Текст книги "Очерки Русско-японской войны, 1904 г. Записки: Ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г."

– Благодарю. Задачу исполнили прекрасно. Сразу видно, хороший офицер…

Странный народ эти китайцы! Мне рассказывал один ротмистр пограничной стражи сцену, которой он был свидетелем: на средине реки Ляохэ опрокинулась лодка с двумя китайцами; несчастные долго боролись с сильным течением и наконец пошли ко дну на глазах многочисленных «кули», таскавших в ту пору мешки со стоявших у берега джонок. Тонувшие молча боролись с водой, не сделав даже попытки звать на помощь. На упреки ротмистра в бессердечии безучастных зрителей несчастья последние отвечали:

– Небо желало, чтобы эти люди умерли, – значит, их судьба такова.

Не знаю, насколько справедлив этот рассказ, но вера в непреодолимость судьбы составляет характерную черту китайца. Иначе нельзя объяснить себе того полного презрения к опасности, которому мы все не раз бывали свидетелями. Во время перестрелок постоянно приходится видеть работающих впереди стреляющих цепей китайцев. Пули свищут со всех сторон, а китаец спокойно погоняет пару длинноухих мулов, запряженных в примитивный плуг, как будто ничего особенного вблизи не происходит.

Во время перестрелки под Аянямынем во дворе, где, укрываясь за стенкой, стреляли мои казаки, работала молодая китайская женщина. Она погоняла маленького серого ослика, приводившего в движение первобытную мельницу, установленную на самой средине двора. Пули свистали и щелкали, а она спокойно, не торопясь продолжала свою работу.

– Экая отчаянная… – удивлялись казаки.

Нет! Это не было отчаяние. Это была та непоколебимая вера в судьбу, в нечто высшее, непостижимое, что независимо от нашей воли управляет человеческой жизнью. В то время как сотня отходила лавой и неприятель уже прекратил ставшее бесцельным обстреливание покинутой нами деревушки, я обернулся посмотреть на китаянку. Она продолжала свою работу, и, глядя на нее, трудно было думать, что две минуты тому назад смерть протягивала над ней свою костлявую руку.

В голодном Саймадзы мы оставаться не могли и на другой же день после прихода выступили в Цзян-Чан, богатое село в 40 верстах к северо-востоку от Саймадзы. На полдороге нам пришлось перевалить через высокий лесистый Фейшуйлинский хребет. Узкая горная дорога, вырубленная в скале, извиваясь змеей, ведет на перевал. Густой, перевитый вьющимися растениями кустарник, склонившись над нами, образует местами тоннель. Глухо рокочет падающий каскадами горный ручей. На самом перевале небольшая площадка расчищена под гаоляновое поле, его обрабатывают два старых «бонзы» (монаха), живущие в маленькой приютившейся здесь кумирне.

По ту сторону хребта характер местности резко изменяется. После угрюмых, голых скал глаз приятно отдыхает на холмистой, более мягкой местности. Природа здесь много богаче, земля плодородна, и деревни больше и лучше. Переночевав в деревне Гуанди, мы прибыли сегодня в Цзян-Чан.

Богатое торговое село раскинулось в широкой долине реки Тайдзихэ. Здесь узел дорог на Лаоян и Синдзинтин (Лао-Чен). Масса богатых импаней, ханшинный завод, в многочисленных лавках можно найти всевозможные предметы китайского обихода. Громадные запасы чумизы, гаоляна, бобовых жмыхов, гуси, утки и куры – все это дает нам надежду, если удастся простоять здесь несколько дней покойно, подправить истощенный наш отряд.

У окраины села в отдельной импани расположен эскадрон регулярной китайской кавалерии. У ворот в неизменной черной с белым кругом на груди куртке и с повязанной платком головой, вооруженный винчестером, стоит часовой. В обширном дворе на коновязи стоят маленькие сытые разномастные кони.

Мы располагаемся в богатой импани, где все лошади сотни помещаются на коновязях во дворе.

X

Наши надежды на продолжительный отдых в Цзян-Чан опять не оправдались. 17 мая мы прибыли туда, а ночью уже было получено приказание из штаба армии о движении вновь на Саймадзы, куда одновременно должны были подойти по разным дорогам отряд полковника Карцева и генерал граф Келлер с пехотой. Генерал Ренненкампф выехал немедленно в отряд полковника Карцева, который был ему подчинен, а наша бригада (2-й Аргунский и 2-й Нерминский казачьи полки) под начальством начальника бригады генерала Любавина утром 18 мая выступила на Саймадзы. В час дня мы поднялись на скалистый Фейшуйлинский хребет, где на перепаде стояла заставой третья сотня нашего полка. Неприятеля поблизости не ожидалось, и мы спокойно на самом перевале, на небольшой засеянной гаоляном площадке, раскинули бивак. Быстро разбиты коновязи, задымились костры, и казаки уселись «чаевать». Группа офицеров собралась на крыльце маленькой кумирни и, раздобыв из сум незатейливую закуску, спокойно беседовала.

Вдруг резкий, отрывистый звук залпа, а там беспрерывно, торопливо затрещала стрельба пачками… Пули засвистали по биваку, защелкали по крыше и стенам кумирни, стали взбивать сухую пыль на гаоляновом поле…

Японцы, пробравшись горными тропками на доминирующий, заросший лесом гребень ближайшего из многочисленных отрогов Фейшуйлинского хребта, открыли по биваку убийственный огонь.

Трудно описать происшедшую панику. Все бросилось врассыпную: кони, сорвавшись с коновязей, метались на биваке как угорелые, топча вьюки, палатки, сбивая с ног людей и с порванными поводьями, со сбившимися набок седлами уносились в лес… Люди, потеряв голову, бросались во все стороны, ища спасения от убийственного огня за стенками кумирни, в лесу, в заросшей кустами канаве… Вьюки, палатки, орудие валялись растоптанные и изломанные по биваку… То и дело падали люди и лошади, убитые и раненые… Немногие нерастерявшиеся тщетно старались восстановить порядок. Генерал Любавин, вскочив в седло, верхом разъезжал по биваку, призывая людей к спокойствию. Несколько офицеров бросились останавливать людей, стараясь собрать вокруг себя казаков своих сотен. Начальник конно-саперной команды капитан Шульженко, успев собрать большую часть своих людей, бегом бросился в ту сторону, откуда с хребта трещали выстрелы, и, рассыпав цепь, бешеным огнем старался прикрыть бивак. За ним последовала третья сотня Аргунского полка, которая, как дежурная, не расседлывая коней и не снимая амуниции, была застигнута менее врасплох.

Стоявший на часах у знамени 2-го Аргунского полка казак упал тут же с раздробленными обеими ногами. Вахмистр нашей пятой сотни Агап Туркин схватил знамя и, окруженный кучкой казаков, вынес его из огня…

При первом звуке залпа я даже не мог себе сразу отдать отчет, откуда стреляют. Услышав чей-то крик: «Господа офицеры, по своим сотням!» – я бросился к биваку, ища глазами моих людей. Но тут была каша!.. По разным направлениям бежали казаки Аргунского и Нерчинского полков, одни – ведя коней в поводу, другие без лошадей с винтовками в руках, иные даже без оружия. Метались лошади, вьючные мулы, топча убитых и раненых… Со всех сторон, рассекая воздух, свистали пули… Наконец я увидел вольноопределяющегося нашей сотни Иванова; он шел, ведя в поводу свою раненую лошадь и неся три винтовки, брошенные людьми, которые он собрал. Выхватив у него винтовки, я останавливаю первых двух попавшихся мне на глаза безоружных казаков и, сунув им в руки оружие, приказываю оставаться при мне. Вот урядник моей сотни Деревнин с кучкой казаков верхом пробирается по биваку.

– Не расходись, паря, не расходись… – покрикивает он, направляясь ко мне.

Мне удается собрать человек 30 моих людей, и я вывожу их на дорогу. Ко мне подходит начальник штаба дивизии полковник Российский.

– Сколько у вас людей? – спрашивает он и отдает приказание: – Возьмите людей и займите вот эту сопку, правее третьей сотни. Коноводы пусть отходят к деревне Гуанди.

– Прикрывайте нас и отходите, когда услышите сигнал! – кричит он мне уже вслед.

С двадцатью казаками бегу в указанном мне направлении. По дороге мне попадается подъесаул 2-го Нерчинского полка Аничков. Верхом на лохматой чалой лошадке, с трубкой в зубах он шагом едет под выстрелами, густым басом призывая к себе людей. За ним кучка казаков.

– Куда? – окликает он меня.

– Приказано занять ту сопку, – на ходу отвечаю я.

– У тебя мало людей, возьми моих, – предлагает он.

Присоединяю его людей и, рассыпав цепь, открываю огонь залпами по скалистому, острому хребту, откуда гремят неприятельские выстрелы. В лесу, левее нас, трещат выстрелы третьей сотни. Отсюда хорошо виден бивак; он теперь пуст: валяются трупы людей, лошадей… Две лошади с перебитыми ногами стоят одиноко, понуро опустив головы. Всюду разбросаны седла, вьюки, казачьи «теплушки», котелки… Далеко внизу, в долине Гуанди, виднеются отходящие беспорядочной толпой остатки отряда. По обе стороны дороги, прямиком через поле, бредут отдельные конные и пешие люди…

Японцы прекратили огонь. Не стало слышно и выстрелов третьей сотни. Внизу, далеко в долине, прозвенел сигнал. Играют сбор. Подымаю людей и прямиком через лес направляюсь к долине. На пути в лесу нам попадаются всюду брошенные седла, одежда, трупы павших лошадей. В одном месте натыкаемся на труп белой вьючной лошади. Она лежит на боку, вытянув голову, под офицерским, желтой кожи, вьюком; я узнаю в ней лошадь нашего полкового врача – доктора Семичева. При выходе на дорогу встречаем поискового старшину 2-го Нерчинского полка Заботкина. Он собрал кучку казаков, большею частью обозных и офицерских вестовых с вьюками, и теперь присоединяется к отряду. Он ранен, и его рука подвязана револьверным шнуром.

Вскоре на дороге встречаем полковника Российского. Он с несколькими офицерами и казаками возвращается пешком на место бывшего бивака подобрать оставшихся убитых и брошенные вещи. Мы присоединяемся к нему и подымаемся на перевал.

Широкой цепью проходим мы лес, тщательно осматривая каждую падинку, каждый куст – не лежит ли где убитый или раненый товарищ. В лесу людей нет, и лишь на месте бывшего бивака разбросаны пять уже холодеющих, с помутневшим, стеклянным взглядом окровавленных тел.

Зорко вглядываясь в наступающие сумерки, разбрелись по биваку казаки, собирая оружье, седла, палатки, котелки. Мы вьючим всем этим кое-как трех бродящих вблизи бивака испуганных лошадей и, предшествуемые пятью носилками с телами павших товарищей, трогаемся в темноте к деревне Гуанди.

Накрапывает мелкий дождик, на душе тяжело и грустно…

Близ деревни Гуанди беспорядочно раскинулся бивак. В темноте мелькает красное пламя костров, двигаются темные фигуры казаков. Сотенные командиры поверяют наличный состав людей, казаки разбирают вещи. В маленькой грязной фанзе перевязывают раненых. Тут же у бивака роют братскую могилу для вытянувшихся рядом на земле, накрытых серыми холщовыми палатками трупов…

Мне приходилось не раз читать и слышать о панике, но видеть ее мне довелось впервые. Только пережив эти ужасные минуты, я ясно понял, что это есть что-то стихийное, почти непреодолимое… В эти минуты в человеке сказывается животное, прорывается то стадное начало, которое заставляет испугавшееся чего-нибудь стадо овец бросаться в реку или в пропасть. Я видел безусловно храбрых людей, которые, совсем потеряв голову, не были в состоянии принять какое-либо решение, я видел тех самых казаков, которые под огнем отпускали веселые шутки, толпящимися в ужасе у стен кумирни или бегущими без оружия в лес…

Тот, кто пережил ужасные минуты паники, сохранит от них неизгладимый след в душе до конца жизни. В эти минуты лишь присутствие людей с исключительной силой воли, способных подчинить себе толпу, поработить ее, может остановить общее бегство. Очень может быть, что будь 18 мая с нами генерал Ренненкампф, отряд отошел бы в таком же полном порядке, как неделю тому назад во время ночного нападения японцев у Шау-Го, и железная воля генерала остановила бы панику в самом начале…

Наутро, похоронив убитых, мы двинулись к Саймадзы. Опять пришлось переваливать Фейшуйлин. На месте вчерашнего бивака среди истоптанного гаолянового поля валялась разбросанная солома да несколько раздувшихся, окоченелых конных туш. Вот все, что напоминало о вчерашнем. Вещи, если таковые еще не были подобраны нами вчера, за ночь растащили окрестные китайцы…

Мы вошли в пустое Саймадзы в два часа дня, скоро прибыл и отряд Карцева, а к вечеру приехал генерал граф Келлер, оставивший где-то поблизости на биваке свой отряд.

Простояв в Саймадзы четыре дня, мы перешли в Цзян-Чан, где и находимся в настоящее время. От сотника Казачихина, ушедшего в разъезд в тыл противника еще в первых числах мая, получено донесение. Донесение доставлено китайцами и содержит очень ценные сведения. Казачихин сообщает, что ему удалось проникнуть к самому Фынхуанчену, где сосредоточены значительные силы противника, и присылает кроки с обозначением расположения неприятельских частей. В то время, как он пишет, он лежит больной в горах у приютившего его китайца. Ужасно думать, что в ту минуту, как мы читаем донесение храброго офицера, его, может быть, нет уже в живых.

Вернулись и разъезды Дроздовского и Карагеоргиевича; об остальных же пока сведений нет, хотя им время уже вернуться. Участь ушедших товарищей нас всех беспокоит, и хотя мы и стараемся отогнать мрачные мысли, но в сердце невольно закрадывается тревога об их судьбе.

Наша пятая сотня будет держать посты летучей почты между Цзян-Чаном и Синдзинтином. Воспользовавшись этим бездействием, прошусь у генерала Ренненкампфа на две недельки в Лаоян.

В день 18 мая у меня ранена одна лошадь, надо ее заменить, сапоги обносились, белье также на исходе – все это необходимо пополнить ввиду предстоящей еще впереди продолжительной, тяжелой работы.

XI

Я выехал из Цзян-Чана с князем Карагеоргиевичем, двумя вестовыми и вьючным мулом. Наши лошади настолько успели втянуться в работу, что 170 верст, отделявших нас от Лаояна, мы сделали легко в два дня, лишь мул оказался сильно набитым тяжелым вьюком. За два с лишним месяца, как мы, оставив Лаоян, бродили в горах, он значительно изменился. Не доезжая нескольких верст до города, по обе стороны большой дороги тянулись биваки разных частей войск. Длинные ряды белых палаток были разбиты на обширных полях, когда-то засеянных гаоляном, ныне же плотно утоптанных несколькими тысячами ног. Стояли рядами походные кухни, зеленые двуколки полковых обозов. На биваке мелькали оживленные группы солдат в серых или цвета «хаки» рубахах, с такими же чехлами на фуражках. Слышались говор, смех. Где-то играла полковая музыка. По дороге шло непрерывное движение. Тянулись транспорты тяжелых двухколесных китайских арб с укрепленными на арбах белыми флажками с обозначением различных воинских частей, громыхали казенные двуколки, рысью пробегали конные ординарцы, развозя приказы по штабам частей. Местность, лежащая впереди города, была всюду, насколько хватал глаз, изрыта: стрелковые окопы, волчьи ямы, проволочные заграждения – видно было, что здесь не теряли времени и готовились оказать твердый отпор врагу.

При въезде в город обширная площадь была занята интендантскими складами. Целые горы всевозможных бочек, ящиков, мешков, покрытых громадными брезентами, охранялись часовыми. Ожидая разгрузки, стояли длинной вереницей запряженные мулами и коренастыми «манзюками» арбы.

В городе жизнь кипела ключом. Масса уличных китайцев-разносчиков выкрикивали на все лады названия предлагаемых всевозможных товаров, рысью пробегали рикши; с любопытством разглядывая выставленные в лавках китайские товары, толпились солдаты. Вот, трясясь на запряженной парою крупных – вероятно, артиллерийских – коней двуколке, проехали две сестрицы, видимо, приехавшие в город за покупками. Вот быстро пронесся на крепком сибирском иноходце офицер в черной шведской куртке и красных чембарах. А вот на кровной, с чудным костяком и широкими движениями лошади, в форменном сюртуке с аксельбантами и белом чехле на фуражке кто-то из штабных. Лошадка сопровождающего его вестового, маленький, с остриженной гривой белый «манзюк», кажется особенно жалкой рядом с крупным конем капитана.

Преобразился и запущенный сад у подножия старинной китайской башни – близ вокзала. Там теперь устроен буфет, показывается синематограф и играет по вечерам военный оркестр. В это время здесь бывает масса публики. Все столики на площадке, близ которой играет музыка, заняты офицерами всех родов оружия. В формах не стесняются, здесь вы можете встретить и форменный сюртук (большею частью у штабных), и шведскую куртку, и серую рубаху, и китель цвета «хаки» морского образца. Условия походной жизни сами выработали наиболее удобный и целесообразный костюм – и командующий, понимая это, не стесняет офицеров требованиями строгого соблюдения формы одежды. По главной аллее сада движется пестрая толпа офицеров; изредка промелькнет фигура корреспондента одной из иностранных газет в сером complet и фетровой шляпе или бросится в глаза сногсшибательная шляпка какой-нибудь «американки». Здесь, в Лаояне, полным темпом идет жизнь тыла армии, здесь бьется сердце громадного живого организма!..

Во время нашего приезда в Лаоян все интересы были сосредоточены на последнем деле у Вафангоу. Об этом только и шли разговоры и в саду под башней, и на железнодорожной платформе, по-прежнему служившей для Лаояна чем-то вроде клуба. Большинство негодовало на отход к северу наших частей, критиковало действия высшего начальства, утверждало, что при большей решительности с нашей стороны дело было бы выиграно. Лишь немногие говорили, что отступление к северу входит в планы командующего, имея целью, завлекая неприятеля в глубь страны и удлиняя его базу, дать в то же время нам возможность сосредоточить у Лаояна значительные силы. Приезжающих с юга окружали со всех сторон, расспрашивая о подробностях дела, справляясь об участи товарищей и знакомых. Беспрерывно прибывали санитарные поезда. Под палящими лучами солнца с вокзала тянулись к госпиталям длинные вереницы серых холщовых носилок с тяжелоранеными. Они лежали во всевозможных позах – одни на боку, другие вытянувшись на спине, с бледными, несмотря на загар, лицами, с лихорадочным блеском впалых глаз, с обвязанными широкими белыми марлевыми бинтами головами, руками и ногами. Многие не вынесли тяжелой дороги, и этих легко было узнать на носилках по окоченелой неподвижности накрытых серыми шинелями тел.

Командующий по несколько раз в день лично встречал поезда с ранеными, обходил вагоны, разговаривая с офицерами и солдатами, и многим раздавал тут же награды. 5 июня он собирался ехать на юг в передовую линию лично руководить военными действиями. С ним отбывал и Великий князь Борис Владимирович со своим штабом.

В Лаояне встретил я моего приятеля, хорунжего 2-го Аргунского полка графа Бенкендорфа. Он ушел от нас в первых числах мая с есаулом Гулевичем в разъезд, и с тех пор мы об них не имели сведений. Оказывается, что, отделившись от есаула Гулевича, граф Бенкендорф с одним казаком прошел сквозь сторожевое охранение противника и проник в самую глубь неприятельского расположения, добравшись до самого городка Фынхуанчена, где в это время были сосредоточены значительные силы. Окруженный со всех сторон японцами, двигаясь исключительно ночью, а днем скрываясь в покрытых лесом скалистых сопках, он снял многочисленные кроки и собрал массу ценных сведений о неприятеле. В тылу противника, далеко за линией его сторожевых постов, Бенкендорфу удалось наблюдать повседневную, так сказать, мирную жизнь японцев. Так, однажды он видел сменную езду японского эскадрона; другой раз наблюдал работу «кули» под руководством японских саперов по проведению колонного пути. Благополучно пройдя вновь между постами противника, Бенкендорф присоединился к ожидавшим его на наших передовых постах казакам и вместе с ними явился в Лаоян доложить о виденном командующему армией. Я несказанно обрадовался после долгой разлуки встретиться с ним, тем более что начинал считать его уже погибшим.

Одновременно узнал я о захвате в плен японцами разъездов подъесаула Миллера, хорунжего Роговского и сотника Казачихина; последний был взят японцами совсем больным, но успел все же через китайцев доставить в отряд донесение и снятые им кроки.

Во время моего приезда сюда стояла страшная жара. Раскаленный, сухой воздух был неподвижен. Ни одно облако не нарушало безбрежной синевы ясного неба. Тонкая пыль стояла в воздухе, покрывая серым налетом лицо, вещи, платье. От нее не было спасения нигде; она проникала в жилища, в вагон, где я устроился в поезде командующего… Последние дни было несколько дождей, но они принесли мало облегчения. Правда, исчезла пыль, и толстый слой ее, покрывавший землю, обратился в море жидкой, черной грязи – но воздух нисколько не посвежел, и влажность его, при неспадавшей жаре, давала впечатление паровой ванны…

Третьего дня я узнал, что в госпиталь общины Св. Георгия прибыл раненный в разъезде офицер нашего отряда подъесаул Аничков. Я поехал навестить его и застал лежащим на кровати в сером холщовом халате. В обширной чистой палате ходили, лежали или сидели на койках в таких же серых холщовых халатах другие легкораненые офицеры. Тяжелобольных здесь не было, они помещались в другой палате. Сестры в косынках и передниках с нашитым красным крестом на груди бесшумно двигались между койками, разнося лекарства и ласково разговаривая с больными. В открытое окно виднелся небольшой, разбитый среди двора цветник. Какой-то тишиной, мирным покоем веяло от всей этой обстановки…

Рана Аничкова оказалась пустячной, пуля прошла по мякоти ноги, не задев кости, и он через несколько дней надеялся выписаться. Он сообщил мне печальную новость о смерти офицера нашего полка сотника Козловского, убитого в разъезде близ Фейшуйлинского перевала. Козловский состоял ординарцем у генерала Ренненкампфа и по собственному желанию отправился в этот оказавшийся для него роковым разъезд. Смерть этого прекрасного офицера была искренно оплакана всем отрядом.

От Аничкова я узнал, что наш отряд находится ныне в 120 верстах от Лаояна вниз по течению реки Тайдзихэ, близ деревни Сяо-Сыр, и что наша пятая сотня, занимавшая посты летучей почты между Цзян-Чаном и Синдзинтином, должна присоединиться к отряду. Мои покупки в Лаояне были кончены, и я решил, не теряя времени, возвращаться в полк.

XII

Я оставил Лаоян вместе с хорунжим графом Бенкендорфом и на третий день присоединился к отряду, расположенному в деревне Сяо-Сыр, на берегу реки Тайдзихэ и в узле дорог на Цзян-Чан и Саймадзы. На следующий день нашего приезда была назначена усиленная рекогносцировка перевала Сигоулин, занятого саймадзинским авангардом, в которой должна была принять участие и пятая сотня. Мне что-то нездоровилось – слегка лихорадило, и я был оставлен в Сяо-Сыр начальником оставшейся части, т. е. полкового вьючного обоза и слабых людей и лошадей. Больных людей, несмотря на тяжелые условия нашей жизни, было вообще у нас мало, наблюдались лишь единичные случаи дизентерии – большею частью в легкой форме. Редкость заболеваний следует, я думаю, приписать здоровому климату этой части Маньчжурии и чудной, прозрачной воде горных ручьев. Значительно хуже обстояли дела отряда в смысле конского состава. Тяжелые условия нашей работы в гористой, с крутыми подъемами и спусками местности, громадные переходы в связи с отсутствием подчас даже мало-мальски сносного корма и отчасти дурной уход за лошадьми казаков губительно действовали на наш конский состав. К этому всему надо прибавить значительные потери в лошадях в многочисленных разъездах и стычках, как, например, 18 мая, когда мы в один день потеряли более 60 лошадей убитыми и ранеными. Убыль в конском составе пополнялась нами всюду, где только представлялась возможность, реквизицией у местных жителей, причем брались не только лошади, но подчас и мулы, на которых сажались безлошадные казаки. В каждой сотне было по несколько таких строевых мулов. Несмотря, однако, на все это, уже к настоящему времени имеется во 2-м Аргунском и 2-м Нерчинском полках в общей сложности около 200 безлошадных казаков. Из них образована особая, так называемая пешая сотня, которой командует подъесаул 2-го Аргунского полка Субботин. Ввиду того, что условия местности позволяют нам двигаться в конном строю исключительно шагом, пешая сотня мало отстает от нас и до сего времени действует прекрасно.

Любопытное зрелище представляет наш отряд для постороннего наблюдателя. Бродя три месяца в горах, офицеры и казаки износились до последней степени. Недостающие части туалета приходится пополнять местными средствами, что и делают, со свойственной им сноровитостью, казаки. На этих днях я обратил внимание на привезшего с заставы донесение казака. Он сидел на рослом белом муле, поседланном казенным седлом. На голове красовалась войлочная китайская шапочка с поднятыми наушниками. Ноги были обуты в китайские «улы» – род поршней, пришитые к голенищам казачьих «ичиков». Красная рубаха и шаровары из синей китайской материи дополняли костюм. Таких ряженых казаков в отряде масса, и наш привычный глаз их даже и не замечает.

Моя лихорадка быстро прошла, и все четыре дня до возвращения отряда с рекогносцировки я жил чисто животной жизнью: ел, спал и по два раза в день купался в быстрых прозрачных водах Тайдзихэ. В эти дни окрестности Сяо-Сыра являли картину мирной сельской жизни. На зеленых склонах сопок бродили стреноженные казачьи кони, быстро поправляющиеся на подножном корму. На реке мыли белье и купались казаки. Всплеск воды и веселый говор звенел в неподвижном знойном воздухе и несся над рекой, и трудно было думать, находясь здесь, что в это время в двадцати верстах трещат выстрелы, свищут пули и люди страдают и умирают…

Отряд вернулся через четыре дня, обнаружив на Сигоулинском перевале значительные силы противника, и на следующее утро мы перешли в деревню Гаолиндзы в 30 верстах к северо-западу от Сяо-Сыра. Из Гаолиндзы наша пятая сотня была послана в отдел, на 25 верст к востоку, в деревню Цинхичен, где и оставалась вплоть до 30 июня, когда нам было приказано вновь занять деревню Гаолиндзы, откуда отряд отошел накануне на левый берег реки Тайдзихэ для рекогносцировки деревни Фандзяпудза, расположенной на дороге Саймадзы – Лаоян и занятой противником. Из Цинхичена мы должны были выставить ряд постов на Цзян-Чан, дабы поддерживать связь с занимающими этот пункт оренбуржцами.

Наше четырехдневное пребывание в Цинхичене ознаменовалось грустным происшествием. 29-го ночью было получено с ближайшего поста от хорунжего графа Бенкендорфа донесение, что посланный им на следующий пост для связи разъезд из двух казаков наткнулся близ деревни Мадзятундзы на хунхузов, которые, засев в кумирне, открыли по казакам огонь, причем один казак был ранен, другой же, казак Кочетов, упал вместе с конем и остался на месте. Хорунжий граф Бенкендорф немедленно выдвинулся к деревне Мадзятундза, но хунхузы успели скрыться и, по словам жителей, увели с собой раненого Кочетова и коня его. Сотня наша должна была отходить на следующий день в деревню Гаолиндзы, а мне было приказано двинуться со взводом в деревню Мадзятундза и далее с целью нагнать хунхузов и отбить пленного казака, которого ожидали пытки и смерть.

Хунхузы составляют страшный бич Маньчжурии, держа в трепете и в полном подчинении целые области. Китайские власти бессильны с ними бороться, гак как обнаружить их почти не представляется возможным. При приближении опасности хунхуз, укрыв оружие, превращается в мирного поселянина, а местное население под страхом ужасного мщения не смеет его выдать. Есть целые деревни в Маньчжурии, жители которых занимаются исключительно разбоями. С попавшими в их руки пленными хунхузы безжалостны и подвергают несчастных перед умерщвлением самым ужасным пыткам.

Я двинулся на рассвете в деревню Мадзятундза, прибыв в которую немедленно арестовал нескольких жителей и под угрозой смерти потребовал у них сказать мне всю истину. После долгих запирательств, видя, что я готов прибегнуть к решительным мерам, китайцы сообщили, что упавший с раненым конем Кочетов был зарезан хунхузами и брошен в речку, раненый же конь и оружие захвачены разбойниками. После долгих поисков в реке убитый был найден и вытащен на берег. Он лежал на песке с широко открытыми, остекленелыми глазами, с искривленным предсмертными муками оскаленным ртом. Завернувшаяся красная рубаха обнаруживала мускулистое белое тело, исколотое и изрезанное. Мы насчитали 18 ран… Видно было, что и на этот раз хунхузы остались верными себе и вволю натешились над своей жертвой…

Мы уложили труп несчастного на носилки, укрыли его зелеными ветвями и на китайцах доставили в деревню Гаолиндзы, дабы здесь, в присутствии его боевых товарищей, отдать ему последний долг.

В Гаолиндзы нас ожидала ужасная весть. Наш отряд под Фандзяпудза понес крупные потери. Генерал Ренненкампф был ранен в ногу с повреждением кости, его ординарец ротмистр Цедерберг убит, адъютант есаул Поповицкий ранен в голову, наконец, тяжело ранен один из лучших офицеров отряда и чудной души человек, командир 4-й сотни 2-го Аргунского полка есаул Власов. Раненые отправлены на джонках вниз по течению реки Тайдзихэ в г. Лаоян, и наш отряд осиротел, лишившись начальника, который вот уже три месяца с неустанной энергией среди постоянных опасностей и лишений водил нас по горным, лесистым дебрям, сегодня тревожа японцев у Дапу, завтра отражая их нападение у Шау-Го, послезавтра встречая неприятеля у Саймадзы. Всегда впереди – там, где решается участь дела, он первый подавал пример казакам, деля с ними все тяжести похода, питаясь кукурузными лепешками и лежа в грязи на бурке под дождем.

Не раз в ужасные, тяжелые минуты, когда готова была угаснуть последняя искра энергии в измученных бессонницей и лишениями людях, одно появление его вливало им силы, и усталые, отчаявшиеся, готовые пасть духом люди превращались в львов, готовых до последней капли крови бороться за честь и славу дорогой родины.

С потерей генерала Ренненкампфа наш передовой отряд теряет свое значение, является мертвым организмом, безжизненным, лишенным души телом.