Текст книги "Очерки Русско-японской войны, 1904 г. Записки: Ноябрь 1916 г. – ноябрь 1920 г."

Масса двуколок, арб, запряженных мулами, верховых лошадей под всевозможными седлами столпилась на дороге.

Кучки солдат разных родов оружия, расположившись у ручья, варят чай в медных походных котелках.

В группах офицеров разговоры исключительно о тюренченском деле.

– Все были герои, от командира полка до последнего солдата, – рассказывает полный капитан с растрепанной русой бородой, в папахе и солдатской шинели, – мы держались до последней крайности, несмотря на то что неприятеля было в десять раз больше. Японцы наступали колоннами, потери их были громадны, песчаный берег чернел от неприятельских трупов… У нас потери ужасны, некоторые батальоны потеряли две трети состава…

– Генерал Ренненкампф 21-го выступил на юг с Забайкальской дивизией… – рассказывает в другой группе молодой казачий сотник.

Я подхожу, представляюсь и спрашиваю, не может ли он сообщить мне, где ныне находится отряд генерала.

– Я обогнал колонну верстах в двенадцати отсюда к северу, генерал скоро должен быть здесь…

Действительно, через полчаса генерал Ренненкампф со штабом, опередив свою колонну, прибыл в Ланшангуань, и я, распрощавшись с капитаном К., который направлялся в Лаоян, в штаб армии, присоединился к своей сотне.

Летучему отряду генерала Ренненкампфа приказано, ведя разведку на крайнем левом фланге нашей армии, в обширном гористом районе бассейнов рек Айхэ и Бадаахэ, одновременно оттягивать, по возможности, силы противника, способствуя тем самым сосредоточению наших сил на большой дороге Лаоян – Фынхуанчен, где имеются прекрасные позиции. Базой наших действий избран небольшой городок Саймадзы, расположенный на узле двух важных дорог, ведущих на города Кинденсянь и Фынхуанчен. Мы прибыли сегодня, 25 апреля, в Саймадзы и отныне ежедневно можем ожидать дела.

V

Недолго пришлось нам ждать дела. На следующий же день нашего прихода в Саймадзы генерал Ренненкампф решил произвести поиск в сторону города Кинденсянь, расположенного в 60 верстах к юго-востоку от Саймадзы и откуда японцы 22 апреля вытеснили казаков 1-го Аргунского казачьего полка, причем один убитый казак был оставлен в городе. В 9 часов утра две казачьи сотни и конно-охотничья команда под общим начальством есаула князя Карагеоргиевича были направлены по дороге на город Кинденсянь. В деревне Аянямынь, на полдороге, к нам должна была присоединиться еще одна сотня 1-го Аргунского казачьего полка, стоявшая там на передовой заставе. Отряд князя Карагеоргиевича должен был занять скалистый перевал Шау-Го в 20 верстах к северу от Кинденсяня, а в последний город бросить разъезд с целью проверить сведения о присутствии там неприятеля и, буде город занят, выяснить силы противника.

Мы выступили в знойную, безветренную погоду. Дорога шла большею частью скалистыми, узкими ущельями, сдавленными с обеих сторон отвесными, лишенными почти совершенно древесной растительности хребтами. То и дело путь наш пересекался горными ручьями и речками с каменистым, покрытым галькою ложем. Бедные, в две-три фанзы, деревушки ютились в многочисленных «падях» и «отладках» гор. Лохматые сонные собаки и грязные, черные, с отвислым брюхом «чушки» бродили по улицам деревни. Китайцы, бронзовые, почти голые «ходя», высыпали на дорогу при нашем приближении, протягивая казакам в деревянных корчагах студеную воду из глубоких, выложенных камнем колодцев. Они, видимо, всячески старались задобрить нас, дрожа за свое незатейливое имущество. Бедный, несчастный народ! Завтра с тем же подобострастием он будет встречать желтолицых японских драгун, ожидая ежедневно лишения последнего скудного своего добра, а может быть, и жизни.

Сделав по дороге часовой привал в деревне Аянямынь, мы в 4 часа дня подошли к перевалу Шау-Го, оказавшемуся свободным от неприятеля. Князь Карагеоргиевич приказал мне, вызвав казаков-охотников, идти с разъездом на Кинденсянь. Охотников оказалось много, и, выбрав 10 человек, я в 5 часов тронулся в путь. Карт, кроме двадцативерстных, у нас не было, и я шел по кроки, сделанному мне есаулом 1-го Аргунского казачьего полка Тютчевым, бывшим уже раз в Кинденсяне. Переводчиком должен был мне служить казак моей сотни Терентий Перебоев, изучивший «мало-мало» китайский язык в прошлую китайскую кампанию.

Мы двигались шагом, тщательно осматривая впереди лежащую местность вдоль горного ручья, местами почти пересохшего. Гористая, с массою складок местность легко способствовала устройству засад и требовала особой осторожности при движении. На наши расспросы о неприятеле китайцы отговаривались полным неведением, на все наши вопросы повторяя «пуджидау» («не знаю»). Старый, полуслепой «джангуйда», копошившийся во дворе полуразвалившейся одинокой фанзы, сообщил нам, что накануне восемь конных японцев заезжали к нему и взяли его единственную курицу. Очевидно, это был неприятельский разъезд. Наступали сумерки, как это здесь всегда в это время бывает, очень быстро. Я выслал двух дозорных на белых конях, но скоро и их стало плохо видно.

Перед нами открылась котловина, и замелькали на дне ее огоньки Кинденсяня. До города оставалось версты две. Ясно было, что значительных сил противника в городе быть не могло, иначе на перевале была бы выставлена застава. В городе могла находиться лишь небольшая часть. Так как двигаться скрытно далее с разъездом было нельзя, то, спешив людей на перевале, я спустился с Перебоевым вдвоем пешком в котловину и, соблюдая полную тишину, направился к городу. На дне котловины нас охватила холодная сырость. Сумерки окутали нас густой пеленой, и полная тишина нарушалась лишь доносившимся до нас лаем собак в городе да рокотом воды по каменистому ложу ручья. Было жутко, сердце громко стучало, казалось, вот-вот раздастся окрик японского часового и блеснет в упор выстрел… Перед нами чернела городская стена, местами обвалившаяся… С винтовками в руках мы крались вдоль нее к широким городским воротам, прислушиваясь к каждому шороху, до боли вглядываясь в горную ночную мглу. Все тихо… Широкая улица китайского города, с рядами закрытых лавок, спит. В ближайшей к воротам фанзе светится огонек и слышен китайский говор. Изредка прокричит где-то мул или залает собака…

Цель разъезда достигнута, мы дошли до Кинденсяня и обнаружили в нем полное отсутствие неприятеля. Весело, быстро шагая и делясь пережитыми впечатлениями, подымаемся мы с Перебоевым на перевал, где казаки беспокоятся нашим долгим отсутствием. Мы сделали сегодня около 60 верст, до Шау-Го нам осталось еще 20, и я, отойдя на 6 верст, останавливаюсь в небольшой деревушке подкормить коней и напиться чаю. У кого-то из казаков оказываются притороченными к седлу две утки, и вкусная похлебка вознаграждает нас за труды дня.

Отдохнув 2 ½ часа, мы трогаемся в путь и, едва забрезжил рассвет, подходим к сонному биваку Шау-Го. Накануне вечером сюда подошел генерал Ренненкампф с остальным отрядом, и я являюсь ему положить о разъезде. Застаю генерала уже вставшего, как и всегда, в 5 часов. В желтой чесучовой рубахе, с Георгием 3-й степени на шее и в расстегнутой черной шведской куртке, генерал пьет чай, сидя на капе, и громким, отрывистым голосом диктует какое-то приказание начальнику штаба. От всей фигуры генерала, несколько тучной, но плотной и мускулистой, веет энергией и силой.

Он внимательно выслушивает меня, изредка, как бы про себя, вставляя краткие замечания, сразу освещающие, по-видимому, незначительные мелочи и ярко выясняющие общую обстановку.

– Евгений Александрович, отдайте приказание через час трем сотням быть готовыми к выступлению, – отдает приказание генерал начальнику штаба, – надо пощупать японцев…

Оставив отряд в Шау-Го, генерал с тремя сотнями направляется на Кинденсянь. Я едва успеваю напиться чаю и переменить лошадь, как мы уже выступаем. Быстро двигается отряд по знакомой мне уже дороге. Три версты не доезжая города, генерал высылает три взвода, чтобы занять все трое городских ворот с приказанием никого из города не выпускать. Приказание вызвано тем, что, подходя к городу, пойман сигнализирующий красным флагом китаец. В колонне справа по три втягивается в городские ворота отряд. Генерал со штабом направляется к тифангуану, офицеры, сидя в китайской лавке, пьют чай с сладкими китайскими печеньями, казаки тащат для коней снопы чумизы и бобовые жмыхи. При входе в город китайцы указали нам труп казака 1-го Аргунского полка, убитого еще 22 апреля и до сего времени не похороненного. Генерал приказал немедленно приступить к похоронам несчастного, и у стены китайской кумирни несколько казаков роют могилу… Я стою с караулом у городских ворот; после сильных впечатлений, бессонной ночи и суток, проведенных все время в седле, клонит ко сну. По улице снуют китайцы, пробегают к колодцу казаки с котелками в руках… Мимо меня, приподнявшись на стременах и поднимая облако пыли, быстрой рысью проезжает казак. Он сворачивает к кумирне, где хоронят убитого казака, и скрывается с моих глаз…

Не проходит и пяти минут, как на улице подымается страшная суета: бегут офицеры, на ходу поправляя амуницию, из фанз выскакивают казаки, выплескивая из котелков недопитый чай, другие выводят из дворов коней – сотни быстро строятся на улице. Китайцы, почуяв тревогу, поспешно закрывают лавки и тяжелые двустворчатые ворота. Караулам, выставленным у ворот города, приказано сниматься и присоединяться к своим сотням – с заставы получено донесение о наступлении неприятеля, и мы выступаем из города. Нашей 5-й сотне приказано занять холмистый гребень к западу от города. Мы быстро спешиваемся и рассыпаем стрелковую цепь. В бинокль ясно видны в долине, между группами деревьев, наступающие перебежками неприятельские цепи. По-видимому, здесь около двух рот. Вон из рощи показались три всадника и остановились у небольшой деревушки. Левее от нас, там, где наша вторая сотня, слышны выстрелы. Мы тоже даем два залпа, но за дальностью расстояния, надо думать, они безвредны. Имея всего три сотни, мы, очевидно, серьезного боя принять не можем, и генерал приказывает отступать. Японцы нас не преследуют, и мы медленно отходим по направлению на Шау-Го. В этом первом деле нашей сотне не пришлось быть под огнем, во второй же сотне ранен казак и две лошади.

VI

Вот уже восемь дней, как мы стоим в Саймадзы. За это время генерал Ренненкампф произвел 3 мая еще одну рекогносцировку по дороге на город Фынхуанчен, где у деревни Хай-Чу-Мындзы обнаружены значительные силы противника. К сожалению, нашей сотне не пришлось участвовать в этой рекогносцировке, мы со 2 на 3 мая занимали сторожевое охранение в окрестностях Саймадзы. Желая хоть отчасти узнать о том, что делается за завесой неприятельских постов, генерал Ренненкампф отправил из Саймадзы в расположение японцев несколько китайцев-шпионов. Из них особые надежды возлагал генерал на нашего китайца-переводчика Андрея, крещеного китайца, бывшего еще в прошлую китайскую кампанию на русской службе. Переодевшись китайским нищим, Андрей благополучно прошел к японцам и принес известие, что неприятель сосредоточивается в значительных силах близ города Фынхуанчена. Известие это представлялось крайне важным, и для проверки полученных сведений генерал решил отправить ряд небольших разъездов, долженствующих проникнуть сквозь неприятельское сторожевое охранение в тыл противника. Охотниками идти вызвались поголовно все офицеры отряда, так что пришлось кинуть жребий, который и вытянули: есаул князь Карагеоргиевич (с ним ушел хорунжий граф Беннигсен), есаул Гулевич (с ним отправился хорунжий граф Бенкендорф), ротмистр Дроздовский (взявший с собой хорунжего Гудеева), подъесаул Миллер, сотник Казачихин и хорунжий Роговский. Ввиду невозможности проникнуть через неприятельское сторожевое охранение в конном строю разведчики ушли пешком, каждый с тремя-четырьмя казаками-охотниками. Они ушли вчера и вернутся не ранее 2–3 недель. Если вернутся… При той тщательности, с которой охраняются японцы, при несочувствии к нам, русским, местного населения, при отсутствии точных, подробных карт многие из них, вероятно, поплатятся за свой смелый подвиг. С грустью, хотя и с некоторой завистью в душе, провожали мы их, мысленно благословляя на высокое дело…

Все это время стоит жаркая, сухая погода. Казаки помещаются в фанзах, где духота адская, несмотря на то что сняты с петель все двери и выставлены оклеенные бумагою оконные рамы. Мы, офицеры, помещаемся или в палатках (у кого таковые есть), или в шалашах из плотных китайских циновок. Очень страдаем от недостатка пищевых продуктов и фуража. Приходится ежедневно ездить на фуражировку верст за 15–20, ближайшие запасы все съедены, Здешняя местность, гористая и бесплодная, крайне бедна, к тому же зимние запасы населения к весне уже истощились, и зерно остается лишь необходимое для обсеменения. Китайцы тщательно прячут от нас все, что только возможно, угоняя скот далеко в горы и зарывая зерно в землю. Даже кур, гусей и уток ухитряются скрывать они в особых погребках, которые сверху маскируют всякими способами. Такие погреба называются нашими забайкальцами «потайниками». Есть между казаками особые специалисты по отысканию этих «потайников». Так на днях один из казаков моей сотни разыскал такой «потайник», устроенный среди китайского огорода. Погреб, укрепленный деревянным срубом, был сверху присыпан землей, на которой были устроены грядки и даже посеяна какая-то трава. В этом «потайнике» мы нашли несколько громадных кувшинов с чумизным зерном и около 100 яиц.

Я часто поражаюсь способностью казака помещать невероятное количество всяких предметов на седло и в сумы. В этом отношении он напоминает того фокусника в цирке, который из цилиндра вынимает на ваших глазах кур, кроликов и, наконец, аквариум с рыбами!.. Чего-чего только вы не найдете у казака: тут и китайские улы (род поршней), и пачки китайского табаку, и «лендо» – серп для подрезывания гаоляна, и завернутые в бумагу «цаухагау» – сладкие печенья на бобовом масле. К седлу приторочены несколько кур и уток, а иногда и целый поросенок. Казак удивительно быстро устраивается с закуской; не успеете вы спешить сотню, как уж вода кипит в котелках, и казак «чаюет» или варит суп. На переходах я люблю идти сзади сотни и наблюдать: сотня втягивается в какую-нибудь деревушку, смотришь – один, другой казак незаметно выезжает из строя и заворачивает в какой-нибудь двор. Оттуда с криком вылетают куры, с визгом под ворота выскакивает поросенок… По выходе из деревни порядок быстро восстанавливается, и лишь несущийся от сотни по ветру пух свидетельствует, что суп будет с хорошим наваром. Я должен засвидетельствовать, что до сего времени не слышал ни одной жалобы на присвоение казаками какого-либо китайского имущества – я подразумеваю предметы неудобоваримые. Что же касается всякого рода живности или фуража, то безвозмездное присвоение их не составляет в понятии казака чего-либо предосудительного. Я помню, как неподдельно недоумевал, даже возмущался мой взводный урядник, когда я во время фуражировок платил китайцам за забираемые продукты.

– За что же, ваше высокоблагородие, платить им, ведь мы же имущества ихнего не берем, – убеждал он меня, порицая, видимо, в душе мою расточительность.

В этом отношении казак не пожалеет и своего офицера: взятые нами консервы, которые мы приберегали для трудной минуты жизни, исчезали как дым. У моего командира сотни были две бутылки красного вина. В один прекрасный день обе оказались пустыми, хотя сами бутылки были целы и пробки даже не распечатаны.

– Где вино? – строго спрашивает у вестового есаул.

– Не могу знать, ваше высокоблагородие, однако, вытекло, – невозмутимо отвечает вестовой.

После продолжительного, тщательного осмотра оказывается, что дно бутылки незаметно просверлено… Правда, что казак, сам достав что-либо съедобное, непременно с вами поделится, как бы голоден сам ни был. А голодны теперь и мы, и лошади постоянно. Вот уже три дня как люди не получают мяса, довольствуясь исключительно кукурузными лепешками на бобовом масле. Это бобовое масло так противно, что, несмотря на голод, я не в состоянии его переносить; мой вестовой печет мне те же кукурузные лепешки на воде. Чай пьем без сахару, даже черного, китайского негде достать… Последние два дня кормим лошадей гаоляновыми крышами, несколько коней пало, дальнейшая стоянка здесь погубит конский состав!

Сегодня прошел слух, что генерал Ренненкампф решил передвинуться на свежие места. Дай-то Бог!..

VII

8 мая в 11 часов дня мы покинули голодное Саймадзы. Три сотни, в том числе и наша, пятая, под общим начальством войскового старшины Хрулева были направлены в качестве авангарда через деревню Аянямынь и далее на юго-запад по дороге Аянямынь – Шитаучен – Фынхуанчен. Остальной отряд следовал за нами в одном переходе. Переночевав в Аянямыне, наш авангард 9 мая в 11 часов утра прибыл в деревню Шидзяпудза, в 16 верстах к юго-западу от Аянямыня, где и расположился бивуаком, выставив в деревне Ляншуйчуандзы, по дороге на Шитаучен, заставу. По словам китайцев, город Шитаучен был занят значительными силами противника, и для проверки этих сведений войсковой старшина Хрулев приказал мне, подкормив коней, идти с 15 казаками по направлению города Шитаучена и, ежели возможно, достигнуть этого пункта. До Шитаучена оставалось еще 18 верст, и я, подкормив коней, в 2 часа дня двинулся по указанному мне направлению.

Дабы, двигаясь возможно быстро, не попасть в то же время на неприятельскую засаду, я прибег к предосторожности, применяемой постоянно японскими разъездами. В деревне Шидзяпудза мною был взят молодой китаец, хорошо знающий дорогу на Шитаучен, который, следуя впереди моего разъезда, должен был условным знаком дать мне знать о присутствии неприятеля. Его семья в качестве заложников была взята мною с предупреждением, что ей грозит поголовная смерть в случае измены проводника.

Мы шли беспрепятственно, не встречая на пути неприятеля. На наши расспросы китайцы единогласно показывали, что в Шитаучене «ибен ю» (японцы есть) и что неприятельские разъезды ежедневно шныряют по нашей дороге. У деревни Тудзяландзе, на противоположном берегу р. Айхэ, показался неприятельский разъезд из 6 человек, быстро скрывшийся в ущелье. Не доходя верст пяти до Шитаучена, нам встретилась тяжелая двухколесная арба, нагруженная всевозможным домашним скарбом. На арбе, запряженной белым слепым мулом и коровой, сидели три «бабушки» и двое ребят. Старый китаец в соломенной конусовидной шляпе, из-под которой торчала обмызганная седая косичка, шел рядом со своей оригинальной запряжкой. Я остановил его:

– Эй, ходя! Шитаучен ибен ю?[3]3
  Эй, друг, в Шитаучене есть японцы?


[Закрыть]

– Мею, мею. Дапу ибен много-много[4]4
  Нет, нет, в Дапу много японцев.


[Закрыть].

– Машинка ю твоя кантами[5]5
  Ежели врешь, отрублю голову.


[Закрыть], – грожу я.

– Мею, мею, машинка…[6]6
  Не вру, не вру…


[Закрыть] – уверяет китаец.

Он оказывается прав, и мы беспрепятственно входим в городок.

Выставив пост у входа на фынхуанченскую дорогу, я захожу в лавку богатого китайского купца. Толстый «купеза», оказывается, «мало-мало» говорит по-русски, уверяет меня, что «шибко моя – твоя знаком», и угощает чаем с сладкими печеньями. Он сообщает, что японцы ежедневно бывают в городе и еще сегодня утром здесь были их фуражиры. По его словам, 100 человек японской «мадуй» (кавалерии) и около 1000 «пудуй» (пехоты) стоят в деревне Дапу[7]7
  Дапу – деревня при слиянии рек Айхэ и Бадьо-хэ в 18 верстах к северо-востоку от гор. Фынхуанчена.


[Закрыть], в 10 верстах южнее. Это, надо думать, фынхуанченский авангард.

Наша беседа прервана прискакавшим с поста казаком, докладывающим, что по дороге к Дапу видна сильная пыль – по-видимому, идет кавалерия. Приказав разъезду шагом отходить, я скачу снять пост. В полутора верстах ясно виден в облаках пыли идущий крупной рысью неприятельский эскадрон. На фоне темных силуэтов коней изредка сверкает оружие всадника… Мы присоединяемся к разъезду и рысью отходим от Шитаучена. В то время как мы проходим вброд речку, облако пыли поднимается над городом.

Сумерки быстро надвигаются, мы сделали сегодня около 40 верст, и я, отойдя верст 6, останавливаюсь на привал. При быстром нашем отходе мы совсем забыли о нашем проводнике. Он вскоре является к нам, испуганный и бледный. Он зашел в город мирно «почефонить» к знакомому китайцу и ничего не знал о нашем уходе, когда на улице показался японский эскадрон. По его словам, японцы оставались в городе около получаса, расспрашивали китайцев о нас и ушли обратно по дороге к Дапу. Он подтвердил, со слов знакомых ему жителей Шитаучена, те сведения о неприятеле, которые я имел от толстого «купезы»; я послал донесение войсковому старшине Хрулеву и в 12 часов выступил в Шидзяпудзу, куда прибыл на рассвете.

По многочисленным огням бивака я догадался, что сюда прибыл уже генерал Ренненкампф с отрядом. Несмотря на ранний час, генерал уже не спал. Я застал его, как всегда, бодрого и энергичного, умывающимся из холодного, быстрого ручья. Генерал благодарил меня за разъезд и, сказав, что через два часа выступает на Шитаучен, приказал идти с головным отрядом. Вторая лошадь моя хромала, и генерал дал мне одну из своих – белого китайского иноходчика.

В 5 часов мы выступили на Шитаучен, куда и прибыли беспрепятственно. Бивак раскинули у входа в город на гаоляновом поле, и я, растянувшись в палатке на бурке, поспешил вознаградить себя за бессонную ночь. К вечеру стал накрапывать дождь, ночью усилившийся, и к утру весь бивак оказался в страшной грязи…

Мы выступили на Дапу в 8 часов утра. Наша сотня была назначена в прикрытие обоза, и мы шли в хвосте колонны. Едва головная сотня лавой вошла в деревню Дапу, как раздались выстрелы. Перестрелка усиливалась, колонна остановилась, головные сотни одна за другой, поочередно, втягивались в дело. Близ нас, в небольшой, из десятка дерев, рощице расположился перевязочный пункт летучего отряда Красного Креста. Милейший доктор Кюммель, засучив рукава, раскладывал хирургические инструменты, фельдшер кипятил в котелке воду. Раненые вскоре стали прибывать. Вот бледный, без кровинки в лице, без фуражки, верхом на казачьей лошади сотник Улагай. Левая рука его безжизненно висит вдоль тела, правая судорожно прижата к груди. Конный казак ведет в поводу его лошадь. Раненому осторожно помогают слезть с лошади и усаживают на камень. Он харкает кровью… Пуля пробила левое легкое… Мелкий дождь продолжает накрапывать. Командир нашей сотни сотник князь Магалов снимает свой башлык и накрывает им раненого. Тот молча с благодарностью кивает головой. Вот четверо казаков на носилках приносят тяжело раненного товарища. Лицо его как-то посерело, он стонет и беспокойно мотает головой… Цель рекогносцировки достигнута, неприятель развернул свои силы, и дальнейшее упорство с нашей стороны повлечет за собой лишь ненужные потери… В долине направо видна отходящая лавой под выстрелами неприятеля третья сотня графа Комаровского… Приказано отходить, и сотни вытягиваются по дороге на Аянямынь.

VIII

Переночевав в деревне Лао-Бян-Гоу, генерал, отправив часть отряда и раненых в Аянямынь, с остальными сотнями двинулся вверх по течению реки Айхэ на перевал Шау-Го с целью вновь нащупать неприятеля по дороге на гор. Кинденсянь. Солнце пекло немилосердно. Горная каменистая дорога, вернее, тропа, то вилась по дикому, скалистому хребту, то спускалась в узкое, глубокое ущелье. Лошади скользили, срывались, падали на колени… В одном месте в хвосте колонны послышались выстрелы. Хорунжий Рыжков, в серой рубахе и сдвинутой на затылок папахе, рысью обгонял колонну.

– Что там за выстрелы? Не знаешь? – окликаю его.

– Китайцы, сволочь, сигнализируют… Оболенский приказал казакам их снять, – на ходу отвечает он.

Мы подходим к Шау-Го в полную темноту, бросив по дороге 11 лошадей, выбившихся из сил. Четвертая сотня есаула Власова уходит занимать сторожевое охранение, а мы, закусив изжаренным на костре шашлыком и напившись чаю, располагаемся на ночлег. Душно. Я откидываю все полы палатки. Кругом мелькают огни костров, серебристый дым тянется кверху. Слышно, как кони жуют солому да изредка взвизгнет рассердившийся мул и раздастся сердитый окрик дежурного казака… Дремота понемногу охватывает меня, и я засыпаю.

Кто-то дергает меня за ногу, сквозь сон слышу голос князя Магалова:

– Вставай, вставай! Японцы стреляют по биваку!..

Вскакиваю, спросонья еще плохо соображая. Слышна близкая ружейная трескотня. На биваке суматоха, мелькают силуэты казаков, спешно тушат костры, беспокойно топчутся в темноте лошади. Я быстро натягиваю сапоги и, на ходу прилаживая амуницию, бегу к сотне. Пули часто, как-то особенно резко, свищут в воздухе. Вот одна щелкнула в каменный забор фанзы, другая, с ясным, сухим звуком, хватила в ствол дерева, пугнув круто шарахнувшихся привязанных тут же коней.

На большом плоском камне у ручья стоит генерал со штабом. Его плотная, энергичная фигура ясно выделяется в темноте. Он здоровается с людьми громким, спокойным, даже веселым голосом.

– Здорово, пятая сотня!!!

– Здравия желаем, ваше превосходительство!

– Веселей, братцы! Пусть японец хорошенько слышит!

– Рады стараться, ваше превосходительство!

Спотыкаясь и падая в темноте, мы бежим в цепь. На биваке седлают коней, собирают вьюки.

Наша сотня занимает вспаханный под гаоляновое поле холмистый гребень. Ночь облачна, и темнота не дает возможности разглядеть неприятеля. Но вот в кустах мелькнул огонь, грянул залп, и над нами, жужжа, как рой пчел, понеслись пули.

– Прицел постоянный. Прямо по противнику. Сотня, пли! – Трах… – Еще раз! – Трах… трах, – гремят наши залпы.

Неприятель, видимо, не решается атаковать нас, а стрельба его за темнотой мало действительна. Левее нас слышны частые залпы четвертой сотни.

Лошади поседланы, вьюки собраны, и генерал приказывает отходить под прикрытием второй Нерчинской сотни князя Меликова. Мы отступаем по дороге на Аянямынь, и темная, извилистая полоса нашей колонны вытягивается по дороге. Сзади гремят еще неприятельские залпы, и излетные пули изредка жалобно поют в воздухе. Мы отходим в полном порядке, не оставив на биваке ни одной палатки, ни одного котелка. Генерал отдает приказание, и трубачи Нерчинского полка играют гимн. Сотни голосов подхватывают, и торжественные, чудные звуки «Боже, Царя храни» несутся в воздухе, плывут и тают в темноте, достигая во мраке ночи затаившегося врага.

IX

После бессонной, полной сильных ощущений ночи у Шау-Го мы подошли к деревне Аянямынь, где и расположились биваком на берегу ручья. После тяжелых, разнообразных впечатлений последних дней мы рады были несколько отдохнуть, выспаться и подчиститься. Казаки перековывали лошадей, чинили и мыли белье, кони отлеживались и отъедались вкусной чумизной соломой. Но недолго пришлось нам пользоваться благодетельным отдыхом. 15-го утром было получено донесение с заставы, что неприятель наступает со стороны Шау-Го. Сторожевое охранение занимала вторая сотня храброго подъесаула Шундеева, на подкрепление которому была выслана наша, дежурная, пятая сотня. Мы пошли на рысях по направлению к перевалу, занимаемому нашей заставой. У подножия хребта нам встречается конный казак.

– Куда? – окликает его князь Магалов.

– Донесение начальнику отряда, ваше сиятельство.

– Ну что – как у вас?

– Японец шибко наступает… Их высокоблагородие командира сотни ранили, – сообщает казак.

Оставив коноводов в долине, мы со стрелками подымаемся на перевал. Здесь залегла цепь. Прильнувши к земле, укрываясь за каждым камнем и кустиком, казаки открыли меткий одиночный огонь по наступающим перебежками цепям противника.

Подъесаул Шундеев, слегка прихрамывая (он легко ранен в ногу), проверяет прицел стрелков.

– Возьмите взвод и займите вон ту деревушку внизу, направо, – приказывает он мне, – у меня там стоит взвод, но его недостаточно.

Быстро сбегаю под гору к коноводам и на рысях иду к указанной деревне. Маленькая, в четыре фанзы, деревушка расположена как раз в устье узкого отладка, в который ведет каменистая дорога. Если японцы пожелают охватить наш правый фланг, их можно ожидать здесь. Пока ничего с этой стороны не видно. Сзади нас слышны залпы, перестрелка усиливается…

Но вот из-за поворота дороги в падинке показываются восемь всадников. Шагом, часто останавливаясь, точно ощупью, подвигаются они к нам. Плотно прижавшись к земле, затаились за каменной стенкой казаки. Зорко впились глаза в приближающегося противника, руки судорожно сжимают винтовки. Неприятельский разъезд остановился. Обнаружил ли себя неосторожным движением один из казаков или просто почуял враг коварную засаду?

– Пли! – командую я.

Грянул залп, и одна из лошадей грузно рухнула оземь. Остальные круто повернули назад. Придавленный убитым конем всадник барахтается на земле, стараясь высвободить прижатую лошадью ногу… Вот он вскочил и бросился бежать назад по долине.

Трах… Трах… гремят выстрелы, и японец, как-то свернувшись, падает ничком и остается лежать на дороге, широко раскинув руки. Казаки весело гогочут:

– Здорово, паря, уложил, – словно зайца…

С дальнего хребта раздаются одиночные выстрелы, и пули начинают щелкать по каменной стенке нашего двора. Взводный урядник моей сотни Прокопий Пешков выронил винтовку и как-то сразу осунулся за стенку, но снова поднялся и, порвав зубами перевязочный пакетик, который имеется у каждого казака, розовой марлей обматывает левую руку.

– Что, Пешков, ранен? – осведомляюсь я.

– Палец маленько сорвало, – спокойно отвечает он и, перевязав руку, продолжает стрелять.

Неприятель, видимо, пытается обойти наш правый фланг. На дальнем хребте видны его пехотные цепи.

Я посылаю донесение начальнику отряда. По долине Айхэ видны отступающие лавою сотни. Пора отходить и нам, и я командую: «К коням!» Быстро, пригнувшись, стараясь воспользоваться прикрытием, бежим мы вдоль стенки к коням. Японцы преследуют нас частым огнем, и пули то и дело щелкают по камню. Мы отходим лавою и присоединяемся к сотне князя Меликова, которая, также лавою, медленно отступает по долине. Сзади, там, где японцы, раздается орудийный выстрел. Быстро, с характерным гудением приближается снаряд… Белое облако дыма – и шрапнель подымает пыль на гаоляновом поле… Еще два выстрела, и неразорвавшийся снаряд падает далеко сзади отходящей лавы.

Мы подымаемся на Синкайлинский перевал и в 5 часов дня входим в Саймадзы.

Всякий раз во время боя генерал Ренненкампф находится впереди, в сфере ружейного огня противника. Многие порицают это, находя, что место начальника не в передовых цепях, но в данном случае я с этим не согласен. Все дела нашего отряда – скорее незначительные стычки, и, находясь в передовых цепях, можно легко следить за ходом всего дела. Личный же пример начальника, безусловно, имеет громадное влияние на людей, и его спокойствие передается подчиненным. Широко расставив ноги и выпятив мощную грудь, украшенную Георгием, генерал в бинокль следит за ходом боя, как будто не замечая жужжащих и щелкающих пуль, резким отрывистым голосом отдавая приказания. Приказания эти всегда кратки, определенны и ясны. Для получающих их не может быть недоразумения, и остается лишь немедленно их исполнить. Беда замешкаться; генерал этого терпеть не может и того гляди отнимет сотню или, в лучшем случае, отделает так, что и своих не узнаешь. Зато дельное исполнение всегда отметит и поблагодарит: