Текст книги "О двух статьях напечатанных в Вестнике Европы"

Петр Вяземский
О двух статьях напечатанных в Вестнике Европы

Начинаю с надеждою, что читатели мои не побуждениям личным припишут участие, приемлемое мною в споре, коему мог бы я остаться совершенно чуждым; но вот что в моем мнении дает мне право на сию надежду: Вестник Европы, с тех пор как он составляем г. Каченовским, сделался, как бы для оправдания сего выражения, составом оскорблений, изливаемых щедрою рукою на имена, почтеннейшие в области литературы нашей. Ученый Буле, коего Европейская знаменитость служила украшением Московскому университету, был в сем журнале нагло выставлен на посмеяние, конечно не ему обратившееся с бесславие. Дмитриев, Карамзин, Жуковский поочередно расплачивались в нем за уважение, приобретенное ими от просвещенных соотечественников. Внесенный, не по заслугам моим, в сей список почетной опалы, должен я по крайней мере признаться, что мне не отказано в утешении благородного сотоварищества, и такое утешение принимаю с благодарностию. К тому же прибавить можно, что если бы и в самом деле оскорбления Вестника Европы были оскорбительны, то не мне бы, оставляющему их без уважения, прилично было хвалиться твердостию и великодушием. Мое послание Каченовскому, вероятно уже забытое ныне большею частию публики, но может быть еще одному из читателей моих памятное, дает мне возможность ждать еще долго совершенной отплаты и беспечно жить на чужой счет. Могло бы встретиться еще и другое предупреждение не в пользу моего беспристрастия; но и его опровергнуть не трудно. Понимаю, что связи мои с писателем, коего возвышенная слава служит любимою целию холостым зарядам Вестника Европы, могут иных заставить думать, что мое участие в этой литературной распре не совсем чуждо пристрастия. Но с другой стороны, как полагать, что человек, презирающий за себя все личные (правда, ничтожные) оскорбления, не будет уметь презреть их за человека, который от всех потаенных покушений бессильной и неловкой злости огражден признательностию отечества и уважением Европы? Нет! не хочу верить, чтобы люди благомыслящие остановились на таком подозрении; они не назовут меня неуместным защитником писателя, который не имеет нужды в посторонней защите и всегда отвечал едиными трудами долговечными на поденные и однодневные скороспелки критики неосновательной и пристрастной. Путь сего писателя означен блестящею браздою в области словесности нашей. Нравственность его так-же известна, как и его дарования. Возвышенный духом, правилами и образованностию, умел он дойти до цели благородной без состязания и уловок, часто унижавших и знаменитейших победителей. Пример его должен быть поучителен для тех, которые умеют его постигнуть. Смело обнажаю свое мнение пред светом; ибо знаю, что оно уже заранее оправдано голосом просвещенного большинства и что во мне чувство привязанности сливается с возвышенным чувством гордости народной. Нет! если при всех причинах, осуждающих меня на молчание, я прерываю оное, то единственно от невольного движения негодования, которое увлекает нас на защиту истины, нагло искажаемой умствованиями и предрассудками присяжных лжеучителей. Пользуясь апатиею нашего общественного мнения, наносят они ему безнаказанные удары и торжествуют про себя победу, никем неоспориваемую. Не бесполезно, кажется, призывать иногда к суду общественному сих мнимых торжествователей и делать беспристрастную оценку трофеям, слишком легко добываемым. На этот раз осмеливаюсь взять на себя сию обязанность. После сего длинного и вынужденного обстоятельствами предисловия, приступлю к делу.

Статьи, помещенные в 13, 14 и 19 №№ Вестника Европы, на страницах 23-39 и 183-203, заслуживают по многим отношениям особенное внимание. – В нашей словесности, где писатели на перечет, где известны приемы, замашки и так сказать почерк каждого, нетрудно угадать сочинителя по слогу, хотя под сочинением его и нет подписи. Хочу по крайней мере перед публикою похвастаться догадливостию и спешу скорее, пока не проведали[1]1
  Название одной Русской комедии.


[Закрыть], открыть ей, что упомянутые статьи писаны Лужницким старцем. А кто этот Лужницкий старец, о том знает тот, кому известна редакция Вестника Европы. Странно, что сей неизвестный знакомец, оскорбляя живых писателей, и между прочими г. Греча, отражающего его открыто, упорствует не объявлять своего имени и хочет еще уверить публику, что он из уважения в ней не называет себя[2]2
  Если бы сей критик довольствовался одним ученым и дельным разбором, то мог бы он, конечно, из скромности остаться в неизвествости; но в статьях своих явно задевает он и нравственные свойства автора критикуемой книги, упрекая ею в недостатке хладнокровия, шутя над известною его скромностию, и потому непременно должен он или назвать себя, или решиться за неимением другого имени понесть то, которое обыкновенно приписывается сочинителям безымянной брани.


[Закрыть]. Забавное уважение!

Статьи, напечатанные в означенных №№ Вестника Европы, могут разделиться на два разряда. Одна часть замечаний относится вообще в нашей литературе; другая собственно к книге г-на Греча. Придержимся и мы сего разделения.

Можно было надеяться, что распря за наш язык давно прекращена. Некоторые из противоборцев остались, может быть, тайно при своем мнении; но господствующее и так сказать народное литературное исповедание было у всех одинаково, за исключением, разумеется, различия дарований. Г. неизвестному знакомцу, или Г. М. И., захотелось из под пепла потухших распрей вынесть пламя древней вражды. Будем надеяться, что от покушений его он один только обожжется, но не вспыхнет новая продолжительная брань. Он не вовремя взялся за это дело. Наш век требует мыслей, а не схоластического прения о словах. Дань уважения писателю заслуженному принесена была высшим святилищем народного просвещения в глазах внимательной России. Торжественный пример благородного праводушие мог бы, кажется, образумить и пристыдить упорнейшее ослепление; но на иных людей всякой изящный пример бессилен, всякое словесное убеждение недействительно. Запоздалые во всем, они, прицепившись к одному мнению, держатся за него и тогда, когда оно уже пало и отброшено даже теми, которые его некогда поддерживали и тем придавали ему некоторую заимствованную возвышенность. Излишне было бы входить в разыскание, каким образом пишет ныне образованная Россия и ближе ли подходит сей язык к тому, который употреблял Ломоносов, или к тому, коего Карамзин дал и дает нам образцы. Где есть очевидность, тут не нужны разыскания. Остановимся на мнении, выставленном г. критиком, что Ломоносов и Карамзин, первый в предварительном образовании, другой в решительном образовании языка следовали путями совершенно противоположными. Чем он это доказывает? Двумя выписками из обоих писателей, друг другу нимало не противоречущими. Ломоносов советует писателю читать церковные книги и говорит, между прочим, что от того к общей и собственной пользе воспоследует, что будет всяк уметь разбирать высокие слова от подлых и употреблять их в приличных местах по достоинству предлагаемой материи, наблюдая равность слов. Карамзин решительно говорит, что в чтении церковных книг и светских можно собрать материальное или словесное богатство языка. Не ясно ли из сего следует, что и он почитает церковные книги частию того сокровища, из коего должен почерпать Русский писатель. Если он предлагает ему еще и другие средства в обогащению, о коих не упоминает Ломоносов (но коих между тем нигде и не отвергает): то единственно потому, что цель одного и другого была совершенно различна в составлении рассуждений, из коих заимствованы приведенные слова. Ломоносов писал о пользе книг церковных, и должен был ограничиться предметом им избранным. Карамзин, предлагая более нравственное нежели дидактическое рассуждение о том, что нужно автору, должен был неминуемо распространить свои мысли и не мог, следуя благоразумию, довольствоваться советом только читать церковные книги. Далее он говорит, что «кандидат авторства, недовольный книгами, должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык». Выражение: «закрыть книги» не может, по совести, быть никем принято даже и в буквальном смысле за совет вовсе не читать их, ибо тут же сказано, что в книгах он найдет словесное богатство языка, следственно такое, без коего автор обойтись не может. Узнать язык совершеннее – значит познакомиться с ним короче, узнать его полнее, подробнее, и без сомнения Ломоносов не советовал никогда знать язык только отчасти и с одной стороны. Г-н М. И. видно и сам в своем возражении на ответ спохватился, чувствуя истинное значение слова совершеннее: он, вместо того, заставляет Карамзина сказать, чтобы лучше знать язык. Жаль что такие уловки не всегда удаются! Г. критику недостаточно было перетолковывать превратным образом мысли Карамзина и, для вернейшего искажения, придавать ему свои слова; он хотел еще сделать его ответчиком за мнения покойного Макарова[3]3
  Макаров – издатель журнала «Московский Меркурий» в Москве, в начале столетия.


[Закрыть]. Макаров был без сомнения писатель образованный и журналист остроумный; но совсем тем между им и Карамзиным нет никакой круговой поруки. Критик неосновательно говорит, что «Маваров пояснил еще более мысль своего наставника». Карамзин не более был наставником Маварова, как и всех прочих Русских писателей, за исключением весьма малого числа упорных приверженцов к старине, ни более наставником Макарова, как и Каченовского: различие состоит в искусстве писать, а не в языке, употребленном ими. Роман Тереза и Фальдони, напечатанный с эпиграфом из Карамзина и с предисловием от переводившего, заключающим в себе похвалы Русскому путешественнику, явно писан тем языком, который ныне вздумали называть новейшим, и если в рассуждении о старом и новом слоге не встречаем в примерах чепухи (по выражению автора) выписок из упомянутого романа, то вероятно только по той причине, что рассуждение напечатано в 1803 году, а перевод г. Каченовского в 1804. Сие последнее обстоятельство доказывает между прочим, что убеждение сочинителя рассуждения возвратиться в языку Ломоносова не весьма было убедительно над ревностным приверженцем новой школы[4]4
  В предисловии своем г-н переводчик говорить: «Смело можно сказать, что Тереза после новой Елоизы, после Вертера займет первое место в библиотеке и сердце чувствительного читателя». И подлинно смело! Признаюсь, жалок будет тот читатель, который, не смотря на свою чувствительность, не почувствует различия между красноречивыми и глубокомысленными творениями поучительных живописцев страстей человеческих и дюжинным романом почти неизвестного Леонара. В самом переводе найдете вы много выражений, напоминающих нам слог утех меланхолии и подобных тому книг, подвергнувшихся строгим приговорам сочинителя рассуждения о старом и новом слоге. Послушайте! «Моя система не испортит прежней моей морали, эта несравненная девица симпатически влила в нас чувство своего энтузиазма – сердце и голова ее начинали горячиться – невинное блеяние – руки мои машинально поднялись к небу – часы наши былиб унизаны бисером счастия – я свел знакомство с собакою» и проч. и проч. – Правда, что тут для одного разнообразия найдете выражения, отличающиеся и другими красками; на пример: любовник скрывается в пустыню как «лев рыкая – девки, обладающие нежным сердцем, цепляются на шею первому удальцу – пока ты из своего сердца не выкинешь нахала» и проч. – Слова: будущность, бесчинно, симпатия, интересан, дщерь, токмо (которые, по выражению Французскому, воют от того, что вместе) выкупают приятною пестротою своею скучное однообразие самого содержания. – Присоединясь к обвинителям г. Греча, позволю и я себе упрекнуть его, что он, по непростительной оплошности, забыл упомянуть в своей книге о переводе, заслуживающем иметь почетное место в кабинете испытателей Русской словесности. Не от этого ли забвения и зажглись перуны, стремящиеся на него из Вестника Европы? Достойное наказание преступной забывчивости.


[Закрыть]. Равно несчастлив и неоснователен г-н М. И., когда старается, вопреки очевидности, опровергнуть справедливое мнение г-на Греча, что «язык наш, пользуясь в поэзии и высоком красноречии свободою древних, может в дидактической прозе следовать словосочинению Французскому и Английскому». Кто только читал со вниманием творения наших лучших писателей, тот убежден в этой, по мнению нашему, очевидной истине. Конечно, есть и у нас, как заключает справедливо г. Давыдов в умном рассуждении своем О порядке слов, некоторое необходимое соблюдение правил в свободном словосочинении нашем. Но нет сомнения, что искусному переводчику можно в переводе древнего писателя следовать довольно верно его смелым оборотам, а в переводе, например, Английского строго придерживаться буквально философского порядка Английской прозы, как показывает нам тому пример г. Давыдов в упоминаемом Опыте. Вижу ясно как известный знакомец любовался сближением имен Тредьяковского и Карамзина.

 
Grand et sublime effort d'une imaginative
Qui ne le cède point à personne qui vive.
L'Etourdi, Comédie de Molière, Acte III, se V.
 

Поздравляю его с таким усилием воображения, если он им радуется; но жалею, что доказательство его в сем случае, как и в прочих, ничего не доказывает. Можно б было, угадывая умысел критика, оставить слова его без строгого исследования и притвориться, что принимаем их за простосердечное выражение искреннего его мнения. – Противники неизвестного рыцаря имеют ту выгоду, сражаясь с ним, что могут по произволу действовать против него стрелами шутки или орудиями истины и рассуждения. Победа равно их ожидает. «Тайну писать как говорить[5]5
  Заблуждения и критика заключения г-на М. И. так многочисленны, что нет человеческой возможности, следовать за ним по пятам и уличать его на каждом шагу. Заметим здесь только мимоходом, что никто опричь его не сказывал, что тайна дарований Карамзина заключалась в том, чтобы писать как говорят. Впрочем повторяем, никто за мнения Макарова ответчиком быть не обязан. Если бы он был в живых, то вероятно умел бы удовлетворительно отвечать сам за себя г-ну М. И. Стихи, приведенные далее, также не идут к делу. Они выписаны из острой шутки любезного поэта; шуткою почитать их и должно, а не аксиомою, на которую бы можно было ссылаться в дидактическом рассуждении; к тому же и там сказано: и кто пишет так как говорит; а не говорят, то есть, кто и правильно пишет, и правильно говорить.


[Закрыть], по словам г-на М. И., давно проповедовал Тредьяковский». Положим так; но тайны в литературе, как и во многих других отраслях, приносят честь и пользу не Сфинксами хранящим их про себя; но Эдипам, умеющим оные разгадывать. На поприще литературного действия, более нежели во всяком другом, намерения без исполнения остаются тщетными и пропадают бесплодно. Тредьяковский, как умный и образованный европейским воспитанием человек (в этом никто ему не отказывает), мог знать для своего времени чего желать языку; но, как писатель без дарования и искусства, не мог ничего сделать в его пользу. Тредьяковский хотел проложить новую дорогу; но, не имея вожатыми себе ни вкуса, ни авторского дарования, путался в своих поисках, погиб и не имел даже бедственной чести погубить с собою ни одного последователя. Карамзин нигде не выдавал себя за указателя нового пути; но внимательный к потребностям языка, отставшего от образованности народной, возвел его трудами своими на степень, ей соответственную, и одною силою примера повлек за собою и ученых, и светских, и государственных писателей, и самое общество. Довершим опровержение слов г-на М. И. коротким отступлением, которое однако ж не уклоняется от настоящего предмета. Г. Каченовский выдает себя и некоторыми почитается за проповедника классического учения. Но если классические сведения со временем еще более распространятся у нас, если явится новый Лагарп, который наставлением и примером утвердит классическое учение, то неужели можно будет сказать, что сие благодетельное направление дано г. Каченовским и что тайна следовать образцам классическим была ему известна? Несколько слов, сказанных в пользу мертвых, и то может быть с одним желанием уязвить живых, будут недостаточны для присвоения ему этой чести. Необольстимый суд потомства потребует творений в доказательство, и с чем предстанет пред зерцало наш классический писатель? Предстанет ли он с романом Тереза и Фальдони, с Библиотекою повестей и анекдотов, с холодным и бездушным переводом некоторых поем Бейрона, в коем пересушена сухая Французская проза[6]6
  Французский перевод Бейрона не дурен, но что за неволя переводить Английского поэта и еще своенравного и смелого Бейрона с Французской прозы робкой и стесненной? И притом к чему в Русский перевод вводить Французские и Польские обороты? «Мир начинал улыбаться к сей нещастной области – с самой высоты даже до берегов».


[Закрыть]; предстанет ли с рассуждением о похвальных словах Ломоносова, содержащем много выписок и мало мыслей и в коем сочинитель, говоря о витии нашем, как о заразе, потопе, или другом Божием гневе – торжественно объявляет, что «Всеблагое Провидение, по недоведомым судьбам своим, иногда являет миру людей великих»[7]7
  Что тут недоведомого? можно было бы сказать, например, что Провидение по недоведомым судьбам являет иногда миру людей, ничтожных средствами, но высокомерных мыслию о себе, наборщиков слов, дерзающих судить надменно о писателях знаменитых; но в рождении Ломоносова и других великих людей видим ясное и естественное исполнение благодетельных мер пекущагося о нас Провидения.


[Закрыть], или сравнивает его изложение правил об употреблении слов с упадшим с дерева яблоком, вразумившим Невтона к объяснению притягательной силы в системе всемирной; предстанет ли с сухими извлечениями из Шлецерова Нестора, которые он назвал своим сочинением; – с журналом, который, похитил имя Вестника Европы, не имеет ничего Европейского и распространяет вкус к классическому учению сообщением публике стихов подобных Союзу поэтов, Французских загадок, которые в ребячестве затвердили мы от старых своих дядек, сообщением Прозаической Галиматьи[8]8
  Смотри 19 No Вестника Европы.


[Закрыть], не знаю почему так названной – не в пример другим – как будто она выродок, отличенный таким заглавием.

«Не знаю, что значит, на новом, легком, приятном Русском языке образцовое сочинение», говорит г-н М. И. в припадке великодушного смирения. Как не поверить такому беспритворному признанию? Последуя полемической тактике, употребленной им против г-на Греча, имеет всякий полное право сказать после того, что г-н М. И. знает только, что есть образцовое сочинение на старом, тяжелом, неприятном Русском языке. Воздадим однако ж каждому принадлежащее! Прозорливый критик открыл, что История Государства Российского писана лучшим слогом нежели Бедная Лиза. Может быть иной строгий замечатель и заметит, что сведущему критику нельзя было без оговорки ставить никакой сравнительной степени между слогом сказочным и историческим; но мы воздержимся от подобной взыскательности. Скажем напротив, что хотя может быть внезапная мысль подала ему случай к сему важному открытию подобно как упадшее с дерева яблоко вразумило Невтона; но все оно должно быть почтено достаточною виною к прославлению его бессмертного имени[9]9
  Разсуждение о похвальных словах Ломоносова.


[Закрыть]. И подлинно, кто кроме Невтона мог от упадшего яблока постигнуть тайну, сокрытую до него природою от непросвещенных глаз простолюдинов, и кроме г-на М. И. заключить о преимуществе Истории Государства Российского над Бедною Лизою, потому, что в первой сочинитель пишет поместный вместо феодальный, исправа вместо полиция? Обратимся теперь в тому, что г-н М. И. говорит о самом Опыте краткой Истории Русской Литературы.

Нет сомнения, что в книге г-на Греча должны встретиться ошибки и гораздо важнее тех, к коим придирается мелочная критика; но главное обвинение ее совершенно несправедливо. От него требуют ответа, почему сочинение его не есть творение Сисмонди! Ответ не затруднителен. Русский сочинитель назвал свой труд Опытом и Опытом краткой Истории Русской Литературы (а не кратким опытом, как говорит г-н М. И.). Женевский ученый дал своему творению обширное общее название О литературе полуденной Европы. Одно заглавие доказывает, что в планах обоих творений никакого сходства быть не может. Прочтите предисловие того и другого автора и еще более уверитесь, что сравнивать их книги невозможно. Один говорит: «я чувствую и знаю, сколь история сия недостаточна; вижу, что она есть еще не история, а только собрание некоторых нужных для истории материалов», и проч. Другой, отдавая отчет в правилах, которых он держался в составлении книги своей, прибавляет, что он «хотел в некотором смысле написать историю ума человеческого, показать, что оный в ходе своем у народов разных следовал почти однообразному порядку и был подвержен однообразным изменениям». За чем же читаете вы книги, и особливо как дозволяете себе печатать о них суждения, когда от чтения остаются в вас одни сбивчивые понятия, когда вы не умеете или не хотите сообразить намерения одного писателя с намерением другого? Заметим еще новую разительную черту, отличающую одну книгу от другой. Одна писана соотечественником для соотечественников о литературе народной; другая для иностранцев о литературах иностранных. и положение, и средство, и цель двух авторов совершенно различны. Г. Греч изложил в предисловии план своей книги. Исполнение отвечает ли плану? Вот что рассматривать должно. Вызывайте его б отчету на местоположении им избранном, нападая по силам и способностям вашим; но не ищите его там, где его нет, где не думал и не мог он быти и куда поставило его одно своенравное воображение ваше. Опровержение слов г. Греча, что книга его есть у нас первый опыт в своем роде, также неосновательно. Словарь Новикова, едва начатый Пантеон Карамзина, Словарь преосвященного Евгения – все одни словари биографические и следственно Опыт истории может справедливо быть назван первым опытом в своем роде. Г-н М. И. говорит, что книги вышеупомянутые отличаются от книги г. Греча только расположением и наружным видом. Смиряясь пред замысловатостию последней шутки, спрошу, можно ли не шутя требовать, чтобы в историческом сочинении, относящемся до одного предмета, и было иное различие, как то, которое заключается в расположении? События и лица готовы: главное дело историка состоит в расположении. Если бы упадшее яблоко не приучило нас в нечаянным открытиям, то показалось бы нам также непонятно, почему слова г. Греча, «что литературою языка или народа называются все его произведения в словесности, то есть творения писанные на сем языке стихами и прозою», заставили г-на М. И. «подумать самого в себе, что история литературы обязана показать не одни заглавия сих творений, но содержание и достоинство оных». Г. М. И., конечно, мог иметь это понятие, которое отчасти справедливо; но по естественному порядку мыслей нет ни малейшего повода извлечь второе определение из первого. В несогласии мнения г. Греча и г. М. И. о Подшивалове, кажется, также незатруднительно будет беспристрастному свидетелю избрать справедливое. Мнение первого оправдывается уважением ученых людей в заслугам литератора почтенного. Председатель Общества Любителей Российской Словесности при Московском университете сказал о Подшивалове: «он умел и мыслить здраво и мысли свои выражать чисто и ясно». Г. Давыдов подтвердил сей похвальный отзыв. Мнение г-на М. И. основано на одной его памяти худой и нещастливой, говорю: нещастливой, ибо, сохраняя бережно ошибки иных писателей, забывает он о достоинстве и заслугах писателей, пользующихся любовию и уважением признательных сограждан.

Здесь превращается обязанность, которую исполнял я охотно. Я свободно обнажал свои чувства и мысли потому, что почитал себя в праве говорить искренно и открыто. Перестрелки обиняками и намеками хороши, когда истина отказывает нам в орудии; но уверенный в правоте своей и чистоте побуждений вызывает противника в чистое поле. Выписка из Латинской комедии, служащая эпиграфом к 14-й книжке Вестника Европы, весьма благоразумна и приведена, может быть, тут кстати[10]10
  Id arbitror Adprime in vita esse utile, ne quid nimie. Ter.


[Закрыть]. Кто избегает излишества, тот поступает рассчетливо. Но признаюсь, предпочитаю часто неумеренность в изъявлении истины праводушной осторожным намекам умеренности двуличной. Благомыслящим читателям предоставляю впрочем решить, где более лишнего: в том ли, что говорил я начисто, или в том, что сказал не договаривая г-н М. И.