Текст книги "Записки графини Жанлис"

Петр Вяземский
Записки графини Жанлис

Наш век есть, между прочим, век записок, воспоминаний, биографий и исповедей вольных и невольных: каждый спешит высказать все, что видел, что знал, и выводить на свежую воду все, что было поглощено забвением или мраком таинства. Мы проникли в сокровенные помышления Наполеона: Лас-Каз, Гурго, Монтолон, Бертран, барон Фэн, Омира, Антомарки обратили нас всех в ясновидящих, или погрузили Наполеона в сон магнетический и заставили его обнажить перед вами всего внутреннего человека.

Даже министр полиции водить нас по мрачным излучинам своего лабиринта и посредством сей контр-полиции мы также можем исследовать каждый шаг Фуше, как он в свое время звал о каждом шаге, выпечатанном на почве Европы. Что причиною сему разливу тайн всякого рода? Что придает вашему веку такую откровенность, которая часто сбивается на нескромность? Подумаешь, что человеческий род состарился и живет одною памятью, что ему нужно рассказывать и слушать были и небылицы, что цветущее поколение собирается с жадностью вокруг Несторов лучшего времени, которые на веку своем видели больше нашего и жили посреди поколения исторического. Как бы то ни было, но главною отраслию современной Французской литературы есть записки, относящиеся до последнего пятидесятилетия. Правда и то, что никакой период времени не был так плодовит, как этот. Есть где и есть что пожать! В числе других жнецов старины появилась и графиня Жанлис. Все давало ей право на рассказы и на внимание: старость и почетное имя! Издавая в свет свои записки, она имела ходатаями за себя: восьмидесятилетнюю жизнь, проведенную безотлучно на сцене большего света; авторскую деятельность, почти беспримерную; всеобщую знаменитость, или по крайней мере известность, и некоторые заслуги, оказанные литературе и нравственности, в особенности же сочинениями, посвященными воспитанию. Но за то едва ли не слишком неумеренно воспользовалась она выгодами своего положения, и употребила во зло доверенность, которую она внушить была в праве. Записки её должны заключаться в 8 томах; доселе известны нам шесть, и еще немногое узнали мы от них. Никакие исторические загадки в них не решены для любопытства современников; ничто из того, что были обложено некоторым сумраком в летописях современных, не озарено новым светом: известные лица не дополнены новыми чертами, разве за исключением принца Орлеанского, столь бедственно знаменитого; читателям сих записок является он более несчастным и слабым, чем закоснелым извергом, каковым доселе описываем он был различными партиями, равно и ненавистниками и приверженцами революции Французской. Но и его, и вообще всю революцию описывает она вскользь и как бы не договаривая всего. Что же может, за недостатком отличительных и так сказать необходимых принадлежностей записок исторических, удовлетворять любопытству нашему и вознаграждать его за покушение немаловажное: чтение 6 томов, довольно полновесных, в наш век, где пишут и читают наскоро, где более всего дорожат временем и торопятся жить, есть пожертвование необычайное. Со всем тем известные нам шесть томов прочитываются и довольно охотно, по крайней мере тунеядцами в чтении, теми, кои читают книги довольно бескорыстно, не с тем, чтобы сорвать с них проценты лихоимные, а читают так, как многие глазеют по улицам и площадям, для приятного и невинного препровождения времени. Слог г-жи Жанлис известен: он отличается красивою простотою, чистотою, плавностию; она довольно искусно живописует общества и лица, если без глубокомыслия, то по крайней мере не без сметливости и удачной прозорливости. Очерки её тонки, портреты свежи и часто верны, разумеется, только не в тех случаях, когда предубеждение водит её кистью. В особенности же в сих записках автор смотрит на все глазами старости, льстивыми, глядя на прошедшее, и тусклыми, глядя на настоящее. Ко многим пожилым наблюдателям прежнего и нынешнего можно применить стихи лирика Лебрена о завистниках гения живого и поздних поклонниках его по кончине:

 
La mémoire est reconnaisante,
Les yeux sont ingrats et jaloux.
 

Старики, по чувству благодарности, любят и хвалят прошедшее, заставшее их молодость, и досадуют с ревностию на настоящее, которое не по ним, потому что они уже не по нем. Все это в природе и порядке вещей. Молодость должна быть легкомысленна и все видеть под розовым оттенком; старости не только позволительно, но даже можно ставить в обязанность быть несколько брюзгливою. Все раздробляющая, скептическая молодость поражена бездействием и бесплодием. От неё ожидать нечего. В ней нет творческой силы. Старики, безусловно любующиеся всякою новизною, доказывают, что они не умели быть молодыми и ничем не запаслись на черный день. В многократных сравнениях того, что было, с тем, что есть, встречаются однако же у нашего автора кое-где замечания справедливые, остроумные и подающие повод к размышлению. Французские журналы различных исповеданий и цветов почти слились в суждениях своих о настоящих записках, и повествовательница не могла похвалиться снисхождением своих соотечественников. Журнал Прений (J. des Débats) с насмешливым удовольствием выставлял на показ забавную откровенность, с коею престарелая писательница воспоминает о проказах ребячества и непорочных шалостях своей молодости. Она жалуется на недоброжелательство собратий своих по авторству, на строгие суждения рецензентов, а что и того обиднее, на молчание журналов, приветствовавшее некоторые из её произведений. Кого винить в этом: ее или других? Кажется, дарования и слава г-жи Жанлис не были никогда до такой степени ослепительны и нестерпимы, чтобы возбудить всеобщую зависть? Труды её на авторском поприще были венчаемы успехом, многие из её романов и нравоучительных сочинений останутся навсегда приятными памятниками её дарований; но в литературных подвигах, совершенных ею, нет ничего исполинского, превышающего меру людской справедливости. В романе имела она между современницами опасных соперниц и часто победительниц в г-жах Котень, Флао, Сталь, не говоря уже о превосходстве ума глубокомысленного и всеобъемлющего, которое выключает последнюю из всякого сличения с нею. В стихотворениях своих она также далека от первенства. Она писала стихи потому, что нет Итальянца, который бы не пел, Немца, который не курил бы и не пил пива, и нет Француза, который не написал бы несколько стишков на своем веку. Вероятно, не столько литературным успехам, как многим предубеждениям, неуместной решительности в мнениях и какой-то запальчивости в выражении оных, полу её несвойственной, обязана она многочисленностью недоброжелателей своих. Замечательно, что из числа современных писателей похвала её взыскивает не тех, кои избалованы славою, и что в смирении духа, которое злоречие могло бы почесть за оттенок гордости и зависти, ласкает она не сильных мира литературного; напротив, во многих из них находит она едва ли здравый смысл. Например, в одном месте из Записок говорит она, что Опыт о нравах народа – пошлое и плоское творение (Je trouvais cet ouvrage si odieux et si mauvais et si plat d'un bout à l'autre…). Не довольствуясь налагать печать отвержения, обещается она наложить руку на многих писателей и перетворить творения, кои доселе и в первобытном своем виде имели некоторое достоинство. Она уже совершила химические свои перегонки над Эмилем, веком Людвига XIV, совращением века Людвига XV и надеется еще изготовить очищенные издания Карла XII, Петра великого, Опыта о нравах народов, Истории политической и философической Европейцов в Индиях и даже Энциклопедии! Из одного желания многих лет восьмидесятилетней писательницы, её друзья могут усердно ожидать, чтобы она совершила Мафусаиловский подвиг хотя над последним творением. И того довольно будет, чтобы в ожиданных восьми томам Записок запастись жизнью еще томов на восемь. Предпочтительно знаменитые писатели, так-называемого, философического века подвергаются укоризнам, проклятиям и насмешкам её: она преследует их всеми оружиями и на всех поприщах. Многим от неё доставалось в прежних сочинениях, и в сем последнем они не забыты. Кстати выпишем из него рассказ о литературном приключении, которое навлекла она себе своим антифилософическим ратоборством, и скажем несколько слов предварительных. Ей предложено было участвовать в составлении Всеобщей Биографии, издаваемой Мишо и другими писателями; но, увидя в числе сотрудников имя Женгене, известного преимущественно по литературной истории Италии, она требовала выключения его, или отказывалась от сотрудничества. После нескольких переговоров, поле сражения оставлено за Женгене, а г-жа Жанлис, по отступлении своем из предполагаемых соучастниц, сделалась строгим критиком Биографии. Министром, заведывающим книгопечатанием, говорит автор, был тогда (в царствование Наполеона) назначен Померёль, страстный философ; он покровительствовал Биографии и, негодуя на мои критики, велел цензуре выключить 21 страницу из моих книжек; но в них дело шло единственно о литературе, не было личностей (коих я себе ни в каком случае не дозволяла), и потому такое решение показалось мне странным: я требовала объяснения; мне отвечали, что следовали приказанию министра: тогда письменно просила я свидания с ним… Г-н Померель принял меня с холодностию ледовитою, похожею на неучтивость. Я просила его сказать мне причину запрещения на 21 страницу; он отвечал мне с грубостью и почти с заносчивостью: Странное дело, милостивая государыня, как не надоест вам ворчать тридцать пять лет сряду против философии (Que diable, Madame, n'êtes tous pas lasse de faire depuis trente cinq ans des criailleries contre la philosophie)? Ответ министра не отличается вежливостью, в особенности же в отношении с женщине, но многие читатели её едва ли не готовы сказать про себя ей почти тоже. Забавно видеть в Записках женщины, не хвалящейся философическою откровенностию, содержание критики, которую она отстаивала так упорно. Наполеон покровительствовал г-же Жанлис. Может быть, общее в них неблаговоление в Вольтеру было точною их соединения[1]1
  Наполеон не признавал никакого достоинства в трагедиях Вольтера: по словам его, он был исполнен напыщенности, ложного блеска; не знал ни людей, ни существенности, ни истины, ни величия, ни страстей. Талант Расина, напротив того, он уважал и любил безмерно. Нельзя не подивиться сей странности: казалось бы, что резкий, самовластительный гений Вольтера должен был иметь какую-то соответственность с гением Наполеона, а видим тому противное. Может быть, но невольному и неясному влечению природы своей, ненавидел он в Вольтере какое-то неопределенное совместничество. Один из биографов Байрона говорит, что он в Байроне замечал некоторую зависть к блестящим свойствам Наполеона. Самолюбие людей бывает часто неизъяснимо; оттенки его так разнообразны, притязание, причуды так неисчислимы, что можно всего ожидать от него: от самолюбия человеческого все станется. И Наполеон мог завидовать Вольтеру и Байрон Наполеону!


[Закрыть]. Она в Записках своих, между прочим, сберегла слезы, которые первый консул пролил при чтении романа Герцогиня де Лавальер, и говорит по этому случаю: «Я гордилась, что заставила плакать того, который восстановил религию, порядок и мир, исхитил мое отечество из безначалия и был величайшим полководцем своего века!» Вообще должно заметить с уважением, что в суждениях своих о Наполеоне, она в Записках своих нигде не изменяет справедливости и чувству благодарности, гласно признаваясь, что он был её благодетелем, первым и последним, которого имела она в царях. Такое сознание в нынешнее время приносит ей честь, особенно в сравнении со скоро выдыхающимися памятями и флюгерными совестями, коих Франция показала нам многие примеры. Наполеон, сделавшись императором, пожелал, чтобы г-жа Жанлис писала ему каждые две недели о политике, финансах, литературе, нравственности и обо всем, что ей вздумается. Она сказывает, что в продолжение переписки никогда не писала ему ни о политике, ни о финансах, никогда не просила милостей для себя, а часто для других, никогда не говорила худо о неприятелях своих, а часто в пользу их. Это похвально и можно поздравить ее с честным употреблением доверенности, оказанной ей могуществом; но, признаться, дивимся, как Наполеон имел досуг читать все её письма, где она в самом деле, судя по отрывкам, приводимым ею, говорит иногда просто о том, что взбредет ей в голову, например: в одном из них сообщает она ему трактат о старости. С сожалению, и с читателями Записок поступает она, как с Наполеоном; малое говорит о дельном, а многое о незанимательном. Если выключить из её книги многократные повторения об арфе, одном из любимых её коньков, о воспитаннике её Казимире, человеке, кажется, очень хорошем, но часто лишнем, когда автор приводят его беседовать сам-третей с читателем; о стихах, поднесенных ей, о самохвальных отзывах её о себе самой, о домашних мелочах и о прочем, прочен, так что читатель в досаде на автора готов часто вскричать с Клеоном Грессета:

«Il ne vous fera pas grâce d'une laitue!» – то можно из её 6-ти томов составить тома два, которые выиграли бы в достоинстве и отделке то, что потеряли в весе.

Чтобы дать понятие о критике её, извлечем (из 5-го тоѵа Записок) нечто из критических замечаний её на Белисария, сочинение Мармонтеля, напомнив мимоходом читателю, что и г-жа Жанлис написала своего Велизария, который, веря ей, лучшее её произведение, тогда как Велисарий Мармонтеля худшее из его произведений.

«Царь должен сказать себе: я обязуюсь жить единственно для народа своего!» (Мармонтель).

«Как! нельзя позволить ему пожить немного и для семейства своего!» (замечание г-жи Жанлис).

Одни Русские журналы подают нам примеры подобных критических придирок. Что за охота теребить прекрасную мысль, чтобы выдернуть из неё мелочное и даже ложное заключение:

«У меня уже нет частной собственности», говорил Антонин; «мой дворец не мне принадлежит», говорил Марк-Аврелий – и подобные им одинаково мыслили (Мармонтель).

«Нет, решительно; когда Марк Аврелий говорил, что дворец принадлежит не ему, он весьма удивился бы, если народ занял бы в нем покои порожние» (замечание г-жи Жаалис). Не достойна ли смеха и жалости подобная критика! Вопреки замечанию г-жи Жанлис и в доказательство, что подобные Марку-Аврелию и Антонину одинаково мыслили, напомним читателям Русским перевод Велисария, составленный собственноручным содействием и под руководством Екатерины Великой[2]2
  Велизарий, сочинение г-на Мармонтеля, переведен на Волге, 1785 года. Эта книга по многим отношениям драгоценная собственность литературы отечественной. Иная старина никогда не стареет и не теряет цены своей, напротив, по прошествии долгого времени, она становится любопытною новостию.


[Закрыть]. Анекдоты, изречения служат, так сказать, необходимыми прикрасами записок: здесь и в этом отношении немного поживы для читателя. Автор более занятый собою, чем другими, поступает как те хозяева, которые не дают гостям промолвить слова и хранят за собою единодержавие речи. Заключим однако же статью некоторыми выписками сего рода.

Г-н Амельон[3]3
  Амельон, по отзыву соотечественников своих, был человек с глубокими познаниями и вкусом образованным. Старейшина и председатель института, произнес он в 1800 году замечательную речь, в коей, полагая с отменною проницательностию состояние искусств в древности, напоминал, что они тогда были не одними предметами роскоши и забавы, но составляли значительную и драгоценную часть государственного строя. Все изыскания его в отношении искусств у древних, их воспитания и нравов были награждены сею великою истиною нравственною. Он рано стал известен сочинением Истории торговли и плавания у Египтян в царствование Птоломеев. После смерти Лебо (Lebau) был он назначен к продолжению его Истории Восточной Римской Империи, ему также обязаны устройством прекрасной библиотеки, находящейся в арсенале Парижском. Умер он в Париже, в 1811 году (Извлеч. из Новой Биографии Современников).


[Закрыть] был наименован членом института. Однажды, выбранный в депутацию и в первый раз являющийся Наполеону, с пламенным желанием быть им замеченных и выманить у него несколько слов, постарался он стать как можно более на виду в приемной зале. Император, действительно, взглянул на лицо, которое худо было у него на примете, подошел, говоря: «Вы не г-н ли Ансильон?» – Так, Ваше Величество… Амельон… «А! конечно библиотекарь в Святой-Женевьеве». – Так, Ваше Величество… в арсенале. – «Да, теперь знаю, вы занимаетесь продолжением истории Оттоманской Империи». – Так, Ваше Величество… история Восточной Римской Империи. – При сих словах, Наполеон, досадуя на своя беспрерывные недогадки, круто отворотился от него, а г-н Амельон, взволнованный честью и радостью, что на несколько секунд задержал при себе императора, склонился на ухо своему соседу, говоря с напыщенною важностию: «Император удивителен! он все знает!»

Приведем другой анекдот, относящийся также до Наполеона, но совершенно противоположный.

«Наполеону вообще неприятно было, когда кто имел большую фортуну, независимую от его щедрости. На городском бале увидел он в первый раз г-жу Кардов; ему сказали, что муж её именитый богач; подходя к ней с некоторою оттенкою недоброжелательства, спросил он сурово: „Вы г-жа Кардов?“ – Униженный поклон послужил ответом на сей вопрос. – „Вы очень богаты?“ – Так, Ваше Величество: у меня десятеро детей. – Император почувствовал тонкость и прелесть ответа, взгляд его прояснился, но он отошел поспешно»[4]4
  Сей ответь напоминает нам другой ответь, приписываемый Наполеону. По возвращении его из похода в Италию, г-жа Сталь старалась привлечь к себе юного героя и однажды, на многолюдном празднике у Талейрана, обратилась к нему с вопросом: – «Кого почитает он первою женщиною в свете из живых и мертвых?» – «Ту, которая более всех родила детей», отвечал он ей наотрез. Озадаченная несколько подобною нечаянностию, старалась она придти в себя и, продолжая разговор, сказала ему, что он известен за человека, который мало любит женщин. – «Извините меня, сударыня», возразил он снова: «я очень люблю свою жену».


[Закрыть].

Вот комическая и замечательная черта рассеянности. Некто был приглашен на брачную церемонию; в церкви стал он против новобрачных и в ту самую минуту, когда произносили они обет любви и верности, он спросил на ухо у соседа своего: «Поедете ли вы до кладбища?» Он думал, что присутствует при погребении.

* * *

Приписка. Графиня Жанлис говорит в Записках своих, что она воздерживалась от недоброжелательных личностей в письмах или донесениях своих с Наполеону. Но, кажется, в других переписках своих была она менее воздержна. Помню, что Варвара Ивановна Ланская (супруга С. С. Ланского, впоследствии министра внутренних дел) показывала мне письмо г-жи Жанлис к малолетней дочери её. В этом письме, в ответ на признательное приветствие молодой читательницы к автору сочинений, писанных в пользу юношества, г-жа Жанлис, что называется ни к селу, ни в городу, поручает корреспондентке своей предостеречь маменьку от какой-то Француженки, проживающей в Москве, и тут же отзывается о ней с каким-то страстным ожесточением.