Текст книги "Н.М.Карамзин"

Петр Вяземский
Н.М.Карамзин

I

Прочитав вчера в 111-м № Ведомостей С.-Пстербургской Полиции статью о Н. М. Карамзине, считаю обязанностью сообщить вам некоторые на нее замечания, покорнейше прося дать им место в издаваемой вами газете. Упоминая о лицах, которые были близки к нему и находились при кончине его, написавший эту статью забыл упомянуть о тех, которые ближе всех были в сердцу его: о семействе, о жене, на руках коей он умер, о детях, из коих две дочери, уже тогда взрослые, разделяли вместе с матерью нежные и беспрерывные о нем попечения Памятник, возвышающийся над прахом его, поставлен его вдовою. Она обсадила кустами приготовленное ею для себя место подле супруга, чтобы и после смерти своей не разлучаться с тем, с коим провела она в мире и любви более двадцати лет жизни своей и коего память, преданно и свято хранимая, почила Божьим благословением на семейство, так нежно и заботливо им любимое.

В. А. Жуковского не было при кончине его: он в то время был за границею, по причине расстроенного здоровья. Меня также тогда не было в Петербурге, куда приехал я из Москвы только на другой день кончины его, о коей узнал дорогою, в Царском Селе, от А. А. Воейковой. В числе близких приятелей Н. М. Карамзина, бывших при нем в последние дни жизни его, должно, вместе с А. И. Тургеневым, наименовать: графа Блудова и Д. П. Северина, ныне находящегося посланником при Баварском дворе. Н. М. Карамзин умер на 60-м году жизни своей, а не на 59-м, как сказано в статье, по неверному исчислению лет, ибо он родился 1 декабря 1766, а скончался 22 мая 1826 года. Для полноты сведений о кончине незабвенного нашего историографа, не излишним будет упомянуть, что он умер в Таврическом дворце, где, по приказанию Государя Императора, были отведены ему комнаты, дабы он, во время болезни своей, мог пользоваться чистым воздухом и тишиною уединенного места.

II

(Письмо к редактору Московского Городского Листка).

Биографическая часть, которая придает литтературе так много красок, движения и личности, была долго у нас в совершенном забвении. Можно было думать, что книги наши писаны какими-то жителями луны, о коих ни малейших сведений не имеем. Ныне биографическая любознательность пробудилась. Мы не довольствуемся знать печатного автора, но хотим узнать рукописного, неизданного человека. Вопрошаем не одни гласные свидетельства, оставленные нам литературною деятельностию его, но подслушиваем и келейный голос его, с позволительною нескромностию шарим в письменном столе его, перебираем частную переписку, прокрадываемся в домашний быт его. И прекрасно! Конечно, главное в жизни хорошего писателя, это письменные творения его, но для полного изучения его самого, для извлечения из них всей возможной пользы, нужно иногда проверить его с ними. Да к тому же, кроме ожидаемой пользы, можно принять здесь в соображение и ожидаемое удовольствие. Любопытство, даже некоторого рода нескромность, впрочем в границах благонамеренности и приличия, служат нам побуждением в приобретению истинных наслаждений: что ни говори, а мы все правнуки Евы. Мы все причастны греху любопытства. Кто из нас по врожденной слабости не любит, но не все признаются, что любят, подслушивать сплетни городские, благоприобретать чужие тайны?

Сплетни, это всеобщая история человека и человечества в малом виде. Чем человек известнее и замечательнее, тем более дорожим и маловажными указаниями и дополнительными о нем подробностями. Но здесь должны мы руководствоваться некоторыми правилами общежития, осторожности и добросовестности. Бывают нескромности позволительные, но есть и такие, которые предосудительны. Есть сплетни невинные и даже благонамеренные, есть сплетни и вредные. Есть пересказы, но есть и наговоры. Не всякому слуху верь, твердит народная поговорка. Тем более не всякий слух передавай, а особенно не всякий слух печатай. Там, где тысячеручная и тысячегласная печать вертится в вечном движении, там хватает она и ловит на лету все, что ни попадется ей для насыщения её алчной и безостановочной деятельности. Там от злоупотреблений гласности, от предосудительных нескромностей, от умышленных и неумышленных, вольных и невольных выдумок, от всякой неправды и кривды не убережешься.

В подобных случаях мы не имеем подобного оправдания. Мы можем и должны быть осмотрительнее и строже и принимать только то, что носит на себе печать достоверности. Гласность не погоняет нас, не кричит вам беспрестанно, как на Западе: иди! иди! давай! давай! Особенно обязаны мы держаться осторожности, когда речь идет о людях знаменитых и тем более о людях, всею жизнию оправдавших свою знаменитость. Все эти мысли родились во мне при чтении статьи, помещенной в 24 No Московского городского листка, о пребывании Карамзина в Москве. Автор её передал нам несколько верных заметок о добродушии и врожденной сердечной ласковости Карамзина. И в этом отношении заметки эти имеют цену. Но все прочия подробности о домашней жизни его или ничтожны, или вовсе ошибочны; другие при ошибочности своей даже и неприличны. Читая их, можно даже заключить, что они переданы были автору кем-нибудь наобум и лицом, которое не имело никаких личных сношений с Карамзиным. Иначе, как объяснить, что человек, который делает вам подробную опись дома Карамзина, знает, где и за чем, в 1814-1815 гг., вбит был такой-то гвоздь в стену кабинета его, не знает между тем, что он в тоже самое время был не вдов, а вторым браком женат с 1804 года и имел уже несколько детей от второй жены. Как не знать того о Карамзине, который вел всегда семейную жизнь и всегда окружен был семейством своим? Непонятно, как человек, который имеет до высшей степени способность местной наблюдательности, который помнит счетом всю прислугу Карамзина, не знает, что в то время были у него каммердинерами (здравствующие и ныне) Матвей и Лука, и что никогда никакая Наталья, ни Наташа не была и никогда не могла быть у него в подобной должности.

Все те ошибки тем страннее и прискорбнее, что они передаются за достоверные сведения в Москве, где воспоминание о пребывании Карамзина так еще должно быть свежо в памяти многих и где так много еще найдется людей, бывших с ним в приятельских и коротких сношениях. Автор упоминаемой статьи говорит, что он за эти сведения обязан одному из просвещенных почитателей Карамзина. О просвещении его судить не могу, но во всяком случае могу сказать утвердительно, что этот почитатель вовсе не сведущ в том, что относится лично до Карамзина. Тут же сказано, что эти сведения должны послужить автору в дополнение к собираемым им материалам для полного жизнеописания историографа. Осмеливаемся советовать будущему биографу и убедительнейше просим его быть впредь менее легковерным и более осмотрительным и строгим в выборе материалов и тех источников, к которым он будет прибегать.