Текст книги "Князь Козловский"

Петр Вяземский
Князь Козловский

I

Князь Козловский не был, что называется ныне, поэтом. Он, просто, писал стихи; по крайней мере в молодости, как и многие писали их в то время.

Когда-то рассказывали, что один генерал делал выговор подчиненному ему офицеру за то, что он писал и печатал стихи. Что это вам вздумалось, говорит он. На это есть сочинители, а вы офицер. Сочинитель не пойдет за вас со взводом и в караул. И вам не зачем за него ходить в журналы и печатать себя. Все это, конечно, забавно, но имеет свою долю правды. В старину были люди, которые слыли сочинителями; но были и такие, которые сочиняли стихи, а не были приписаны к цеху сочинителей. В старых журналах Еватерининского времени находим мы под эпистолами, героидами и разными другими стихотворениями подписи людей, которых позднее на высших государственных ступенях нельзя было заподозрить в стихотворных грехах первой молодости. Тут, между прочими, встречаются имена: Козодавлева, графа Сергия Румянцова, графа Новосильцова. Сей последний, если не печатно, то, по крайней мере, про себя, в чинах и в старости не совершенно отрекался от Феба и всех дел его. Однажды, в Варшаве, пришел я к нему по делам службы и застал его за переводом белыми стихами одной из од Анакреона: и заметить следует за переводом подлинника; хотя я и постоянно пользовался благосклонностию и дружелюбным обращением Новосельцова, но никогда не был так доволен своим начальником, как в этот день.

Обращаемся в нашему делу. Обязательным сообщением нашего известного и любезного библиофила и литературного сыщика С. А. Соболевского мы имеем под глазами две оды князя Козловского. Одна под заглавием: «Чувствование Россиянина при чтении милостивых манифестов, изданных Его Императорским Величеством Александром И-м 1801 года Апреля во 2-й день» (печатано в Университетской типографии у X. Клаудия); другая «Его сиятельству князю Александру Борисовичу Куракину, на выздоровление благодетеля» (в С.-Петербурге 1802 г., с указанного дозволения напечатано в Императорской типографии).

Признайтесь, что одни эти заглавия могли-бы в настоящее время погубить человека навсегда. Но что-же делать, если в то время оно не было поводом к погибели? Что же делать, если это не мешало Козловскому быть умным юношей и, позднее, одним из умнейших и образованнейших людей в Европейской среде ума и образованности? Можно-ли унижать себя до того, чтобы печатно признавать вельможу и начальника за благодетеля своего? Можно-ли воспевать выздоровление подобной личности? Вот что с благородным негодованием и с самодовольным сознанием превосходства своего подумает не один из читателей наших. О присяжных наших критиках, этих потомках каких-то баснословных сороковых годов, и говорить нечего. Заглавия, самое содержание стихотворений и способ выражения, все послужило-бы им задачею для красноречивого уличения старого времени в пошлости, низкопоклонности и отсутствии всякого человеческого достоинства. Вообще наши убеждения, критики, порицания, наши мнения, понятия, взгляды лишены способности отрекаться, хотя условно, от настоящего дня, от мимо текущего часа. Мы не умеем переноситься в другое, несколько отдаленное, время; мы не умеем мысленно переселяться в чуждую нам среду и в другие поколения, перерождаться, воплощать себя умозрительно в отжившие лица. Мы не к ним возвращаемся, как-бы следовало, когда судим их. Мы насильственно притягиваем их в себе, к своему письменному столу, и тут делаем над ними расправу. То-есть, мы раскладываем их на мерила наши, подобно известному ложу Прокруста. Оттого и суждения наши так часто уродливы: неминуемо вследствие того, что мы, предумышленно, разложением, истязанием, пыткою исказили, изувечили то, что подлежало суждению нашему.

При способности же соображать свое время другим временем, свою личность и её постановку и обстановку с другими личностями приходим совершенно к иным впечатлениям и выводам. Видим различие эпох, но ничего возмутительного и ужасного, и с другой стороны, ничего торжественного и победоносного в этом различии не видим. Напротив, можем спокойно и с некоторым сочувственным удовлетворением любопытства разглядеть и увериться, что в то время такая личность, как Козловский, могла не краснея ни пред собою, ни пред современниками своими, например: пред Жуковским, Блудовым, Тургеневым, называть князя Куракина благодетелем своим. Если ставить гражданскую доблесть и искреннее негодование и беспощадное обличение, то почему-же не позволить благодарности заявить себя, и при случае безнаказанно подавать свой голос?

Опять покаемся в мягкосердечной слабости своей: мы с удовольствием прочитали стихотворения Козловского, хотя далеко не отличаются они ни поэтическим вдохновением, ни даже художественною стихотворческою отделкою. Но они замечательны, но они нравятся нам по чувству, по духу, которое возбудило их, по некоторым мыслям, которые они выразили. Смешно признаться, нравится нам и эпиграф, приложенный к стихам, посвященным князю Куракину. Нравится нам сей эпиграф потому, что признаем его искренним предисловием, сказанным автором; верною вывескою того, что он чувствовал. Мы убеждены, что не лесть и не низкопоклонство водили пером его; мы убеждены, что одно простосердечие, одна признательность внушили ему эти стихи. Наши убеждения подкрепляются и оправдываются тем, что и позднее, среди соблазна света, среди испытаний жизни, Козловский до конца сохранил это свежее благоухание простосердечия. От этих стихов, от эпиграфа, заимствованного у Ж. Ж. Руссо, так и веет на душу кроткое и сладостное ощущение. Нам приятно находить в Козловском, в этом отъявленном либерале, эти чувства, эту простоту, которые ныне заклеймили мы пошлостию.

Впрочем, по тому времени и самые стихи Козловского не лишены некоторого достоинства. Мы уже заметили, что в конце минувшего столетия и в начале нынешнего не одни поэты по призванию писали стихи, но и другие, только потому, что они были люди грамотные. Литературная сторона царствования Екатерины ИИ-й развивала вкус и привычку к литературным занятиям. Как Императрица в приближенном кружку своих царедворцев и вместе с ними переводила Велисария и писала оперы и комедии: так и другие, увлекаясь примером её, писали, переводили и, так сказать, незаметно попадали в число сочинителей.

Выпишем несколько стихов князя Козловского, останавливая внимание читателей не на внешнем их достоинстве, а на внутреннем, т. е. на том духе, которым они запечатлены.

Обращаясь в Императору Александру, он говорит:

 
Начало дел твоих прекрасно!
Хвалити и тому напрасно,
Кто-б их хвалить искусно мог.
Но благодарность – не искуство,
Она простого сердца чувство,
её глас слышит Бог.
Ах, часто в горести, в напасти
Несчастный слабый человек
В минуту сильной буйной страсти
Проступком помрачает век,
И с самой нежною душою,
Судьбы жестокою рукою
Во зло бывает вовлечен.
Судьи холодно рассуждают;
рассудком сердце обвиняют,
Но та на троне – он прощен,
Прощен и оживлен тобою!
Ты снова чувства дал ему.
Преступник с тронутой душею
Спешить к престолу твоему;
Перенеся удары рока,
Клянется убегать порока:
Как скорбь отцу нанесший сын
Перед самим собой винится,
Опять к семье своей стремится,
Опять он добрый гражданин.
Ты вспомнил обо всех на троне
В своем отеческом законе;
Сказал: всяк счастливо живи!
В моем правленьи нет угрозы,
Но слезы искренней любви.
 

Эти стихи имеют уже и то достоинство, что в них слышится отголосок народного чувства, которое приветствовало воцарение Императора Александра. В отношении к сочинителю, здесь встречается первый признак человеческого чувства и нравственность политических убеждений, которые после укрепились в нем и которым он навсегда остался верен. С литературной точки зрения, эти стихотворения замечательны какою-то спокойною сдержанностию и трезвостию выражений. Подобные свойства редко встречаются в молодых, начинающих стихотворцах. Им всегда хочется блеснуть какими-нибудь вычурами и смелыми скачками.

Впрочем, чтобы доказать беспристрастие наше, выставим несколько стихов, при которых улыбнется читатель от сравнения Москвы с Перуанкою.

 
Градов твоих всех мать, царица!
Москва тебя к себе зовет!
Тебя Российских стран столица,
Как Перуанка солнца ждет.
 

Сравнение, может быть, и верное; но почему-же оно забавно? Здесь заключается тайна литературного приличия, которое трудно объяснить и определить.

II

Князь Варшавский называл Козловского присяжным защитником проигранных тяжб.

Определение остроумное и меткое, но нисколько для Козловского не обидное. Напротив, зная его, можно поручиться, что было оно ему приятно и лестно. В свете встречается так много людей, горячих и громогласных адвокатов всякой выигранной тяжбы и готовых распинаться за всякую удачу, что, хотя для одного разнообразия, отрадно встретить человека, который не только не отрекается от проигравших тяжбу, но еще сострадает им. Таково было, вероятно, мнение и фельдмаршала. Не входим в оценку военных дарований и места, которое он займет в современной истории: на этот раз довольствуемся сказать утвердительно, что способность человека высокопоставленного выслушивать мнения ему противоречащие есть несомненный признак ума светлого и открытого. Подобные победы над собою стоят побед над Турками и Персиянами. Этими, можно сказать, великодушными свойствами должен был обладать князь Паскевич. Мелкие и узкие умы не имеют подобных свойств. В них только есть темный уголок, чтобы держать в сохранности свои исключительные и доморощенные мнения и понятия. Эта терпимость, это, так сказать, гостеприимство чужих мнений особенно замечательно и достойно уважения в лицах, власть имеющих.

Мы сказали гостеприимство: это слово именно и выражает нашу мысль. Ум принимает чужия мнения, чужия понятия, как гостей: он беседует с ними, он оказывает им уважение; но это еще не значит, что он отдает им дом свой как хозяевам. Большие бары живут или живали открытым домом. Умные люди должны жить открытым умом. Там, где нет доступа, где двери назаперти, там, поверьте, или нищета, или закоснелость, или недоверие к собственным силам, чтобы отражать нашествие иноплеменное.

Князь Варшавский познакомился с Козловским еще во время путешествия по Европе великого князя Михаила Павловича, при котором Паскевич находился. Он полюбил его и при первом удобном случае приблизил к себе. В течение многих лет просиживал он с ним ежедневно в своем варшавском кабинете по нескольку часов сряду далеко за полночь. Знавшим Козловского, но мало знавшим князя Паскевича, эти беседы проливают новый свет на личность полководца; эти беседы не должны были быть всегда мирные и одногласные. Нет сомнения, что часто было и разногласие. Тем лучше! при искреннем и горячем обмене мыслей должны быть и обоюдные уступки. Это весьма важно: добросовестные уступки не ослабляют нашу внутреннюю силу. Напротив, они очищают и укрепляют ее; они отсекают от неё то, что было в ней неправильно и болезненно наросшего. Способность воспринимать истину, если выходит она и из неприятельского лагеря, есть тоже сила ума самобытного. Для подобного ума истина, хотя исходит она и от противника, перестает быть неприятельскою. Есть люди, особенно между публицистами, которые, при первом заявлении мнения с мнением их не вполне согласного, начинают с того, что хватят противника по роже и потом говорят ему: ну, теперь потолкуем о деле. Эти люди готовы признавать за измену себе терпеливое выслушивание противника.

Соотношения двух варшавских собеседников были совершенно другого свойства.

Однажды Наместник получает, по делу довольно важному, записочку на цветной бумаге, раздушенную, от г-жи Вансович Князю Наместнику не понравилась эта бесцеремонность. Он готов был дать о том резко почувствовать. Помилуйте, сказал Козловский, если она признавала бы вас за сераскира, то, конечно, подала-бы вам формальное прошение на длинном листе бумаги или даже на пергаменте. Но она видит в вас только Тюрена или Конде. А эти великие полководцы любили получать цедулочки от любезных женщин. При этих словах официальная щекотливость была, разумеется, разом обезоружена.

В другой раз фельдмаршал был за что-то недоволен Английским консулом и, кажется, выразил ему свое неудовольствие не в бровь, а прямо в глаз. Это смутило и возмутило Козловского. Проживши много лет за границею с дипломатами и сам старый дипломат, он, по своим понятиям, видел в каждом дипломате лицо избранное и неприкосновенное.

Легко догадаться можно, что Козловский употребил все свое красноречие, все свои уловки, чтобы уладить эту дипломатическую размолвку, чтобы усмирить эту бурю в стакане. Но князь Паскевич не сдавался. Он решительно не хотел делать ни одного примирительного шага. Дулся-ли Козловский на героя или точно был огорчен непреклонностию его, не знаю. Но несколько дней сряду не ходил он в Царский Замок. Наконец, однажды утром получает он приглашение на обед к Наместнику. Приехав к нему, застает он в числе приглашенных и Английского консула. Воображаем себе удивление и радость Козловского. Эта черта, как ни маловажна, не должна быть пропущена молчанием, для характеристики князя Паскевича. Тут есть что-то утонченно-вежливое и сочуственно-человеческое.

Польский генерал Кинский не принимал никакого участия ни в мятеже 1831 года, ни в военных действиях, которые за ним следовали. Все время оставался он в стороне. По усмирении мятежа и взятии Варшавы, Польское войско было распущено. Кинский, как ни в чем неповинный, уволен был из службы с назначением ему пенсии. Несколько лет спустя, друг его, принимавший участие в войне, умер в Кракове. Он не оставил по себе ни родных, ни денег. Кинский, движимый любовью к старому и любимому товарищу, поставил памятник на могиле друга своего. Донесли о том Правительству, как об изъявлении сочувствия к мятежу. Кинский лишен был получаемой им пенсии. Узнав о том, Козловский дождался праздника Пасхи и когда князь Паскевич выходил из церкви, стал умолять его это исправить. Князь не с первых слов согласился на неожиданное ему предложение: вероятно даже довольно резко отразил ходатайство адвоката всех проигранных тяжб. Но вскоре после того Кинскому возвратили утраченную им пенсию.

Эти черты для меня драгоценны и в отношении князя Козловского, и князя Паскевича: может быть еще драгоценнее в отношении к последнему. Я дорожу всегда этими снисходительными уступками силы высокопоставленной. Может быть я и виноват, но я никогда не умел уважать, а еще менее любить этих мужей, у которых, по словам поэта:

 
Тройным булатом грудь была вооружена.
 

Мне хотелось-бы видеть маленькие прорехи в этой стальной броне. они давали бы простор, выход и доступ человеческому чувству, человеческому благоволению. Государственная необходимость имеет свое полное и правильное значение, но иногда можно принимать в уважение и другую необходимость, имеющую также свою силу, свою пользу – необходимость уступчивости. Может быть, такой образ мыслей есть во мне признак и предосудительный, остаток нашего старого мягкого поколения. Готов я в этом каяться, но раскаиваться не буду.

Впрочем, речь идет здесь о Козловском; любезной памяти его посвящаю эти рассказы. Тень его не станет мне противоречить. Козловский также принадлежал к этому мягкому поколению; вместе с ним предаем себя нареканию и суду новейших Катонов.

По приведенным нами незначительным примерам (а в течение долгого времени было, вероятно, их и много) можно заключить о положении, которое Козловский занимал при Наместнике в устройстве общественного снаряда, которым Правитель двигал Польское Царство. Он был, если можно позволить себе такое сравнение, род подушки (именно подушка, да еще какая!), которая служила иногда к смягчению трений, неминуемо бывающих между властью и власти подлежащими.

Последнее время появились в нашем журнальном литературном языке новые выражения, новые слова, которые отзываются какою-то дикостию. Они не получили в языке нашем права гражданства и не могли получить его; но закрались в него подобно беспаспортным лицам, которые гнездятся в столичных притонах. К этим выражениям принадлежат: полякующий, поляковать и, не помню в каком-то журнале, располячение католицизма, располячение протестантизма. В этом лексикографическом обогащении есть, может быть, много глубокого чувства любви к отечеству. Спорить не стану. Но, во всяком случае, есть много и литературного варварства. Не щадите Поляков, может быть им и по делом; но пощадите по крайней мере Русский язык. Политические страсти своими уклонительными и ругательными кличками никогда языка не обогащали, а напротив, позорили и опошляли язык, как мы это видели в литературном революционном Французском языке прошлого столетия. Благодаря Бога, нет у нас повода вводить в наш язык эту красноречивую запальчивость. Беда в том, что именно те, которые ничего не хотят заимствовать у Запада из того, что у него есть хорошего, первые кидаются на все, что в нем есть предосудительного и прискорбного, и себе его присваивают.

Как-бы то ни было, а признаться должно, что доживи князь Козловский до нашего времени, был бы он некоторыми из наших публицистов заклеймен словом полякующий. Да, он оставил по себе в Варшаве самое сочувственное предание. Он и сам полюбил Варшавское общество.

Спустя несколько лет после Польской бури он приехал в Варшаву на постоянное житье. В обществе еще нашел он несколько всплывших обломков, уцелевших от общего крушения. Буря уже утихла, но осталось еще колебание в море. За всем тем, общественная жизнь, разумеется не в прежнем размере, мало-помалу приходила в себя. Она начинала опамятоваться от ударов над нею разразившихся, от угара, которым была она охвачена. Время постепенно залечивало язвы, отрезвляло умы. Польское общество имело в себе большую жизненную силу. В судорожных припадках своих оно падает, разбивается в кровь и опять восстает, как будто ни в чем не бывало. И этим свойством сближается оно с Французами, в которым притягивает их какая-то роковая и зловещая сила. Это свойство пагубно было для Польши и в историческом отношении. Политическое легкомыслие лишает Польский народ той рассудительности, той сдержанности, которые нужны для собственного самосохранения и здравого воззрения на свое настоящее положение и на свое будущее. Но, в отношении к светскому общежитию, эта забывчивость, эта легкость в жизни имеет свою прелесть, по крайней мере, для посторонних.

Поляку сродно или беситься, или наслаждаться жизнию. Унывать он неспособен. Здесь опять замечается Французское воспитание Польского народа. Этим объясняется, отчасти, и международное сочувствие Поляков и Французов. Француз узнает себя в Поляке; Поляк верует во Француза, молится ему. Безуспешность верований и молитв не разочаровывает, не озадачивает его. Умный и, без сомнения, благодушный Мицкевич не видел-ли в Наполеоне И-м нового Мессию? Можно ли после того сердиться и негодовать на Поляков? Не скорее ли должно жалеть о них? Должно противодействовать их политическим увлечениям и мечтаниям, но, между тем, следуя здравой, а не страстной политике, делать им добро часто против собственной их воли.

Вскоре по прибытии своем в Варшаву, князь Козловский завязал знакомство и приязни в Польском обществе. Образованные Поляки и особенно Полячки очень чутки к умственным и блестящим способностям благовоспитанного человека. Они легко вглядываются в него и к нему прислушиваются. Тут забываются политические и племенные разногласия. Варшавское общество не могло не оценить превосходство Козловского и не увлечься прелестью его. И он не мог не порадоваться новой своей аудитории. А слушатели были ему необходимы.

III

Письменные источники, документы, о князе Козловском очень недостаточны и редки. Как я ни заботился об их отыскании, даже у людей наиболее к нему приближенных, но поиски мои остались без успеха. Впрочем, оно так быть и должно. Главная деятельность Козловского была деятельность устная, а не письменная и не выражавшаяся в действиях. Нужно было бы иметь при нем постоянного и неутомимого стенографа. Вот что могло бы дать полную и живую фотографию его. Он мне говорил однажды, что письменный процесс для него тягостен и ненавистен. Другой раз говорил он мне, что прямое призвание его есть живая устная речь. Он в ней признавал свою силу, свое дарование и превосходство. И надобно признаться, что он в этом не ошибался. Такой отзыв о себе был в нем не обольщение самолюбия, а прямое и внутреннее сознание своего достоинства. Все отрасли, все принадлежности, составляющие дар слова, были ему доступны, и он владел ими в равном совершенстве. Он готов был говорить о математике и о точных науках, к которым имел особенное призвание, развивать в живых и блестящих картинах достопримечательнейшие исторические эпохи, проникать в их тайный смысл; готов был преподавать мимоходом полный курс классической литературы, особенно Римской, и с этих высот спускаться к частным рассказам о современных личностях и к сплетням Парижских и Лондонских салонов. Все эти мотивы были в нем приснопамятны. и ему присущи. Стоило только в разговоре прикоснуться к той или другой струне, и симфония мыслей и слов изливалась, то с величавой стройностью, то с прихотливой игривостью.

Француз граф De-Lagarde, который встретил князя Козловского в Вене, во время знаменитого конгресса, уделил Козловскому несколько страниц в своем повествовании об этой исторической эпохе. рассказам вообще должно доверять с большою осторожностью. По крайней мере, я большой скептик по этой части. Особенно рассказы француза должны подлежать строгой браковке. У Французов нет ни Немецкой точности, ни Немецкой добросовестности. В переводах иностранных творений они позволяют себе нередко отступать от подлинника, искажать и украшать его с точки Французского воззрения и согласно с потребностями, предрассудками и суевериями своих родных читателей. Таким образом, не придавая исключительной и безусловной веры в рассказы нашего автора, мы отчасти воспользуемся ими за неимением других, более достоверных, убедительных материалов.

Если не ошибаемся, этот граф Де-Лагард известен был в 1809 или 1810 году, под именем le chevalier de Messance De-Lagarde. Тогда беззаботная и гостеприимная Москва радушно встречала и угощала приезжих иностранцев. Чужие стихии легко смешивались с домашнею и народною стихиею. они придавали ей разнообразие и светлые оттенки. Messance, как и вообще все Французы, был словоохотен и любезен; в тому же он сочинял и пел романсы, которых заслушивались молодые красавицы и даже зрелые барыни. Тогда о политике мало думали и в обществе не боялись соглядатаев и лазутчиков из враждебного стана. Но правительство не разделяло общей беспечности и доверчивости к этому молодому трубадуру. Не знаю на каком основании и по каким причинам, но Messance был у него на замечании. Вот что приводит меня в подобному заключению: По кончине отца моего, семейство Карамзина и наше продолжали еще жить открытым домом; вечером не редко съезжалось к нам многолюдное общество, заключавшееся в Московских жителях и приезжих. Однажды Карамзин получает письмо от Дмитриева, который, по приказанию Государя, предваряет его в самых милостивых выражениях, что он напрасно принимает часто в доме своем Messance, который человек неблагонадежный и приехавший в Россию с неблагонамеренными поручениями и целью. Дело в том, что Messance, везде принятый, никогда не вступал ногою в наш дом. Карамзин поспешил передать о том Дмитриеву, и разумеется дело тем и кончилось. Это была просто попытка какого-нибудь досужого доносчика, клеветника, враждебного Карамзину.

Обратимся к воспоминаниям о Венском конгрессе графа Де-Лагарда. Вот что он говорит о князе Козловском: «Один из наших собеседников, князь Козловский, Русский посланник в Турине, был призван на конгресс государем своим, чтобы содействовать присоединению Генуэзской области к Пиемонту. Он запивал рюмкой Токая каждое шутливое слово и каждую эпиграмму, которые беззаботно и почти невольно пускал он то в свою державу, то в державу, при которой был он уполномочен. Его открытая и одушевленная физиономия носила на себе выражение искренности, которая имела что-то особенно-привлекательное и рождало желание с ним сблизиться. Внук человека, которого Екатерина отправила к Вольтеру, как образец Русского просвещения и Русской вежливости, князь Козловский признан был одним из умнейших людей этой эпохи, в которой ум был однакоже не особенная редкость; разговор его, исполненный разнообразия, огня и красноречия, мог бы признан быть совершенным, если бы у него монолог не слишком часто был исключителен». Хотя в этом отношении словоохотливый Француз мог быт пристрастен, но должно признаться, что суждение его не лишено справедливости. Впрочем, эта монология разговора не должна касаться одного Козловского. Все люди, особенно владеющие даром слова, причастны этой погрешности, если можно назвать в них это погрешностью.

После Венского конгресса, князь Козловский занимал место Русского посланника при Стутгардском дворе. Позднее провел он довольно много времени в Англии. В сей стране, важной и степенной, но в которой любят все поднимать на смех, был он предметом разных карикатур и ими почти гордился. (Впрочем эти карикатуры относились более до его физического сложения и необыкновенного дородства). Так, например, в одной из них представлен он был танцующим с княгиней Ливен, которая была очень худощава. Под каррикатурою написано было: долгота и широта России. К этому должно прибавить, что княгиня Ливен занимала не только по своему официальному положению, но и по уму и по любезности своей блестящее и почетное место в исключительном и по преимуществу аристократическом Лондонском обществе. рассказывают, что Княгиня накликала на себя эту карикатуру ответом своим довольно неловкому англичанину, который предлагал ей с ним вальсировать: «je ne danse qu'avec mes compatriotes».

Князь Козловский был в милости у Императора Александра, которого забавлял своими остроумными выходками. Он сам был искренно предан величию и славе своего отечества. Но со всем тем мне казалось, что он сам думал о возможности попасть в немилость или даже в опалу. Такова была сила и меткость некоторых его замечаний, что говори он в Петербурге то, что свободно говорил в Вене, не удивился бы я, если бы фельдъегерь и кибитка унесли его в Сибирь, чтобы там научиться молчаливому умозрению, которое, казалось, должно было быть необходимою принадлежностью его дипломатического звания.

Говоря о принце Де-Линь граф Де-Лагард продолжает: «Если при старом фельдмаршале любовался я сокровищами его опытности и благоразумия и этою тонкою, деликатною оценкою общества, то находил я в Русском Князе возвышенность воззрении и независимость выражений и суждений о людях и политических событиях, столь редкие между дипломатами. Беседа его, исполненная пыла, притягивала в нему, а искренность его внушала приязнь и уважение».

Далее приводит наш автор некоторые речи князя Козловского:

«Знаете ли вы (сказал он автору) этого прекрасного кавалера, который прошел мимо нас? Это молодой граф ***. До ныне был он только известен успехами своими при дамах. Он хочет быть послом. Вы может быть думаете, что он много путешествовал, что он знает свет, что он изучал отношения и свойства потребностей народов. нисколько! Но во всей обстановке и внешности его есть какой-то отпечаток отличия, а лице его одно из тех, которые женщин сводят с ума. Княгиня ***, которой доброту и чувствительность вы знаете, принимает живейшее участие в этом дипломатическом искателе: не пройдет недели, и он будет послом. Такие ли еще чудеса совершит конгресс!»

«Слышали ли вы (продолжал Козловский) о приключении, которое взволновало политические салоны? Барон Штейн, которого видите вы возле Гарденберга, был в нем главным действующим лицом. От природы горячий и заносчивый, сей государственный человек никогда не мог усмирить запальчивость права своего, не смотря на соприкосновение с дипломатической средою, в которой он живет. Уже не раз многие из сотоварищей его имели повод на это жаловаться: восемь дней тому, поверенный в делах маленького Немецкого принца, незаметный полномочный на конгрессе, но может быть весьма важное лицо в краю своем, приказывает доложить о себе Барону. А он именно, очень занятый в это время, хотел быть один. Посетитель скромно входит в кабинет его и собирается объяснить ему причину своего посещения с покорною вежливостью, которую предписывает ему значение представителя великой державы. Сидя за бумагами, Барон поднимает глаза и, не спрашивая у нового посетителя ни имени, ни причины посещения его, яростно кидается на него, берет его за ворот и выталкивает за дверь. Все это совершилось с быстротою молнии. Между тем объяснения были потребованы: заносчивый дипломат должен был выразить раскаяние за неприличный свой поступок; но впечатление еще не вполне изгладилось. Признайтесь, вот печальный образчик того терпения и того спокойствия, которое решители наших судеб вносят в свои сношения и действия».

Особенною прелестью было в нем то, что природа и личность его были, так сказать, разносторонни и разнообразны. Он принадлежал не только двум поколениям, но, можно сказать, двум столетиям, двум мирам: так были разнородны и противоречивы предания, в нем зарожденные и сохранившиеся, и свойства, им самим нажитые и благоприобретенные. В нем был и герцог Версальского двора, и Английский свободный мыслитель; в нем оттенялись утонченная вежливость, и несколько искусственные; но благовидные приемы только что угасшего общежития, и независимость, плод нового века и нового общественного порядка. Вместе с тем Европейское обращение в круговоротах жизни не стерло с него Русской оболочки; но сохранил он Русское добродушие и несколько свойственное ей Русское легкомыслие; вместе с тем терпимость космополита, который везде перебывал, многое и многих знал и видел, если не всегда деятельно участвовал в событиях, то прикасался к ним и, так сказать, около них терся. Такие условия сберегают и застраховывают человека от исключительности в мнениях и суждениях. Есть люди, которые всецело принадлежат к своему поколению и прикованы к своему времени. Твердости и глубине их убеждений не редко соответствуют мелкость их понятий и ограниченность объема их умозрения. Они стеснены и втиснуты в раму, которая облегает их со всех сторон. Это Чацкие, которые плотно сидят на коньке своем и едут все прямо, не оглядываясь по сторонам. То ли дело Онегины! Это личности гораздо сочувственнее и ближе к человеческой природе. В них встречаются противоречия, уклонения: тем лучше. В этой зыбкости есть более человеческой правды, нежели в людях, безусловно вылитых в одну форму. Одни живые, хотя и шаткие люди; другие, пожалуй, и самородки, но необточенные и не приспособленные к употреблению.