Текст книги "Князь Козловский"

Князь Козловский долго не жил в России. В Петербурге новое поколение и люди нового порядка не знали его, столь известного в царствовании Императора Александра. Старые люди успели забыть о нем, или помнили только некоторые его странности, резкие суждения и острые слова. Большие столицы не долго памятливы; особенно у них справедлива Французская пословица, что отсутствующий виноват. В этом отношении Петербург не уступит ни на волос прочим блестящим Европейским столицам. Здесь осуществляется и увековечивается вымысел древнего баснословия: Сатурн пожирает детей своих. Петербург многих из них имеет на совести и на желудке своем.

Как бы то ни было, когда Козловский возвратился в Петербург после многолетнего отсутствия, он нашел, что хваленое старое Русское гостеприимство и хлебосольство сошли уже в предание давно минувших лет. Первая эта пора была для него тягостна, и при всем добродушии его было ему несколько обидно и досадно. Мы уже выше указали на причину этого недружелюбного приема. Тут ничего не было обдуманного, а делалось оно как-то само собою. Иные может быть, и опасались Козловского и остерегались впустить в среду свою человека, отвыкшего от России, подозревая в нем даже мало к ней сочувствия. Боялись в нем либерала, острослова и даже, так сказать, несколько враждебного соглядатая того, что делается в домашней среде. Все это, разумеется, было тягостно для баловня блестящих и высших салонов Европейских, пред которым двери растворялись везде настежь и знакомства которого жадно искали и государственные люди, и просвещенные вельможи, и блестящие представительницы Европейской любезности и утонченного общежития. Он нашел в Петербурге, кроме родственников своих, и некоторых (в ограниченном числе) верных приятелей… Для него этой малой аудитории было недостаточно. Подобно знаменитой Баталани, которая, в пребывание свое в Петербурге, не могла довольствоваться петь в концертных залах, а захотела петь и пела в обширной биржевой зале, и ему нужны были простор и многочисленные слушатели. Он часто передавал мне сетования скорби своей. Наконец является он ко мне однажды с несколько просветленным лицом. Я угадал, что было в нем выражением успеха. Что же оказалось? Он почти торжественно объявляет мне, что льдиная преграда пробита, и что по приглашению Шишкова обедает он у него сегодня.

Свыкшийся с Европейскими понятиями, он думал, что член государственного совета, бывший министр просвещения, президент академии должен занимать в обществе и высокое, и передовое место. Смеясь, вынужден я был рассеять его обольстительное заблуждение. Мой бедный Козловский впал опять в уныние. Мне стало жаль его, а делать нечего.

Здесь кстати заметить, и не без удивления, что в России, в этой стране, по преимуществу стране чина, чинов и чиновников, в обществе, по крайней мере в избранном и высшем, табель о рангах не имеет никакого значения. Лорд Ярмут, бывший в Петербурге, забавно говорил, что он очень хорошо принят в доме красавицы VI-го класса, которая живет в 14-й линии. Эта шутка нисколько не опровергает выставленного мною указания. Петербургское общество едва ли не самое демократическое в Европе. Условия местничества и других боярских преимуществ давным-давно уже забыты и не оставили следа на перепаханной и уравненной почве. Императрица Екатерина спросила однажды старого генерала: растолкуйте мне, пожалуйста, какая разница между единорогом и пушкою? О! разница большая, Матушка Государыня, отвечал тот: пушка сама по себе, а единорог сам по себе. Ага, теперь понимаю, сказала, улыбаясь, Екатерина. Так и в нашем обществе: чины сами по себе, а люди сами по себе. Могут быть модные министры и модные генералы, но не все генералы бывают львами Петербургских салонов. Спросите любую хозяйку, какого чина тот или другой гость, и она с изумлением посмотрит вам в глаза, ничего не поймет в вашем тарабарском вопросе и подумает, что вы рехнулись с ума. По привычке и по застаревшим предрассудкам многие у нас не имеют о том ясного понятия. В этом отношении особенно отличаются анахронизмами некоторые из наших нравоописателей и нравоучителей. В романах и драмах своих они с особенным мужеством и ожесточением ратуют против этой мнимой нашей общественной олигархии. Им особенно приятно и будто вменяется в обязанность выставлять глупцом каждое превосходительство, а уж тем паче каждое высокопревосходительство. Они думают, что совершают тем гражданский подвиг и отмщают общество за наложенное на него унижение. Генералитет туманит их глаза и понятия. Не беру на себя ответственности отстаивать ум каждого генерала. Помню слова Ланжерона, им кому-то сказанные на поле сражения: Вы пороху не боитесь, но вы его и не выдумали; а у наших авторов идет в этом отношении поголовщина и погенеральщина. В этом-то и есть их ошибка. Все это выходит из того, что они мало знают. Все это привидения и кикиморы их запуганного и провинциального воображения.

Но пора возвратиться в Козловскому. К удовольствию вашему, мы находим его в лучшем положении. Дни его тяжкого испытания и опалы приходили в концу. Вскоре был он самым блестящим образом вознагражден за свое долготерпение. Двери Михайловского Дворца гостеприимно и радушно раскрылись пред ним. Великий Князь Михаил Павлович вероятно где-нибудь встретился с ним во время первого заграничного своего путешествия. Узнав о пребывании Козловского в Петербурге, он пригласил его в себе. Это первое сближение не могло оставаться случайным. Великий Князь и Великая Княгиня, как и должно было следовать, оценили ум, любезность и своеобразность Козловского. Он вскоре сделался приближенным и почти домашним при этом Дворе. Великого Князя немногие знали: многие неспособны были убедиться в благородстве чувств и характера его, в прямоте и ясности ума и увлекательности простосердечного обхождения его. Его более знали по строгости воззрении его на военную дисциплину и по частым применениям этих воззрений в общим и частным случаям. Но и тут эта строгость, может быть, доводимая иногда до крайности, была в нем следствием высокого чувства ответственности, которую сознавал он в себе пред Государем своим и общественным благоустройством. Что-же касается собственно до него, то сердце его никогда не участвовало в действиях строгости и в порывах вспыльчивости его. Напротив, оно часто, помимо воли и умозаключений его, заступалось и ходатайствовало с успехом за минутные жертвы правил, которые он предписал себе и которых держался как нужных и необходимых узаконении. Как бы то ни было, в сношениях вне служебных и частных нельзя было найти человека более обходительного, более доступного к выражению мнений независимых и иногда встречавших в нем искреннего и добросовестного опровергателя.

Впрочем, вопрос о военной дисциплине в войсках и о применении теоретических правил её в действительности есть важный государственный вопрос, который еще не единогласно и не окончательно решен ни военными специалистами, ни знаменитыми полководцами. Разумеется, он не подлежит здесь нашему рассмотрению. Мы только мимоходом затронули его в связи с характеристическим очерком Его Высочества. Я имел счастие пользоваться особенным благоволением Великого Князя. Он нередко бывал у нас по вечерам, и присутствие его нисколько не стесняло ни нашего семейного круга, ни обыкновенных наших посетителей. Напротив, оно оживляло и разнообразило наши беседы. Ближайшими посетителями нашими в то время были: Арзамасец наш и бывший дипломат Полетика, которого Великий Князь, охотник до прозвищ, называл всегда monsieur le fallacieux diplomate, граф Михаил Виельгорский, Жуковский, которого Великий Князь особенно любил и уважал, и еще кое-кто из наших приятелей; разумеется, что когда Козловский находился в Петербурге, он был непременным членом этого тесного приятельского кружка. Бывали и дамы. Великий Князь не требовал никаких исключений в вечерних наших приемах. Разговор касался до всего и на лету затрагивал и важные вопросы, и просто житейские. Помню, что однажды шли прения о смертной казни, против которой и Великий Князь подавал свой голос. Он свободно и часто с особенной живостью и меткостью выражался на Русском языке и на Французском, пересыпая речи свои каламбурами, не только Французскими, но и Русскими, и часто весьма удачными. Особенно мастер был он рассказывать. Память его была неистощима. Когда-же изменяла она ему и забывал он имя какой-нибудь личности, мне случалось получать от него на другое утро записку с приведением имени, которое накануне не мог он припомнить. Он обладал необыкновенным даром и искусством мимики. Выражение лица его, голос, ужимки, все в рассказе его олицетворяло личность, которую он хотел представить… Помню, с каким одушевлением, можно сказать, с какою живописью в словах вызывал он пред нами сцены, которые происходили пред сдачею Варшавы в 1831 году. Я знал многие из Польских личностей, которые выводил он в рассказе своем, и мог вполне оценить верность и меткость его характеристической съемки. Особенно живо был представлен заносчивый генерал Брюковецкий, который, в присутствии Великого Князя, вместо возражений на делаемые предложения, ударил кулаком по столу, с нарушением приличий, требуемых важностью совещания. Встретясь у нас однажды с госпожею Тютчевою (первою супругою Федора Ивановича), приехавшею из Мюнхена, он весь пересоздал себя в короля Людвига Баварского, известного своими странными ухватками и причудами. Тютчева говорила, что ей кажется, что она не в Петербурге, а в Мюнхене.

Великая Княгиня Елена Павловна, само собою разумеется, разделяла сочувствие супруга своего в Козловскому. Она не могла не оценить вполне ум его и не увлечься богатыми и разнообразными свойствами этой замечательной личности. Напротив, с тонкою женскою проницательностью вскоре угадала она, что при этом блестящем уме было и доброе сердце, и все внутренние качества, которые, так сказать, пополняют дары ума и придают силе его какую-то еще более привлекательную прелесть.

Князь Козловский сделался своим и домашним человеком не только в Михайловском Дворце, но и в загородных домах Их Высочеств имел с ними свое летнее пребывание. Если они были в нему благосклонны, то и он отвечал им вполне неограниченною преданностью своего любящего и признательного сердца. Великая Княгиня была в нему так внимательна, что, зная его любовь к наукам и с целью разнообразить круг их ежедневных бесед, давала в честь его академические обеды, приглашая на них наши ученые знаменитости. Тут Козловский из дипломата, из блестящего светского человека, воспитанного всеми избраннейшими салонами Европейскими, делался настоящим профессором и углублялся во все тайны науки.

Мы уже сказали, что кроме познаний своих по части истории он обладал и обширными сведениями в области точных наук. Вот тому, между прочим, доказательство, переданное мне А. В. Веневитиновым. Он предложил ему однажды ехать на экзамен в Институт Путей Сообщения. Они уселись в третьем или четвертом ряду. Козловский, вслушавшись в задаваемые ученикам вопросы и ответы их, не утерпел и вмешался в прения. Вопросы его и замечания далеко выходили из ряда обыкновенных и свидетельствовали о такой учености, что обратили на него (никому тут неизвестного) общее внимание и в особенности графа Толя, бывшего тогда управляющим этого министерства. Он несколько раз с места своего оборачивался и с удивлением вглядывался в лицо, ему совершенно незнакомое. После экзамена просил он Веневитинова представить его Козловскому и в лестных словах выразил ему свое к нему уважение.

Император Николай Павлович, вероятно, не имел сначала особенного благорасположения к Козловскому. Его двадцатилетнее и более пребывание загравицею, молва о его резких и не всегда, по мнению Государя, правомыслящих суждениях, одним словом, молва о крайнем либерализме его, все это служило камнями преткновения, которые Козловскому трудно было переступить.

Между тем, вот что записано было Козловским в Добберане[1]1
  Отрывок из записок князя Козловского, написанный им по поводу посещения великой герцогиней Мекленбург-Шверинской Добберана.


[Закрыть], вероятно, в 1825 г., о тогдашнем Великом Князе Николае Павловиче, который туда приезжал:

«Великий Князь получил от природы высший дар, который может она уделить призванным судьбою быть выше других: никогда в жизни моей не видал я лица и осанки более благородных. Обыкновенные выражения физиономии его имеют что-то строгое и мизантропическое, пред которым становится как-то неловко. Улыбка его есть улыбка благоволения, но в ней не видать следа веселости. Привычка его повелевать собою так сроднилась со всем его существом, что вы не замечаете в нем ни малейшего принуждения, ничего изысканного и изученного, а между тем все его слова, как и движения его, подчиняются какому-то размеру (sont cadencés), как-будто пред ним лист бумаги с музыкальными нотами. Удивительная и чудная вещь вся его постановка. Он говорит с живостью, с простотою и приличием совершенным; все, что он говорит – умно; нет ни пошлой шутки, ни слова оскорбительного или неуместного; ничего нет в голосе его или в составлении его фразы, что указывало-бы на гордость или притворство, а между тем вы чувствуете, что его сердце заперто, что эта преграда недоступна и что безумно было бы надеяться проникнуть в сокровенность мыслей его, или приобресть его полную доверенность». (Тут далее Козловский, с предвзятыми своими соображениями, приписывает этот вид сдержанности и недоверчивости Русскому Двору, запечатленному Менщиковыми и Остерманами, и где с их времен и до ныне коварство и интрига беспрестанно, как змии, свистят в уши Царственных Особ). «Как-бы то ни было, физиономия Великого Князя так величественна и благородна, что я не мог оторваться от неё и все любовался ею. Если мои исторические впечатления верны, то он мне являлся Людовиком XIV, преобразованным духом нашего века. Великий Князь занимается не только подробностями по части военной, но, сказывают, что он и отличный инженер и, следовательно, хороший математик. Окружающие его уверяли меня, что он обладает в высшей степени этою силою внимательности, которая, по знаменитому определению Montesquieu, не что иное, как гений. Одно характеристическое слово, которое может быть применимо ко всем членам Императорского Дома, так живо сохранилось в памяти моей, что кажется и теперь слышу его. Речь шла о Париже: Он говорил мне, что и не предвидит возможности туда съездить, разве, прибавил он (это было в последние месяцы жизни Людовика XVIII), что меня пошлют поздравить нового Короля. Но Ваше Императорское Высочество слишком высоко стоите, чтоб исполнить такое поручение, возразил я ему. нисколько, отвечал он: могут послать меня, как и всякого другого. Это, так-сказать, умаление личности своей встречается во всех Великих Князьях; оно имеет свой недостаток. Не есть ли это уничтожение всего прочего, когда и сами Великие Князья не имеют никакого права и преимущества, сродных и присущих их высокому рождению? Что же остается после на долю чувства самобытности всякой частной личности? Великий Князь ограничил себя до ныне деятельностью генерала; но все доказывает, что ему сродно быть со временем и государственным человеком. Если он кончит жизнь свою, не ознаменовав ее великими деяниями, то это покажет, что он не исполнил своего призвания, потому что природа одарила его качествами тому приличными. Великий Князь любит супругу свою, как он делает и все, просто и благородно. Он не расточает этих обыкновенных ласк, не выказывает этой малодушной нежности, которые приличны только пастушку, увенчанному миртами. Приязнь его и преданность в ней имеют отпечаток мужества, силы, искренней выразительности, которые тем более достойны уважения, что они редко встречаются в этих верховных слоях».

Государь увидал однажды Козловского на вечере в Михайловском Дворце. Козловский, после падения своего в Варшаве, был слаб на ногах, худо владел ими и с трудом ходил на костылях. Он сидел в углу комнаты. Государь, заметив его, прямо подошел в нему. Козловский, разумеется, с усилиями хотел встать пред ним. Николай Павлович мощною дланью своею усадил его. Козловский повторял свои попытки. Государь – свои сопротивления. Помилуйте, Государь, сказал Козловский: когда сижу пред вами, мне кажется, что шестьдесят миллионов подданных лежат у меня на плечах.

Великий Князь Михаил Павлович, при этой борьбе, смеясь сказал: посмотрите на Оконеля в подобострастном замешательстве.

Государь продолжал с ним милостиво разговаривать. Он спросил его, зачем хочет он поселиться и служить в Варшаве. «Чтобы проповедывать Полякам любовь в Вашему Величеству и к России». «Ну,» сказал ему на то Император, улыбаясь: «как вы ни умны, а при всем уме и дарованиях ваших, вероятно, цели вы своей не достигнете».

После того Козловский бывал и при Большом Дворе. Был маскарад в Аничковском Дворце. В числе приглашенных и участников находился и Козловский. Помнится мне, был он в числе посольства, присланного от Китайского Императора. По окончании маскарада, далеко за полночь, приехал он во мне с Михаилом Виельгорским выкурить сигарку и дат отчет в празднике. Главным впечатлением из него вынес он, что преобразования Петра Великого, даже в отношении в одежде, были благотворны и необходимы. И вот на чем он свое заключение основывал: двое из лиц высокопоставленных были наряжены Русскими боярами. Они так плотно вошли в свою роль и в свое платье, что бессознательно и невольно клали земные поклоны. При появлении Государя, они, для соблюдения верности в местных и современных красках, повалились в ноги Императору. Государю, казалось, было это неприятно, а Козловского, воспитанного в новейших западных обычаях, это поразило прискорбно и глубоко. На эту тему, с обычной своей живостью и красноречием, целый час оправдывал он меры, принятые Петром I. «Платья», говорил он, «не без влияния на нравы. Этим двум господам», продолжал он, «получившим хорошее воспитание, образованным, никогда не могла бы прийти в голову эта азиатская выходка, если были бы они иначе одеты».

Само собою разумеется, что раз водворенный в Михайловский Дворец, Козловский получил право гражданственности и во всех салонах избранного Петербургского общества. Он снова попал в свою стихию и наслаждался своим положением. Но худое состояние здоровья его часто препятствовало ему вполне предаваться своим светским увлечениям. Он по неделям должен был сидеть дома. Мы тогда с Жуковским часто навещали его и заставали то в ванной, то на кровати. Не смотря на участие в его недугах, нельзя было без смеха видеть барахтавшуюся в воде эту огромную человеческую глыбу. Здесь можно кстати употребить это прилагательное огромное, которое так часто и неуместно ныне у нас употребляется. Пред нами копошился морской тюлень допотопного размера. До цинизма доходящее неряшество обстановки комнаты его было изумительно. Тут уж не было ни малейшего следа, ни тени англомании. Он лежал в затасканном и засаленном халате; из-за распахнувшихся халата и сорочки выглядывала его жирная и дебелая грудь. Стол обставлен и завален был головными щетками, окурками сигар, объедками кушанья, газетами. Стояли стклянки с разными лекарствами, графины и недопитые стаканы разного питья. В нелицемерной простоте виднелись здесь и там посуда, вовсе не столовая, и мебель, вовсе не салонная. В таком беспорядке принимал он и дам, и еще каких дам, Господи прости! Самых изящных и самых высокорожденных. Но все это забывалось и исчезало при первом слове чародея, когда он в живой и остроумной беседе расточал сокровища своих воспоминаний и наблюдений, а иногда и парадоксальных суждений о событиях и людях. В Козловском была еще другая прелесть, сказал бы я, другой талисман, если бы сравнение это не было слишком мелко и не под рост ему; скажем просто, была особенно-притягательная сила, и эта сила (смешно сказать, но оно так) заключалась в его дородстве и неуклюжестве. Толщина, при некоторых условиях, носит на себе какой-то отпечаток добродушие, развязности и какого-то милого неряшества; она внушает доверие и благоприятно располагает к себе. Над толщиною не насмехаешься, а радушно улыбаешься ей. С нею обыкновенно соединяется что-то особенно комическое и располагающее к веселости. Впрочем, я уверен, что в телесном сложении и сложении внутреннем и духовном есть какие-то прирожденные сочувствия и законные соразмерности. Крылов, например, должен был быть именно таким, каким он был, чтобы написать многие свои басни. Слог есть выражение человека: Le style c'est l'homme, давно сказано; и не только нравственный человек, но и физический, не только внутренний, но и внешний. Для знавших Крылова некоторые из басен это не имели бы половины успеха, если был бы он худощавый и поджарый. Плоды, которые он приносил, много выигрывали от дерева, которое их произрастало. Пушкин, родись в физических условиях Крылова, не написал бы многого из того, что он написал.