Текст книги "Старая записная книжка. Часть 2"

Дело в том, хотя и грустно сознаться, что в человеке много могущества если не для зла, то по крайней мере для личной выгоды своей, но гораздо менее – для доставления благосостояния общественного. Увлекай толпу к своей цели, и она понесет тебя на плечах своих. Веди ее к цели ей благоприятной, – она пятится и старается, как бы тебя с ног свалить. Многие честолюбцы успели по крайней мере на время в своих предприятиях. Много ли начтешь апостолов правды и человеколюбия, которые достигли цели своей?

Париж. 30-го января 1839. Выехали из Франкфурта с молодым Штиглицом. На другой день в Шато-Тьери, куда приехали в 3 часа пополуночи. В субботу утром были в Эпернэ. Видели погреба или катакомбы Моэта. Миллион сто тысяч бутылок живого шампанского. В хороший год собирается 500 000 бутылок. Бочки разливаются в бутылки через 5 или 6 месяцев. Креман через год, и виноград идет на него потемнее. По словам Моэта, разница между красными и белыми винами происходит от ферментации. Некоторая часть подвалов иссечена в камне и проходит под улицу. Русские выпили 30 000 бутылок.

Сульт государственный грабитель. Французы так глупы в государственном смысле, что народная любовь их к Сульту основана не на том, что он мог сделать в пользу Франции, но на приеме его в Англии, когда лондонская чернь бегала за ним и кричала ему «ура».

Французы суетны и тщеславны до безумия. Союзные войска, вошедшие в Париж, не убедили их, что они были побиты не в едином сражении. Беременность герцогини Берийской не убедила легитимистов, что она не была Орлеанская дева. Нынешний министерский и парламентский кризис никого не убеждает, что они народ, неспособный к представительному правлению, что их представительство народное ничего полного, ясного не выражает; что бестолковые действия, которые разыгрывают они перед Европой, обличают их неспособность, их разладицу, недостаток в людях государственных, в людях деловых. Фразами, возмутительным красноречием можно ниспровергнуть правительство, но фразами нельзя создать правительства.

Вот отчего Тьер и другие разрушители загромождены обломками, которыми они завалили дорогу. Они разбили на щепки корабль, который шел не по их направлению, и сами сели на мель, потому что нового корабля построить не в силах. Шатобриан справедливо заметил на днях у Рекамье, как смешно притязание нынешней Камеры на всемогущество парламентальное, которая сама не знает, чего хочет, и не умеет выпутаться из глухого переулка, куда залезла.

Экс-министр Roy, богатейший человек во Франции, говорил, что ничего нет легче, как управлять французами в смутное время и нет ничего труднее, как управлять ими во времена спокойные. Поэтому можно определить их характер таким образом: безопасность делает их суетными, страх придает им решительность.

30-го марта. Прелестный квартет из «Женщины с озера»: Гризи, Лаблаш, Иванов, Альбертаци. Голос Гризи и громовый стук Лаблаша. В театре шум: бросили билет на сцену. Долго кричали: le billet, le billet! Наконец, перед 2-м актом, кто-то выходит на сцену и объявляет, что полиция запрещает читать записки, брошенные на сцену. – «Долой полицию! Билет!» – пуще кричать начинают. Выходит Гризи и оркестр начинает играть. Не дают ей петь и кричат: 1е billet! Она, движениями и поклонами, показывает улыбаясь, что нельзя удовлетворить требованию публики. Публика не унывает и не сдается и вопит громче прежнего: 1е billet! Три раза Гризи уходит и возвращается и уходит. Рубини является и говорит, что оркестрантам раздадут ноты «Ниобеи». Гром рукоплесканий. Партер на своем поставил. Рубини пропел арию Ниобеи.

У княгини Ливен Гизо и Монтрон говорили о Луи-Филиппе; Имя Кромвеля как-то вмешалось в разговор. Гизо говорил, что в этом отношении Филипп совершенно чист, что из него не сделать ни тирана, ни даже узурпатора.

Назначение нового временного министерства обнародовано было вчера. Я сказал, что это даже не гора, родившая мышь, а первоапрельская шутка. В некоторых салонах ожидают важных последствий. У Рекамье Шатобриан говорил об абдикации. Я был у Ламартина. Он не предвидит большой опасности и уверен, что на другой же день настоящего, т. е. заправского министерства все войдет в прежнее спокойствие, что Франция не хочет перемены etc.

Вчера кучер в кабриолете спрашивал меня: не будет ли шума в Париже? Что он слышал разговор двух проезжих, которые говорили между собой, что дело так не обойдется. Он же говорил мне, что во все продолжение этого министерского междуцарствия работа их шла очень плохо, и что едва вырабатывали они на корм лошадей. Вообще мастеровые и продавцы жаловались на большое бездействие.

Бывшая актриса M-lle Contet говорила: «Не знаешь, что с собой делать в 40 лет, если только и умеешь, что быть красивой». Она же, говоря о постоянстве и верности, сказала: «Первое свидетельствует о продолжительности вкусов, второе – о продолжительности чувств». Она же: «Об уме судят по словам, о характере – по делам».

Когда король предложил Тьеру посольство – он отвечал ему, что с благодарностью принимает это назначение, но желает знать наперед, какую политику он должен будет представлять при иностранном дворе.

3 апреля. Вчера был я у Моле с Веймаром. Моле не сказал мне ни единого слова. Впрочем, он был в жарком разговоре с Фюльшироном и другими 221. Вообще осуждают короля, что он не хочет лично открыть заседание палат. Бель-Стендаль говорил, что во Франции не надо всерьез принимать смешное, а надо продолжать свое дело, как будто ни в чем не бывало. Тут же Бель импровизировал маленькую речь, которую он произнес бы на месте короля.

От Моле поехал я к княгине Ливен. Тут герцогиня Талейран-Дино со своими испытующими глазами. Под старость она, говорят, лучше, нежели была прежде. Княгиня Ливен говорит, что она была прежде так худа, что видны были одни глаза. Монтроль – приятель Талейрана, ныне полуслепой.

Три знаменитости английского парламента: Брум, Линдурст, один из корифеев тори, и Эллис, союзник нынешнего министерства. Зная Брума по одним карикатурам его, он показался мне почти красавцем. Толковали о новом французском министерстве, об открытии палат без короля. Брум говорил, что это почти государственный переворот, и что на английском языке есть слово для выражения подобной меры. Англичане разносторонне трунили друг над другом, говоря о министерском кризисе, который у них готовится. Эллис говорил Линдурсту, что если министерство тори и установится, то ненадолго, месяца три, не более, и что и оно не обойдется без союза радикалов. Линдурст с этим почти соглашался. Зачем же затевают они этот перелом, если не надеются на прочный успех?

Брум с шуточной важностью объявил, что он теперь conservatif. Не знаю, доктринерство ли это во мне или пуританизм, но я не люблю видеть, когда государственные люди шутят, говоря о государственных делах, которые должны иметь влияние на решительную участь государства. Кажется, Гюго сказал: «Любовь – вещь серьезная!» И еще более – любовь к родине. Совестливый любовник не будет всуе говорить о тайнах любви своей и о своей любовнице. А если нет патриотической любви, если не она главное и единственное побуждение всех действий зачинщиков какого бы то ни было государственного преобразования, то нет во мне веры к этим государственным людям и нет веры к их делам. Они не апостолы, а адвокаты; нет в них вдохновения, нет даже убеждения; это промысел. Со всем тем Брум очень мил.

5-е. Вчера был на открытии Камеры депутатов… Не было вчера возмутительных движений, но были возмутительные прогулки, возмутительные рекогносцировки у ворот Сен-Дени. Я ничего не видал. Брум обедал вчера у короля и сказывал, что квесторы Камеры, Лаборд и кто-то другой, уверяли, что было собрано до 5000 народа перед Камерой.

«Я обещал кому-то прийти обедать к нему после бунта, – говорил Брум, говорил так, как другие говорят: «После оперы». Не помню кто рассказывал мне, что в России, проезжая в рабочую пору и в рабочий день через какую-то деревню и видя весь народ расхаживающим по улице, спросил он с удивлением у мужиков о причине такого явления: мы бунтуем, отвечали ему спокойно несколько голосов.

* * *

В отрывках Пушкина Записки М. сказано: «При отъезде моем (из немецкого университета) дал я прощальный пир, на котором поклялся быть вечно верен дружбе и человечеству и никогда не принимать должности цензора». Забавно, что эти последние слова вычеркнуты в рукописи красными чернилами цензора.

* * *

Вот слава! В новое издание сочинений Пушкина едва не попали стихи Алексея Михайловича Пушкина на смерть Кутузова, напечатанные в Вестнике Европы 1813. Я их подметил и выключил.

* * *

Глинка говорил мне, что в известные три дня свободного книгопечатания при Екатерине, кроме послания к слугам Фонвизина, напечатано еще похвальное слово Екатерине Сумарокова и Перевоз курьезной души через Стикс Олсуфьева. Надобно эти сведения исследовать.

* * *

15 апреля 1841. Отпевали Шишкова в Невском. Народа и сановников было довольно. Шишков не велел себя хоронить прежде шести суток. Шишков был и не умный человек, и не автор с дарованием, но человек с постоянной волей, с мыслью, idee fixe, род литературного Лафайета, не герой двух миров, но герой двух слогов старого и нового; кричал, писал всегда об одном; словом, имел личность свою и потому создал себе место в литературном и даже государственном нашем мире. А у нас люди эти редки, и потому Шишков у нас все-таки историческое лицо.

Я помню, что во время оно мы смеялись нелепости его манифестов, но между тем большинство, народ, Россия, читали их с восторгом и умилением, и теперь многие восхищаются их красноречием; следовательно они были кстати…

Карамзина манифесты были бы с большим благоразумием, с большим искусством писаны, но имели ли бы они то действие на толпу, на большинство, неизвестно; а если бы и имели, то что это доказало бы? Что ум и нелепость все равно, а мы все думаем, что все от нас, все от людей.

Замечательно, что Шишков два раза перебил место у Карамзина. Император Александр имел мысль назначить Карамзина министром просвещения (и назначить после Разумовского), а в другой раз государственным секретарем после падения Сперанского. Перебил он и третье место у него: президента Академии. Новый слог победил старый, то есть Карамзин Шишкова; естественнее было бы Карамзину быть в лице президента представителем русского языка и русской литературы.

Шишков писал в 1812 году письмо к государю, коим он убеждал его оставить армию. Государь ничего не отвечал и никогда не упоминал Шишкову об этом письме, но спустя несколько дней оставил армию. Письмо было написано с согласия графа Н.А. Толстого и, кажется, Балашова. Слышал я это от Шишкова.

* * *

Перед свадьбой, в городе, много говорили об обнародовании освобождения крестьян, по крайней мере в Петербургской губернии. При этом случае рассказали мне ответ старика Философова. Александр советовался с ним о поданном ему проекте об освобождении крестьян. «Царь, – отвечал он, – вы потонете в нашей крови». Этот вопрос – важнейший из всех государственных и народных вопросов. Следовательно, должно о нем помышлять. Но как разрешить его? И как разрешится он? Во всяком случае, не теперь приступать к разрешению. У нас нет ни одного государственного человека в силах приступить к нему.

* * *

Бездарность, талантливый – новые площадные выражения в нашем литературном языке. Дмитриев правду говорил: что «наши новые писатели учатся языку у лабазников».

Доход таможенный в Англии на 1839 г. составил 58 миллионов, во Франции 104 мил. Большая часть сего дохода в Англии падает на статьи потребления, а именно: сахар, чай, спиртные напитки, вина, табак, кофе и какао, фрукты, зерна, провизии царства животного, т. е. 485 мил. или 81 со ста всех таможенных доходов. Вот это доход и торговля.

А доход России, сего сторукого Бриарея, который может запустить одну лапу в Китай, другую в Персию, третью в Америку и так далее?! Армия и отношения внешней политики государства должны быть обращены на одно: на расширение торговых сношений, а у нас о них и не помышляют. Мы проливаем кровь свою за Кавказом, а англичане там торгуют. Нет ничего хуже политики сентиментальной, которая руководствуется антипатиями и симпатиями произвольными и предубеждениями.

* * *

Меншиков говорит, что после конвенции нашей с Австрией о плавании по Дунаю Австрия должна назначить Воронцова послом своим в Петербург.

* * *

Тьер искусный и бойкий политический памфлетер. Но из того не следует, что он великий государственный человек. Разве каждый отважный и ловкий застрельщик или даже удачный партизан годится в полководцы? Беда во Франции в том, что каждый журналист смотрит в депутаты, а каждый речистый депутат – в министры.

* * *

…Обольянинов, как и все царствование Павла, был, вероятно, излишне очернен. Довольно и того, что было в самом деле, но враждебные партии не довольствуются истиной. Я после слышал, что Обольянинов был человек не злой и не без смысла.

В рукописях Пушкина нашел я следующее: «Читал сегодня послание князя Вяземского к Жуковскому. Смелость, сила, ум, резкость, но что за звуки! Кому был Феб из русских ласков? Неожиданная рифма. Херасков не примиряет меня с такой какофонией; Баратынский прелесть».

* * *

Сальванди, в ответ политико-академической речи Виктора Гюго, в которой он, между прочим, хвалит Дантона, очень умно сказал ему, что его предки – не Наполеон, Сиейе, Мальзерб, а Руссо, Пиндар, Псалмопевец (Давид, кажется, тут лишний). Это мне напоминает мой разговор с Гюго, когда я был у него в Париже. Я все старался направить его на литературу, а он все сворачивал на политику, на поляков, на императора Николая. «Я люблю императора Николая, но на его месте я бы сделал…»

* * *

Мопс без ошейника и без цепи. Название русской книги в каталоге Пушкина.

* * *

Отрывок из письма Жуковского к Тургеневу:

«21 июня/3 июля. Дюссельдорф.

Я уже более недели в Дюссельдорфе, в своем маленьком домике, в котором со мной пока одно только мое семейное счастье, но где еще нет и долго не может быть ни порядка, ни уютности, ибо нет никакой мебели: все надобно заказывать, а пока бивуакировать. Я еще никому в Россию не писал о себе, пишу к тебе первому.

Вот моя история: 3/15 мая отправился я из Петербурга и 17-го встретил невесту в Бонне. Она со своими ехала в Майнц, где мы условились съехаться, чтобы оттуда прямо в Канштат для венчания. Сделалось то, что редко на свете случается. Я назначил день своего венчания 21-го мая, так и сделалось. 21 мая из Лудвигсбурга, где мы ночевали, приехали мы рано поутру в Канштат. Я тотчас отправился за русским священником в Штутгард, а Рейтерн все устроил для лютеранского обряда, и в 5 часов после обеда на высоте Ротенберга, в уединенной надгробной церкви св. Екатерины, совершился мой брак тихо и смиренно; в Канштате был совершен лютеранский обряд, а в полночь, вместе с женой, отправился я в Вильбаде, где блаженно провел один с нею первые две недели моей семейной жизни, где на всю остальную жизнь уверился, с глубокой благодарностью к Богу, даровавшему мне желанное счастье, что при мне есть чистый ангел ободритель, освятитель, удовлетворитель души, и с ним все, чем жизнь может быть драгоценна. Эти две недели Вильбадского уединения были решительны навсегда. Я знаю, какое счастье Бог даровал мне, и верю ему. Оно не переменится, как бы ни были обстоятельства жизни радостны или печальны.

Теперь я в Дюссельдорфе. Когда приведу несколько в порядок мою материальную жизнь, примусь за работу. За какую? Еще не знаю, ибо хотя я и не в чаду счастья, но еще не думал и не могу думать ни о чем, кроме него».

* * *

В одно время с выпискою из письма Жуковского дошло до меня известие о смерти Лермонтова. Какая противоположность в этих участях. Тут есть, однако, какой-то отпечаток Провидения.

Сравните, из каких стихий образовалась жизнь и поэзия того и другого, и тогда конец их покажется натуральным последствием и заключением. Карамзин и Жуковский: в последнем отразилась жизнь первого, равно как в Лермонтове отразился Пушкин. Это может подать повод ко многим размышлениям.

Я говорю, что в нашу поэзию стреляют удачнее, чем в Луи-Филиппа. Вот второй раз, что не дают промаха.

По случаю дуэли Лермонтова князь А.Н. Голицын рассказывал мне, что при Екатерине была дуэль между князем Голицыным и Шепелевым. Голицын был убит и не совсем правильно, по крайней мере, так в городе говорили, и обвиняли Шепелева. Говорили также, что Потемкин не любил Голицына и принимал какое-то участие в этом поединке. Князь Александр Николаевич видел написанную по этому случаю записку Екатерины. Она, между прочим, говорила, что поединок, хотя и преступление, не может быть судим обыкновенными уголовными законами: тут нужно не одно правосудие, но правота; что во Франции поединок судится трибуналом фельдмаршалов, но что у нас и фельдмаршалов мало, и этот трибунал был бы неудобен, а можно бы поручить Георгиевской думе, то есть выбранным из нее членам, рассмотрение и суждение поединков Она поручала Потемкину обдумать эту мысль и дать ей созреть.

* * *

Наша литературная бедность объясняется тем, что наши умные и образованные люди вообще не грамотны, а наши грамотные вообще не умны и не образованы.

* * *

Мороз (ныне сенатор) был в старину при князе Лопухине и при княгине. Растопчин говорил, что ей всегда холодно, потому что Мороз дерет ей по коже. О Морозе есть стихи Неелова.

* * *

Меншиков говорит о сыне Канкрина: «Это телячья голова, приготовленная а la финансист».

* * *

Когда весь город был занят болезнью графа Канкрина, герцог Лейхтенбергский, встретившись с Меншиковым, спросил его: «Какие новости сегодня болезни Канкрина?» – «Плохие, – отвечал он, – ему лучше».

Забавная шутка, но не шуточное свидетельство о единомыслии нашего министерства.

* * *

Письмо Жуковского к императрице, сообщенное мне ее величеством через Смирнову:

7/19 августа 1841, Дюссельдорф

«Всемилостивейшая Государыня! При отъезде моем из Петербурга, когда я имел счастье проститься с вашим императорским величеством, Вам угодно было позволить мне написать Вам о том, что будет со мной; но Вы тогда же приказали, чтобы я написал не иначе, как по прошествии некоторого времени, дабы мне можно было говорить с Вами о новой жизни своей не сгоряча, а познакомившись с нею коротко и осмотревшись около себя без всякого предубеждения.

Вот уже более двух месяцев, как я женат, я знаю коротко судьбу свою и теперь с большим убеждением, нежели в первые минуты, благодарю Бога, который ее Сам, без моего ведома, для меня устроил и мне даровал без моего ожидания и искания. Не могу придумать ничего, что бы я теперь пожелал прибавить к моему смиренному, ясному счастью: оно полное. И мне особенно радостно сказать это вашему величеству, ибо никто лучше вас не знает цены такого блага, а мое, сверх того, есть ваше создание.

Теперь из семейного моего приюта, которого покоем и верностью обязан благотворительности тех, коим лучшее время жизни моей посвящено было с любовью, смотрю с благодарностью на мое прошедшее и с особенным чувством вспоминаю те светлые дни, в которые Вы были ко мне так милостивы. Вы мой идеал доброты, прелести и величия. Этот идеал, старый любимый друг души, никогда не покинет меня и будет добрым гением моей домашней жизни.

Не стану обременять внимание вашего величества подробным описанием того, что со мной было в последнее время: если эти обстоятельства для вас любопытны, то они все описаны в письме моем к государю Наследнику. Но для меня необходимо сообщить Вам, Всемилостивейшая государыня, продолжение того письма, которое Вам угодно было прочитать в Петербурге. Необходимо потому, что оно познакомит Вас с тем добрым созданием, которое Бог теперь соединил со мной. Из него увидите, какого рода счастье мне теперь в удел досталось.

Вместе с этим письмом вверяю и ее, мою добрую жену, Вам, как моему Провидению. Уверяю Вас, что вера в вашу к ней милость есть одно из необходимых благ, входящих в состав моего семейного счастья. Но это счастье будет весьма просто. Что ожидает меня впереди, не знаю. – Будет, что угодно Богу. Моя же цель состоит теперь в том, чтобы обратить все свое внимание, все свои желания единственно на то, что здесь одно на потребу, а для достижения к этой цели имею в жене своей надежного помощника. Ее простая, неиспорченная душа, хотя и не богата знаниями, исполнена высокого просвещения. И дай Бог, чтобы, в остающиеся мне годы, я при этом главном мог совершить что-нибудь и такое, что и после меня осталось бы добрым обо мне воспоминанием.

Оканчиваю письмо мое повторением моей глубочайшей благодарности перед Вами, Всемилостивейшая государыня, за все благотворения, коими так щедро Вы осыпали меня в прошедшем. Одним из главных, или главнейшим из сих благотворении почитаю возможность, которую Вы даровали мне знать близко вашу высокую душу. Это знание всегда было и навсегда останется моим любезным сокровищем.

Сохрани Бог Вас, государыня, и все милое Царское семейство в неизменном счастье, на редкость и благоденствие нашего общего отечества.

Вашего императорского величества

верноподданный В. Жуковский».

Было еще письмо к Цесаревичу, большое, с подробным описанием брачного обряда и поездки. Душа Жуковского и неловкость его видны в нем насквозь. Тонкая бумага так сквозит и так мягка, что чернила расплылись по ней и я с трудом мог все разобрать, а Цесаревичу будет еще труднее. В этом письме выписаны Жуковским несколько строк из письма к нему Цесаревича, в коем он говорит, что «в день, назначенный для его свадьбы, он много думал о нем и молился за него, желая ему семейного счастья, которое он теперь ценить может, с ангелом моим Марией».

* * *

Для некоторых любить отечество значит: дорожить и гордиться Карамзиным, Жуковским, Пушкиным и тому подобным. Для других любить отечество значит: любить и держаться Бенкендорфа, Чернышева, Клейнмихеля и прочих и прочего.

Будто тот не любит отечество, кто скорбит о худых мерах правительства, а любит его тот, кто потворствует мыслью, совестью и действием всем глупостям и противозаконностям людей, облеченных властью? Можно требовать повиновения, но нельзя требовать согласия.

У нас самые простые понятия человеческие и гражданские не вошли еще в законную силу и в общее употребление.

Все это от невежества. Наши государственные люди не злее и не порочнее, чем в других землях, но они необразованнее.

* * *

Прения палаты депутатов во Франции не представляют никогда вида генерального сражения между двумя воюющими силами, двумя мнениями. Нет, это беспрерывные поединки частных личностей.

* * *

Александр Гурьев говорит, что указ об обязанных крестьянах возрождает 200 вопросов и не разрешает ни одного, что эта мера, по-видимому и по мнению зачинщиков, – переходная мера, а между тем предписывает заключать условия вечные, что указом земля признается неотъемлемой собственностью помещиков, а между тем предписывается часть этой земли отдавать в вечный наем крестьянам и потомству их.

* * *

Булгарин напечатал во 2-й части «Новоселья» 1834 года повесть Приключение квартального надзирателя, которая кончается следующими словами: «Это я заметил, служа в полиции». Фаддей Булгарин.

Вот славный эпиграф!

* * *

«Дворянам дозволяется также вступать в службы союзных держав и выезжать в чужие края с узаконенными паспортами, но во всякое Российскому Самодержавию нужное время, когда служба дворянства общему добру потребна, всякий дворянин обязан, по первому позыву от Самодержавной власти, не щадить ни труда, ни самой жизни для службы государственной».

«Дворянин свободен от всякого телесного наказания, как по суду, так и во время содержания под стражей».

Выписано из Свода Законов издания 1842 г.

Этими статьями подтверждается дворянская грамота, данная Екатериной II: Грамота на права, вольности и преимущества благородного Российского дворянства на вечные времена и непоколебимо.

Эта вечность, эти права и вольности частью ниспровергнуты указом. Остается только отменить 15 пункт дворянской грамоты: «телесное наказание да не коснется благородного».

* * *

У нас запретительная система государствует не в одном тарифе, но и во всем. Сущность почти каждого указа есть воспрещение чего-нибудь. Разрешайте же, даруйте иногда хотя ничтожные права и малозначительные выгоды, чтобы по губам чем-нибудь сладким помазать.

Дворянская грамота, дарованная Екатериной, не отяготительна, не разорительна для Самодержавной власти, но и ее приняли как благодеяние, а вы и этот медный грош обрезали. Власть должна быть сильна, но не досадлива.

* * *

Перовский делает какое-то новое положение о б….х. Оно, может быть, хорошо и нужно для общественного здравия. Но кому будет поручен надзор за ними и за исполнением установленных правил? Полицейским чиновникам…

Прежде чем писать уставы, приготовьте блюстителей и исполнителей этих уставов, а то вы, как крестьянин Крылова, сажаете лисицу стеречь курятник.

* * *

Изо всех наших государственных людей только разве двое имеют несколько русскую фибру: Уваров и Блудов. Но, по несчастью, оба бесхарактерны, слишком суетны и легкомысленны… Прочие не знают России, не любят ее, то есть не имеют никаких с ней сочувствий. Лучшие из них имеют патриотизм официальный, они любят свое министерство, свой департамент, в котором для них заключается Россия – Россия мундирная, чиновническая, административная.

Они похожи на сельского священника, который довольно рачительно, благочинно совершал бы духовные обряды в церкви во время служения, но потом не имел бы ничего общего с прихожанами своими; а сколько еще между ними и таких священников, которые совершенно безграмотны и валяют обедню с плеча.

Вся государственная процедура заключается у нас в двух приемах: в рукоположении и рукоприкладстве. Власть положит руки на Ивана, на Петра и говорит одному: ты будь министром внутренних дел, другому – ты будь правитель таких-то областей, и Иван и Петр подписывают имена свои под исходящими бумагами. Власть видит, что бумажная мельница в ходу, что миллионы номеров вылетают из нее безостановочно, и остается в спокойном убеждении, что она совершенно права перед Богом и людьми.

* * *

Одна моя надежда, одно мое утешение в уверении, что они увидят на том свете, как они в здешнем были глупы, бестолковы, вредны, как они справедливо и строго были оценены общим мнением, как они не возбуждали никакого благородного сочувствия в народе, который с твердостью, с самоотвержением сносил их как временное зло, ниспосланное Провидением в неисповедимой своей воле. Надеяться, что они когда-нибудь образумятся и здесь, безрассудно, да и не должно. Одна гроза могла бы их образумить. Гром не грянет, русский человек не перекрестится.

И в политическом отношении должны мы верить бессмертию души и второму пришествию для суда живых и мертвых. Иначе политическое отчаяние овладело бы душой.

* * *

Как в литературной сфере Блудов рожден не производителем, а критиком, так и в государственной он рожден для оппозиции. Тут был бы он на месте и лицо замечательное. В рядах государственных делателей он ничтожен.

* * *

Список с подлинного собственноручного письма к графу Витгенштейну, главнокомандующему 2-й армией.

15 декабря 1825 г. С.-Петербург

«Граф Петр Христианович!

Вам известна непоколебимая воля брата моего Константина Павловича, исполняя которую, я вступил на его место.

Богу угодно было, чтобы я вступил на престол с пролитием крови моих подданных; вы поймете, что во мне происходить должно и верно будете жалеть обо мне. Что здесь было, есть то же, что и у вас готовилось и что, надеюсь, с помощью Божией, вы верно помешали выполнить. С нетерпением жду от вас известий на счет того, что г. Чернышов вам сообщил. Здесь открытия наши весьма важны и все почти виновники в моих руках. Все подтвердилось по смыслу тех сведений, которые мы и от г. Дибича получили.

Я в такой надежде на Бога, что сие зло истребится до своего основания.

Гвардия себя показала как достойно памяти ее покойного благодетеля.

Теперь Бог с нами, любезный граф; моя доверенность и уважение к вам давно известны, и я их от искреннего сердца здесь повторяю.

Ваш искренний Николай».

В сем письме, между прочими ошибками, замечательна следующая: все почти виновники, вместо: почти все виновники. И точно, в числе было немало почти виновников. Гвардия себя показала etc. Да кто же, кроме части гвардии, и начал возмущение?

* * *

Как трудно найти у нас людей, которые сознавали бы признаваемые ими правила с последствиями, из них истекающими. Многие, например, осуждают указы Карла X и оправдывают сопротивление народа, к коему служили они поводом, а между тем предают анафеме июльскую революцию, воцарение Филиппа и прочие последствия. Но разве эта революция не вся заключается, как в полном зародыше, в этом сопротивлении?

Если Карл X уступил бы, отменил бы именные указы и признал бы законным вооруженное вмешательство народа, – разве этим самым не провозгласил бы правило народного суверенитета? Разве он, после своего поражения и преклонения воли своей перед волей народа, мог бы удержать в себе царское достоинство, целость прав своих и святость догмата легитимности? Отречение его за себя и за преемника своего в мирное время, в законное время могло бы быть действием свободным и обязательным для народа; но тут не он уже был хозяин, или, по крайней мере, полный хозяин; следовательно, не мог он располагать царством и будущим, когда и настоящее уже не в его руках было. Все держится и все сцепляется между собой.

* * *

Иезуитский послушник Иван-Ксаверий Гагарин говорил Тургеневу в S. Acheul (сент. 1844), что между прочими причинами, довершившими его направление к Римской церкви, главнейшие: полемические и апологетические сочинения преосвященного Филарета (Разговор испытующего и проч.) и книга Андрея Муравьева Правда etc., на которую он написал замечания по ее появлению, сообщенные Тургеневу еще в 1842 году, а потом про себя подробное опровержение.

* * *

Прежде нежели делать ампутацию, должно промыслить оператора и приготовить инструменты. Топором отрубишь ногу так, но вместе с тем и жизнь отрубить недолго.

У нас хотят уничтожить рабство. Дело прекрасное, потому что рабство язва, увечье; но где у вас врачи, где инструменты? Разве наша земская полиция, наша внутренняя администрация готовы совершить искусно и благонадежно эту великую и трудную операцию? В этом заключается вся важность вопроса.

* * *

Перед домом, который занимает Киселев, есть панорама Парижа. Кто-то спросил Меншикова, что это за строение? Это панорама, отвечал он, в которой Киселев показывает будущее благоденствие крестьян государственных имуществ.