Текст книги "Новые книги"

Петр Вяземский
Новые книги

Элегии и другие стихотворения Дмитрия Глебова.

С эпиграфом:

 
L'art des transports de lâme est un faible interprète;
L'art ne fait que des vers; le coeur seul est poète.[1]1
Хотя искусству был сему и не учен,Но был его (или «ево», сходно с текстом) снискать усердьем привлечен.

[Закрыть]
 

M., 1827, в тип. Августа Семена, in 8, IV и 301 стр.

Сие собрание разделяется на несколько отделений: две книги элегий, баллады, послания, романсы и песни, поэмы и смесь. Главная часть стихотворений, здесь помещенных, состоит в переводах с уважаемых французских поэтов: Бертеня, Легуве, Мильвуа и других. Переводы вообще не без достоинства и являют признаки искусства в стихотворстве; но в местах, требующих большей силы и движения, они отстают от подлинников. Французская школа у нас теперь не в чести: мы, как своевольные дети, вырвавшись из-под надзора учительского, вымещаем на учителях ученические годы. Век оставаться учениками не должно, но зачем предавать проклятию, бранить своих прежних учителей, хотя в возрасте размышления и видим, что не во всем пример их для нас быть должен непреложен и не все то, чему учились мы у них, свято и ненарушимо? К чему опять исключительность? А к тому же, если сказать правду, отстав от одного подражания, не пристаем ли мы к другому? Я вовсе не Сеид классического абсолютизма и непогрешимости французских поэтов; но между тем не понимаю, почему утверждать, что Мильвуа не поэт, потому что поэты Шиллер, Байрон, Гёте. Признаю возвышенность их гения, но признаю несомнительность и дарования Мильвуа. Многие из стихов его присвоиваются памятью и сердцем; в них отзывается чувство, принадлежащее всем школам и равно живое под пером классическим и романтическим. Скажу более: Мильвуа не рабски следовал по стезе, пробитой его предшественниками; если преждевременная смерть не похитила бы его у французских муз, он, без сомнения, пошел бы еще далее по влечению собственного дарования и занимал бы ныне едва ли не первое место в числе современных поэтов Франции. Можно сказать, что Ламартин перехитрил и, следовательно, испортил то, что начал [Андре Шенье и продолжал] Мильвуа. У сего последнего было не менее той мечтательности, которою Ламартин навел свою поэзию; но у него более строгости в слоге, разнообразия в приемах и более истинного чувства. [К чести Мильвуа заметим и напомним, что поэт Батюшков сочувствовал ему и прекрасно состязался с ним в некоторых переводах.] Критик беспристрастный не подосадует на г-на Глебова, что он передает нам произведения французских стихотворцев, а, напротив, поощрит его изучать прилежнее свои подлинники, если дарование его влечет избрать их себе образцами. Пускай он, подобно им, более сжимает и ярче расцвечивает свой стих, который у него иногда бледен и растянут. Жуковский и Батюшков показали, что можно и как должно переводить Мильвуа. Не станем входить в подробный разбор – стихотворений и вообще стихотворства г-на Глебова. Скажем только: читатель в книге его не почерпнет впечатлений глубоких, ощущений сильных, но найдет во многих местах чувства, приятно и верно выраженные, ценитель искусства оценит в ней язык вообще чистый и правильный, стихосложение довольно свободное, вкус по большей части непогрешительный и, одним словом, довольно успешное соблюдение некоторых из тех неминуемых условий, от коих стихотворство признано тайною, для многих недоступною, а для многих столь опасною. Ободряя занятия в переводе французских поэтов, должно советовать г-ну Глебову не браться за Байрона. Его перевод превосходного произведения английского поэта можно назвать непростительным. «Сон» Байрона – одно из творений сего поэта самых оригинальных и замечательных: в нем, как в зеркале фантастическом, отражается вся сокращенная жизнь поэта. Одно начало перевода есть уже противоречие с подлинником:

 
Друзья! внимайте нудный сон!
Готовьте долгое терпенье!
 

Думал ли Байрон шутить, когда он готовился, так сказать, вылить всю свою душу, выразить исповедь сокровенных впечатлений, надежд и страданий жизни своей, столь превратной и бурной? [Байрон мало думал о терпении читателей и вообще мало о читателях. Он глаголил и пел от избытка чувств, а не подносил песен своих на суд почтеннейшей публики.] Искажать смысл и дух подобных, так сказать, задушевных творений великого поэта есть похищение поэтическое.

Издание стихотворений г-на Глебова очень красиво и приносит честь как вкусу и расположениям автора, так и изящному исполнению типографии г-на Семена. У нас многие из авторов и издателей не знают или не хотят знать, что есть в литературном или просто книжном мире законы вежливости, предписанные образованностью и общежительностью: книга худо напечатанная есть поступок неучтивый [в отношении к читателям]!

ГРЕЧАНКА Спб. 1827. С эпиграфом:

 
И если я не создан пешкой,
Валяться не рожден в пыли,
Прошу тебя моим быть другом!
Песчинка может быть жемчугом;
Погладь меня и потрепли.
 

Державин.

В начале этой поэмы, повести или анонимки в списке стихотворческих созданий, есть вступление, предисловие, или нечто предварительное, в стихах: должно похвалить поэта за выраженное в них чувство сострадания, с коим он взирает на жребий злополучных Греков: но можно и пожалеть, что исполнение не отвечало доброму намерению. Современные события на Востоке давно уже служат в Европе обильным источником вдохновения молодых поэтов. Известный французский стихотворец Вьене (Viennet)) писал в Париже Аврааму Сергеевичу Норову: Quand vous serez, Norov, aux conseils d'Alexandre, dites lui que les Grecs sont lassés de l'attendre! Мы как-то оставались в стороне и не подавали поэтического голоса в пользу героев, ожививших перед нами чудеса древнего патриотизма. Вот почин! В торговле продать для почина, значит продать дешево, чтобы с легкой руки продавать после много и с выгодою. Если на эти стихи смотреть и нам в таком отношении, то мы должны быть благодарны поэту, желая, чтобы рука его была легче для чужих стихов, чем для своих. Между тем выпишем что-нибудь для поверки: со временем любопытно будет знать, какие были у нас первые филеллинические стихи.

 
О, скоро-ль литься христиан
Кровь на полях родных пристанет,
И удалится бранный стан
Врагов креста, и мир настанет
Для славной Греции детей?
Когда в стране несчастной сей
Пристанут пленницы младые,
Питомки церкви пресвятые,
Томят печалью себя
В гаремах варваров природы,
Лишась родных, друзей, свободы,
И в сердце милыми горя?
Великий Бог! дождусь ли я
Той древней Греции спасения,
Взошла откуда просвещенья
Для нас прекрасная заря? –
Ужели братья христиане
Потерпят долее позор,
Единоверцам нам в укор,
Гнетут которых мусульмане
Невинных Греции детей,
Средь их отеческих полей?
 

Почти тоже говорили Байрон и Казимир Делавинь, только иначе. Что же делать? Но вот и Гречанка, о которой здесь идет речь: Зара любила соплеменника своего Ольдастана; уже согласие родных готово было освятить их союз. Настала война Греков с притеснителями, жених пошел на брань, но неудачно: отряд, в котором он действовал, не устоял и он побежал за ним, или с ним, а может и перед ним. Зара досталась в плен турку Омару, и не теряя времени, от безделья, скуки, или, как намекает она в рассказе своем, с досады, что любила труса, отвечает любви своего властелина и проживает с ним дочь. Жребий войны непостоянен, а особливо же, по счастию, для расчетов Турецких; вдруг Ольдастан является победителем в гарем, где содержится Зара; она сначала принимает его очень худо; он, чтобы подслужиться ей, объявляет, что убил Омара; она пуще сердится; не видя успеха в убийстве соперника, убивает он дочь Зары и Омара, и она снова отдается Ольдастану. Повесть эта, как вы видите, писана не совсем в филеллиническом духе и не в весьма благоприятном свете показывает нам характер Гречанок. Предисловие не то обещало. Новое доказательство, что предисловиям верить не можно. За то стихи в повести лучше предыдущих: они очень забавны. Тут найдете вы, что

 
Чалмы на стогнах закипели,
 

или:

 
Чалмы катаются в пыли.
 

Эти два стиха живо напомнили мне знаменитый горшок, кажется с картофелем, который во время Петербургского наводнения попал из печи в воду, а из воды в Русские журналы; они долго переливали им споры свои из пустого в порожнее. Еще раз является чалма также необыкновенным образом: Зара, исчисляя перед Ольдастаном права Омара на ее любовь, говорит, что когда она попалась в руки неприятелям:

 
Уж неистовый взор
Кровожадных зверей
Ждал обиды моей;
Уж я слышала смех
Гнусных извергов тех.
Смертный ужас стыда
Обессилил меня,
И, ругаясь, злодей,
На позор всех людей,
Кровы с груди сорвал;
И, смеясь, показал
Трепет персей моих.
 

Но является Омар рыцарем несчастной жертвы, он ее отбивает и Зара продолжает рассказ:

 
Я в восторг перешла,
Я его обвила,
Чувств в волвеньи моих
Средь злодеев своих.
Спешно юноша сей,
Сняв, чалмою своею
Робко грудь мне покрыл, и проч.
 

Признаюсь, это новое положение чалмы, кажется мне, еще удивительнее чалмы кипящей, чалмы катающейся. Не иначе, как собственными глазами мог бы я увериться в истине сказанного Гречанкою, а на слово ей не поверю; хотя и понимаю, что приятно было ей, хоть чем-нибудь и как-нибудь, прикрыть выведенный на показ трепет ее персей. Около двух третей повести писаны четырехстопными ямбами, но с испуга и с печали, когда Зара узнает, что Омар ее убит, сбивается она на трехстопные. Отчаяние выражается скороговорками. Если эпиграф относится к лицу критики, то можно связать откровенно, что поэму, подобную Гречанке, погладить не за что, а потрепать совестно.

Аннибал на развалинах Карфагена. Драматическая поэма. Сочинение Д. Струйского. С эпиграфом: «От великого до смешного только один шаг». Спб., 1827, в тип. Н. Греча, in 8, 42 стр.

Имя Струйского уже известно в летописях нашего стихотворства, то есть известно малому числу литературных антиквариев наших. По большей части, не говорю уже для читателей, но и для наших писателей, каталог старинных русских стихотворцев заключается в нескольких именах почетных. Любопытство их не изыскательно, и они знают историю своей литературы, как многие знают историю человеческого рода, по именам некоторых счастливцев. Без сомнения, многие услышат от меня в первый раз, что есть книга Сочинений Николая Струйского, посвященная Екатерине Великой, напечатанная в 4-ку в 1790 году и, по-тогдашнему, с отменною роскошью типографическою: прекрасным шрифтом, на хорошей бумаге, с затейливыми виньетками, медалями. В этой книге множество стихов печатью мелкою убитых: элегий, песен, надписей, посланий, эпиграмм, билетцев, од и проч. Тогда разнообразный или по крайней мере разнопредприимчивый Сумароков гнался за всеми родами поэзии, и современники его рассыпались за ним по всем тропинкам Парнаса. [Тогда Парнас еще существовал.] Любопытные найдут в собрании Николая Струйского между прочим эпиграмму на Карла XII и стихи «На смерть верного моего Зяблова, последующую в Рузаевке, 1784 года, узнанную мною в Москве». Если эти стихи не доказывают, что г-н Струйский был великий поэт, то доказывают по крайней мере, что он был попечительный и признательный помещик, а это также чего-нибудь да стоит. Этот Зяблов, служитель нашего поэта, был обучен им живописи под руководством Рокотова, знаменитого живописца того времени и друга поэта, был несколько смышлен и в архитектуре:

 
Хотя искусству был сему и не учен,
Но был его (или «ево», сходно с текстом)
снискать усердьем привлечен.
 

Прошу позволения выписать биографические черты служителя, тем более что в них будут и поэтические черты господина, с примесью нескольких его домашних обстоятельств; все это, надеюсь, не наскучит читателям. Мы так мало знаем свою старину, мы так спесиво с нею обращаемся (и право не знаю, из каких доходов [спесивиться бы нам]), что я всегда рад изъявить ей свидетельство моего внимательного почтения и вместе показать, что я не слишком чванюсь тем, что многие с такою важностью и с таким самодовольствием называют ныне. Как будто вслед за этим ныне не придет завтра, которое также в свою очередь разжалует наше настоящее в давнопрошедшее. Вот что говорит поэт о своем артисте доморощенном:

 
Лишь шибкую черту Бушера он узрел,
К плафонну мастерству не тщетно возгорел.
Мне в роде сих трудов оставил он приметы:
В двух комнатах верхи ево рукой одеты.
Овальную ль кто зрит; иль мой квадратный зал:
Всяк скажет! Зяблов здесь всю пышность показал!
Рачитель строгих дум, достойный слез теченья!
Списатель моего ты был изобретенья…
Премерзостнейший вид… то лихоимства смрад,
С которым в мир свою к нам дщерь изрыгнул ад?
Ко омерзенью в свет что первым мной явленну:
Чрез кисть твою там зрят в плафоне оживленну.
К которому свой взор сколь крат не возведут,
Проклятие и честь столь кратно ж воздадут!..
Но есть ли в Божий храм Царя Царей кто всходит,
Тот Бога в существе присутственна находит?
Везде с политры там рассыпан фимиям!
 

[(Довольно смелый, но живой и выразительный стих.)]

 
Надзором под ево и сей созижден храм.
Подобно весь мой дом, в котором обитаю;
Я дело рук ево повсюду обретаю.
Внутри! с наружи ль что; пленить коль может взор
Иль стройно обнесен как кажется мой двор!
 

[(Здесь автор как будто несколько сомневается в законной принадлежности ему двора. Но здесь не поэтическая вольность, а, напротив, стихотворное порабощение, с которым иногда трудно бороться.)]

 
Иль ионической архитектуры виды;
Раченью в том ево не зделают обиды.
 

Чем стихи эти не стихи? Можно даже без большого затруднения доказать, что тут есть очевидные приметы романтизма; оспоривать народность этих стихов невозможно: они крепостные русские; местных красот, кажется, также довольно, оригинальность их не подложная. Признаюсь, они для меня и трогательны; я охотно желал бы узнать, где лежит поместье Рузаевка, и поклониться памяти и памятниками поэта и живописца. «Смрад лихоимства» и все, что до него относится, несколько темно; но, вероятно, идет тут речь об аллегорической картине, изобретенной барином, а исполненной слугою. В стихотворениях г-на Струйского много достается приказным лихоимцам: это также действие направления, данного Сумароковым, который с патриотическою смелостью напирал на пороки и злоупотребления своего времени. Сумароков имел в г-не Струйском горячего поклонника и усердного заступника. В его книге есть «Апология к потомству от Николая Струйского, или начертание о свойстве нрава Александра Петровича Сумарокова и о нравственных ево поучениях». Апология писана в опровержение статьи, напечатанной в «Петербургском вестнике» 1778 года, в которой заключается несколько предосудительных, хотя, впрочем, и умеренных отзывов о характере Сумарокова. При апологии находится и письмо к митрополиту Платону, которого сравнивает автор с Сократом; митрополит, благодаря его за присылку сочинения и за внимание, говорит ему между прочим: «Что надлежит до выхвалений, мне вами приписываемых, не признаю, чтоб я то заслуживал. Трудился я в проповедании истины Евангельския, которая столь превосходит Сократову, сколько небо землю». Все это любопытно в отношении к духу того времени; одним словом, в старых книгах наших более истории, чем в новейших; в сих последних более [отвлеченности и] метафизики. Проза г-на Струйского гораздо витиеватее его поэзии: она часто так кудрява, что я не взялся бы давать истолкование каждой фразе; но между тем все можно понять из многого, что он дорожил славою Сумарокова, как патриот и современник, с жаром, если не всегда с искусством, вступался за него и наконец заслуживает уважение наше, если оно не воздается единственно дарованию и успеху. Много еще хотелось бы мне поговорить о моем неизвестном поэте, и, право, есть что сказать, хотя об «Эпистоле к нехранящим уставы», об «Еротоидах», о «Кащее», о «Наставлении хотящим быти петиметрами» и о разных других произведениях; но надобно же знать честь: Аннибал нас и так давно уже ждет. Дайте сказать еще слово, и кончу. Мне в этой книге очень понравилась недомолвка в одном заглавии. Следующие стихи:

 
Хорош и твой Милон!
Изволька посмотреть, отвесил он
Какой поклон! –
 

названы не эпиграммою, как прочие стихи такого рода, а «епиг». Это застенчивое усечение мило до крайности, и советую многим из наших эпиграмматистов перенять его при случае. И у них эпиграммы часто без конца, как переломленные стрелы.

От г-на Струйского столетия прошедшего перейдем к его соименнику нашего столетия. Только не бойтесь, любезные читатели: зная, что наш век гораздо быстрее на ходу, чем старый, пробегу с вами наскоро новое произведение и сам не засижусь с «Аннибалом на развалинах Карфагена». Каково кажется вам это заглавие? Вы, может быть, скажете, что Аннибал не видал развалин Карфагена, что этот город подвергнулся роковому обречению настойчивого Катона уже в третью Пуническую войну, что Аннибал погиб до нее, что, следовательно, он не умер на развалинах Карфагена, как умирает во второй раз прямо насильственною смертью в поэме г-на Струйского; все это так, по истории, но, во-первых, уже сказано: не всякому слуху верь; во-вторых, в этом заглавии есть вымысл поэтический, а наших поэтов именно и упрекают в бедности вымысла. Поэт хотел пощеголять своим, назло товарищам, и преобразовал жребий Аннибала по-своему. Драматическая поэма разделена на три отделения: в первом Аннибал говорит сам с собою и потом с супругою своею Бериссою; во втором разговор Сципиона с Аннибалом похож в некотором отношении на разговор Триссотина с Вадиусом, начатый мадригалами и конченный эпиграммами. В третьем Аннибал увещевает своих воинов идти на освобождение Карфагена, но воины отнекиваются, и тем кончается, что Аннибал вынимает яд и поспешно его выпивает. В числе многих рифм, употребленных поэтом произвольно, замечательна одна, также по вымыслу, рифма на анаграмму: Рима и мира. На нашем языке; бедном рифмами, может быть и эта попытка не лишняя.

Легко станется, что для многих читателей такой разбор, как тот, который здесь предлагается, покажется совершенно неуместным, некстати поверхностным и, одним словом, не довольно дельным. Итак, в угодность им вот степенное суждение о драматической поэме г-на Д. Струйского. Основание ее, как мы видели, несообразно с истиною в таком предмете, где поэту не позволено искажать события до этой степени. В речах Аннибала и Сципиона мы также не слышим знакомых нам героев древности, как не узнаем Аннибала на развалинах Карфагена. Со всем тем в сем произведении встречается несколько хороших и сильных отдельных стихов, отзываются некоторый жар в выражении, некоторая твердость и движение в стихосложении. Одним словом, сдается что-то поэтическое. Сбудется ли в другом творении это слегка назначенное предчувствие, или нет, неизвестно; но на всякий случай можно посоветовать поэту поступать с историею осторожнее и почтительнее, не заставляя героев переступать насильственно шаг «от великого до смешного». К чему относит автор избранный им эпиграф? догадаться трудно. Если к своему герою, то неосновательно. В древности бедствие великого человека не имело в себе ничего смешного: осмеяние (le ridicule) есть горький плод новейшей образованности. В падении Аннибала с вершины славы нет ничего смешного, а много грозного и поучительного.

Приписка. Этот второй Струйский африканский, в отличие от первого Струйского рузаевского, может быть тот же Струйский, который после под псевдонимом Трилунного печатал очень порядочные, а иногда и хорошие стихи в разных повременных изданиях. Если так, то винюсь перед ним или перед тенью его, если он уже в полях елисейских, что в былое молодое время отозвался я, о нем не совсем благоприятно и несколько насмешливо. Дело журнальное. Кажется, напрасно выпущен он вовсе из гостеприимной хрестоматии для всех, изданной г. Гербелем в 1873 году. В русской хрестоматии для всех, пищущих и читающих, Трилунный имеет свое законное место, и не в числе самых последних. Сужу по крайней мере так по темным впечатлениям, которые сохранились во мне от давнего прочтения некоторых из стихотворений его. Но вот воспоминание о самом Трилунном, которое крепко врезалось в меня. В 1834 году гулял я во Флоренции по саду, который прозывается Boboli. Сад был совершенно пустынный. Вдруг в одной аллее кажется мне, что идет навстречу кто-то в форменном русском служебном фраке. Это перенесло меня в петербургский Летний сад: не мог я дать себе прямой отчет в видении, рисовавшемся передо мною. Это был молодой Трилунный, то есть Струйский. Чем же все это пояснилось? Струйский был небогатый чиновник: поэтическое влечение уносило его в далекие края, туда, wo die Citronen blühn. Он, кое-как бережливостью своею сколотил из скудного жалованья небольшую сумму и отправился путешествовать по Европе: путешествовать в буквальном смысле этого глагола – и едва ли не обходил он пешком всю Европу. Везде, где он ни был, осмотрел он все, что достойно внимания; по возможности со всем и со многими ознакомился. В Риме, где я после опять с ним виделся, был он дружелюбно встречен русскими художниками, пребывающими в Риме. Одним словом, если не оставил он по себе поэмы, которая передаст имя его уважению грядущих поколений, то он из жизни своей извлек для себя по возможности много поэзии. Около двух лет продолжалась мирная одиссея русского странника и поэта. Много потребно было силы воли и пламени в душе, чтобы совершить такой подвиг. Это не в русских нравах, не в русских обычаях, не в русской натуре. А вот история мундирного фрака. Не желая тратить деньги на щегольское одеяние, присвоенное туристу, он донашивал свою форменную одежду. В ней не хуже, нежели в модном костюме, мог он любоваться картинами великолепной природы, изучать памятники искусства, воспитывать ум и чувства свои в созерцании явлений изящных и поучительных. Он так и сделал. И прекрасно! Прошло уже сорок лет, а я и ныне мысленно смотрю с уважением и особенным сочувствием на этот мундирный фрак, встреченный мною в саду Боболи. В этой, хотя и казенной, вывеске есть много поэзии: гораздо более, нежели во многих стихах многих поэтов.