Текст книги "Властью Песочных Часов"

Нортон весь напрягся. Он не мог сразу сообразить, насколько серьезна и чем чревата эта информация.

– Что ты подразумеваешь под «сущностью»? – осторожно осведомился он. – Биология знает только кровное родство, а все эти навороты… Ты никак не можешь быть отцом ребенка Орлин – я имею в виду, в полном смысле этого слова.

– Ха! «Биология»! В том-то и дело, что могу… если Природа пожелает! Я наблюдал кое-что из того, на что она способна. Очень впечатляюще! Не хотел бы я чем-нибудь рассердить эту почтенную матрону!.. Так вот, в качестве исключительной любезности, она дала мне слово…

– Погоди, ты хочешь сказать, что встречался с подлинным воплощением Природы, с конкретной персоной, которая может изменить естественный ход вещей…

– Ну да!

– Получается, что ты, благодаря магическому вмешательству, являешься кровным отцом Гавейнчика?

– Полагаю, что так, – кивнул призрак. – Сказать по совести, рядом с Матушкой Геей мне было не слишком-то уютно. Поэтому я поспешил поскорее убраться и не мог воочию удостовериться в том, что она сдержала свое слово. Мне только остается верить в ее порядочность… Конечно, дружище, малодушно с моей стороны. Я призрак, и мне вроде как нечего терять… Однако я здорово перетрусил рядом с госпожой Природой. Она может тако-о-о-е… да в общемто все они могут тако-о-о-е!.. Совсем другой вид силы – и такой страшный!

Заметно побледневший Гавейн стер со лба воображаемый пот. После паузы он промолвил:

– Но вот о внешнем сходстве я как-то не подумал.

– Ребенок действительно чрезвычайно похож на тебя! Я полагал, это просто совпадение, парадоксальная игра случая…

– Нет, это работа Матушки Геи. Наверное, она самая сильная среди земных инкарнаций, хотя я бы не хотел ссориться ни с одной из них.

Нортон не спешил верить всему услышанному. Однако к госпоже Природе он относился с должным благоговением. Если инкарнация Природы существует на самом деле, она должна быть восхитительной, могучей и прекрасной…

– А чем ты, собственно говоря, не доволен? – спросил он призрака. – Матушка Гея свое обещание выполнила. Ведь так?

Гавейн зашагал по комнате с удвоенной яростью – напоминая зверя в клетке. Имей он реальный человеческий вес, ковру бы крепко досталось.

Наконец он остановился, горестно вздохнул и сказал:

– Дело в том, что в нашем роду гуляет наследственная болезнь. Она передается из поколения в поколение. Мой старший брат умер от нее. Поэтому-то я и стал владельцем всей этой обширной собственности. Злодейка, сидящая в наших генах, убивает в раннем возрасте – редкий больной доживает до десяти лет. А в самое последнее время она повадилась укладывать в гроб даже младенцев.

– Погоди, тебя-то убил дракон! И тебе было больше десяти лет, когда ты погиб!

– Меня раздавил аллозавр!

– Какая разница! Главное – тебя погубила отнюдь не наследственная болезнь.

– А я и не говорил, что все члены нашего рода умирают от этой болезни. Однако она затаилась в моих генах.

Нортон начал догадываться. Теперь и он стал мрачнее тучи.

– То есть…

– Да, дружище, я увидел явственные признаки болезни. Мальчик обречен.

– Да брось, Гавейн! Малыш так и пышет здоровьем! Орлин самым тщательным образом следит за его состоянием…

– Наша родовая болезнь не проявляется у новорожденного. Она как бы наполовину психическая: сперва затрагивает и коверкает сознание, а уж только затем сперва калечит, а потом и убивает тело. Эта болезнь – проклятие во всех смыслах: ее жертва обречена на короткую жизнь и на вечные муки в Аду. Никакой доктор не распознает ее – тем более в наше время, когда врачи так скептически относятся ко всему сверхъестественному. Нынешние лекари в своей гордыне полагают, что им известно все, а то, чего не показывают их мудреные приборы… ну, того просто не существует. А действительность хитрее приборов…

Гавейн досадливо передернул плечами.

Похоже, он не ломал комедию, а и впрямь различил роковые симптомы – или уверил себя, что видит их.

– Ты говоришь, эта болезнь или убивает в нежном возрасте, или милует, – потерянно пробормотал Нортон. – Но если ты ошибаешься насчет явных признаков… возможно, Гавейнчик проскочит опасный возраст – и все будет в порядке… Ведь так?

– Да, болезнь убивает только детей. Исключительно детей. Но когда появляются первые симптомы, очевидные для докторов, уже поздно, ребенок обречен. Не исключено, что поздно лечить младенца с подобной наследственной патологией уже в первую же секунду после рождения. Болезнь неизлечима, неотвратима. Жертва тает, тает – и все, конец… Это как гниение дерева изнутри…

– Не сомневаюсь, что современная медицина и современная магия…

Гавейн мрачно тряхнул головой.

– Нет, – сказал он. – Чтобы спасти моего старшего брата, перепробовали все. И тем не менее он скончался в возрасте семи лет. Мне было тогда четыре года, но я хорошо помню… – Гавейн снова мрачно тряхнул головой и горестно запричитал: – Ох-ох-ох, не стоило мне соваться не в свое дело, не стоило попусту извращать законы природы. Я все испортил, я все изгадил! Не будет теперь у меня наследника! О горе мне, горе, горе!..

Гавейн стал рвать на себе волосы.

Хотя со стороны этот трагический жест в исполнении призрака выглядел достаточно комично, Нортону было не до смеха. Сомнительно, что Гавейн его дурачит. Выходит, ситуация и впрямь жутковатая…

Тут Нортона вдруг осенило.

– Отчего бы нам не посоветоваться с Жимчиком! – воскликнул он. – А ну как он знает ответ!

– Что еще за Жимчик?

– Мой добрый друг.

Нортон прикоснулся к кольцу, чтобы разбудить его, хотя не был уверен, что металлическая змейка когда-либо спит.

– Жимчик, отправляйся к маленькому Гавейну. Я хочу знать, болен ли он той смертельной болезнью, которая передается из поколения в поколение в роду Гавейна.

Жимчик ожил, соскользнул на пол с его пальца и уполз в спальню. Призрак с интересом проследил за метаморфозой кольца в живую изумрудную змею.

– Где ты раздобыл эту штуковину? Она не является частью моих сокровищ.

– Это кольцо дала мне твоя супруга. В награду за ребенка.

Гавейн брезгливо передернул плечами.

– Ясно, – сказал он. – С тех пор как меня укокошила рептилия, я их всех на дух не переношу – и крупных, и мелких… А этот гад ползучий не укусит ли часом ребенка?

– Нет-нет. Он его даже не напугает. Просто взглянет на малыша и вернется.

Через несколько мгновений Жимчик появился из спальни, заполз на подставленную руку, обвился вокруг пальца и снова превратился в металлическое кольцо.

– Маленький Гавейн болен? – спросил Нортон.

Жим.

У Нортона в животе похолодело от ужаса.

– Ты уверен?

Жим.

– Как долго он проживет? Сколько лет?

Жим.

– Только один год? – ошарашенно переспросил Нортон.

Жим.

– Итак, он отвечает – только один год? – хмуро сказал Гавейн.

– Да, именно так, – с тяжелым сердцем подтвердил Нортон. – Разумеется, Жимчик может и ошибаться… Он не силен в математике.

– Увы, он прав. Я видел недвусмысленные признаки заболевания. А сколько проживет мальчик – уже неважно. Год или семь лет – какая разница, если ему все равно суждено умереть…

Призрак снова зашагал по ковру с яростью зверя в клетке.

– Ох уж эта Зеленая Матушка! – воскликнул он через некоторое время. – Ведь, небось, знала, старуха чертова! Все заранее знала! Мне бы, болвану, сразу сообразить, когда она с такой готовностью взялась оказать мне услугу! Как же до меня не дошло, что она неспроста так раздобрилась!..

– Послушай, эти инкарнации, о которых ты столько говорил, они… они относятся к силам Зла?

– Огульно про них ничего сказать нельзя. Сатана – воплощение Зла. Бог – воплощение Добра. Большинство же инкарнаций как бы нейтральны. Хотя, по-моему, большинство относится более благожелательно к Добру… или по крайней мере к существующему миропорядку. Что же касается Природы, или Геи, или Земли-Матери, то она… она просто непредсказуемая. Если ее чем-то разозлишь – жди большой беды. Но загвоздка в том, что не всегда знаешь, когда и чем ты ее разозлил. Порой она – сама доброта, и тогда дары ее благостны; а иногда такое отмочит, такое отчубучит!.. О-о, будь моя воля, я бы ее, каргу злобную… Всю загробную жизнь мне отравила, все в моей душе перековеркала!..

Нортон воздержался от комментариев. Про себя он подумал, что если персонифицированная Природа существует, то ей трудновато держать в памяти все детали наследственности одного из миллионов и миллионов детей, которым предстоит родиться на Земле. Возможно, добрая старушка и не хотела насолить Гавейну. Быть может, тут просто недосмотр с ее стороны… Но Гавейн сейчас был в таком воинственном настроении, что доводы в пользу Матушки Геи не пришлись бы ему по вкусу. Поэтому Нортон, выдержав паузу, заговорил о другом.

– В любом случае, – сказал он, – мы должны показать ребенка медицинским светилам. Даже если они бессильны его спасти – попытаться следует. В медицине случаются неожиданные прорывы – порой болезни, бывшие смертельными при жизни одного поколения, становятся излечимыми при жизни следующего. Доктору, который следит за здоровьем Орлин и младенца, стоило бы изучить историю болезни твоего брата и сравнить симптомы. Организуешь?

– Ладно, – угрюмо согласился Гавейн. – Только Орлин поставишь в известность ты.

– Это может сделать доктор.

– Может – в стиле этих самоуверенных ребят. Некоторые доктора любят покрасоваться – в ущерб человечности… Послушай, Нортон, даже я, человек грубый и к сантиментам не склонный, – даже я понимаю, что у тебя это лучше получится.

Нортону вспомнилось чудо в белом халате, которое, шелестя резиновыми перчатками, ошарашило его афористичным «Так забавнее». Он вздохнул и согласился с Гавейном.

Призрак незамедлительно исчез. Нортон удрученно поплелся на кухню к Орлин.

Поначалу она попросту не поверила его словам. Однако семейный доктор, основываясь на историях болезни других членов рода Гавейна, провел предельно тщательное обследование младенца – с применением новейших методов диагностики, в том числе и магической. Его вывод был неутешительным. Орлин пришлось поверить.

И тогда она озлобилась на всех и вся. Она возненавидела и Гавейна, и Природу, и Нортона, и саму себя. В голове ее рождались невероятнейшие планы, как спасти маленького Гавейна. Она готова была заключить сделку с любыми силами Света или Тьмы, лишь бы уберечь младенца. Увы, как и следовало ожидать, все ее полубезумные прожекты не дали никакого результата. Тогда Орлин впала в полное уныние, близкое к прострации. Ничто не могло утешить ее.

Да и Нортон был не в лучшем состоянии. Ему оставалось лишь бездеятельно и тупо наблюдать со стороны, как стремительно ухудшается здоровье ребенка, и безрадостно констатировать, что Гавейн прав и болезнь становится с каждым новым поколением безжалостнее и быстротечное.

Поскольку теперь стало совершенно очевидно, что любовь Орлин к ребенку была многократно сильнее ее любви к «заместителю мужа», то и в роли утешителя Нортон потерпел горестное фиаско. Материнское начало в Орлин было намного сильнее «женского», то есть она была от природы лучшей матерью, чем любовницей и женой. Нортону приходилось смириться с тем, что он занимает подчеркнуто второстепенное место в ее жизни.

Что касается призрака… тот он просто исчез.

Развязка наступила в предсказанное время: младенец умер, немного не дожив до года. Они ждали неизбежного, но оказались не готовы к нему. Все свершилось внезапно и стремительно.

Орлин, вся в черном, часами сидела у колыбели со страшно исхудавшим умирающим мальчиком. Казалось, и она стоит одной ногой в могиле: за эти месяцы она истаяла, стала тенью той красавицы, в которую Нортон некогда влюбился с первого взгляда. И медицина, и магия оказались бессильны. Нортон и Орлин беспомощно присутствовали при постепенном умирании маленького Гавейна. Это было душераздирающее зрелище.

А потом пришла смерть. Пришла в буквальном смысле – персонифицированная. Это был мужчина в черном одеянии, с накинутым на голову огромным капюшоном. Орлин увидела его первой и сдавленно вскрикнула, стараясь руками прикрыть, защитить младенца.

Незваный гость помедлил у колыбели, и Нортон нашел в себе мужество попристальнее рассмотреть его. В первый момент господин Смерть был полупрозрачным призраком, но постепенно он обрел иллюзорную телесность.

– Послушайте, – воскликнул Нортон, – зачем вам это нужно? Зачем вы это делаете? Кто вы такой, что позволяете себе причинять людям такое горе?

Мрачный пришелец повернулся к нему. Нортон разглядел то, что было под капюшоном: никакого лица, лишь голый череп с пустыми глазницами.

– Скорблю, что вынужден так поступать, – сказал черный человек неожиданно мягким и проникновенным голосом. – Я – Танатос. Мой долг – забирать души тех, чей жизненный срок истек.

– Вы – инкарнация Смерти?

– Да.

– И вам по душе похищать из жизни невинных младенцев?

Черный капюшон Танатоса повернулся сперва в сторону Орлин, затем в сторону колыбели. Наконец пустые глазницы снова уставились на Нортона. Танатос приподнял широкий рукав, под которым оказались массивные черные часы. Жуткий палец скелета, без кожи и мяса, тронул циферблат, после чего Танатос сказал.

– Смертный, мы можем побеседовать несколько минут. Проследуй за мной.

Нортон взирал на мрачную фигуру с почтением, к которому примешивались и страх, и ненависть. Рассказам Гавейна об инкарнациях Нортон никогда до конца не верил – если они и существуют, думал он, то это какие-то сложные мистификации. И вот перед ним Танатос, и трудно оспаривать то, что видят твои собственные глаза… Как ни удивительно, воплощение смерти не показалось ему бессердечным и равнодушным. Быть может, этим можно как-то воспользоваться?..

Танатос и Нортон вышли из комнаты.

Орлин даже не пошевелилась. Она застыла возле колыбели, все так же простирая исхудалые руки над ребенком – в исступленной попытке защитить его. Вид безутешной матери был страшен. Спутанные и потерявшие блеск волосы, кости лица пугающе обтянуты кожей… Лишь ее огромные глаза оставались прекрасны. Казалось, что она больше не дышит. Казалось, что время в комнате остановилось…

Нортон со своим страшным спутником вышел из апартаментов Гавейна. В коридоре стоял конь бледный, статный красавец. Как ни странно, Нортон отчего-то нисколько не удивился, увидев его. Танатос вскочил на коня, а Нортон без колебаний сел у него за спиной. Скакун рванул вперед.

Нечувствительно проницая стены, конь проскакал здание насквозь и начал перебирать копытами в воздухе – при этом всадники не почувствовали никакой перемены. Через несколько мгновений они, словно по невидимой наклонной дороге, добрались до ближайшего обширного парка. Танатос и Нортон спешились на лесной поляне и присели для беседы на ствол поваленного дерева.

Конь бледный щипал травку в стороне. Нортон был спокоен. Неизвестно почему, разговор со скелетом уже не казался ему из ряда вон выходящим событием. Он был весь сосредоточен на теме переговоров.

– Хочу ввести вас в курс дела относительно ребенка, – сказал Танатос. – Сей младенец, вопреки очевидному, отнюдь не невинный. Он в равновесии. Вы понимаете, что я имею в виду?

– Не очень. Вы его что – взвешивали?

Нортону показалось, что череп улыбнулся, – хотя какая может быть улыбка при отсутствии лица?

– Да, в определенном смысле я его взвешивал, – сказал Танатос. – Точнее, его бесплотную душу. У меня есть особенные весы для сортировки душ. Если злые поступки человека перевешивают добрые, я отсылаю его в Ад. Если наоборот – то в Рай. Это правда, что человек обладает свободной волей и прижизненным поведением определяет свой жребий за гробом. Однако некоторые души находятся в равновесии, то есть накопили в себе к моменту смерти равное количество добра и зла. Таких я отсылаю в Чистилище.

– Вы хотите сказать, что Рай, Ад и Чистилище не плод вымысла, а совершенно реальные места?

– Нет, это не реальные места, – ответил Танатос. – Это скорее реальные состояния. Рай, Ад и Чистилище, равно как и некоторые из инкарнаций, существуют исключительно в нашей культуре, благодаря достаточно сильной вере в них. В других культурах иные системы. И у меня очень мало клиентов в этих других культурах, где преобладают другие верования и где смерть имеет иное олицетворение.

– Извините, но я-то никогда не верил ни в Рай, ни в Ад, ни в инкарнации! – воскликнул Нортон.

– Сознательно – быть может. Однако способны ли вы поручиться за то, что таится в сокровенных глубинах вашей души? Скажите, вы верите в Добро и Зло и в свободу выбора?

Важнейший вопрос! И очень кстати!

– Оставим меня, – сказал Нортон. – Ребенок… откуда взяться злу в его душе? Он никому не причинил вреда. Наоборот, он – жертва недобрых обстоятельств, созданных другими… которые способны более или менее сознательно верить в Добро и Зло и свободно выбирать между ними!

– Верно. Матушка Гея весьма и весьма сожалеет о том, что произошло. По досадному недосмотру ее дар Гавейну оказался с изъяном. Когда она обнаружила свою ошибку, было уже поздно что-либо менять. Матушка Гея не в силах преступать собственные законы – она может лишь изредка раздвигать их рамки… Она неимоверно могуча, но у нее такое невероятное количество дел! Видя смертного, который за гробом так истово старается стать лучше, нежели он был при жизни. Зеленая Мать умилилась и захотела оказать ему услугу. Из-за большой занятости она не до конца вникла во все обстоятельства дела

– вот и вышел досадный конфуз. Да, инкарнациям тоже случается совершать ошибки – и даже горшие, чем ошибки смертных.

– Хорош «конфуз»! Он стоит человеческой жизни! – возмущенно воскликнул Нортон.

– Гавейну будет дан второй шанс, – заявил Танатос. – Гея, сознавая свою вину, решила компенсировать промах. Она уже переговорила с Клото, одной из богинь Судьбы, и они пришли к соглашению.

– Ребенок выздоровеет?

– Нет, младенец безнадежен. Гавейну будет дарована возможность жениться вторично, и на этот раз более удачно.

У Нортона холодок пробежал по спине.

– Жениться вторично? – переспросил он. – Стало быть, он разведется с Орлин?

– Нет.

– Значит, она родит ему второго ребенка? Не понимаю… Он что – должен вторично жениться на Орлин?

– У Орлин не будет второго ребенка. Большая часть зла, в котором повинен этот младенец, именно в том и состоит, что он – причина безвременной смерти собственной матери.

– Безвременной смерти? – в ужасе переспросил Нортон.

– Мне горько сообщать это вам, но таков неизбежный ход вещей. Быть может, вам будет легче, если вы узнаете всю подоплеку событий. Вы непричастны к этой драме. Вся тяжесть вины – на ребенке.

– Но ребенок ничего дурного не сделал!

– Ребенок вот-вот умрет. И этим убьет свою мать.

– Ребенок не выбирал – умирать или жить! Это несправедливо!

– Если так, то, значит, грех отца лег бременем на невинную душу сына. Не вмешайся Гея, ребенок был бы здоров. У вас, Нортон, отличные гены.

– Не сомневаюсь, – с горечью отозвался Нортон. – В моем роду сплошь здоровяки и долгожители… И все же в этом перебросе греха есть что-то нелепое, бесчестное. Ведь отец ребенка как бы я…

– Я не смею сказать, что система, которой я служу, идеальна, – мягко возразил Танатос. – Но изменить ничего нельзя. Вы абсолютно ни в чем не виноваты – ни по отношению к ребенку, ни по отношению к его матери. Вы должны понять, что загробная судьба ребенка пока до конца неясна, тогда как путь матери очевиден – в Рай. Она – чистое, доброе существо. Такой она была в радости, такой осталась и в горе. Ее безвременная кончина от тоски

– недобрый поступок по отношению к близким, но сие малое зло не повредит ее запредельной судьбе… Я надеюсь, что полное знание всех обстоятельств избавит вас от ненужных страданий. Вы хороший человек и проживете всю жизнь в союзе с Добром, если выйдете с неисковерканной душой из горнила этого испытания.

– Как трогательно, что Смерть заботится о моем нравственном комфорте! – воскликнул Нортон с горькой усмешкой. – Вы объявляете, что мой ребенок… то есть ребенок Гавейна должен умереть. Вы объявляете, что моя любимая женщина должна умереть. И при этом вы предлагаете мне все понять, на все наплевать, расслабиться и наслаждаться жизнью! Чего ради вы затеяли весь этот разговор? Стоило ли так напрягать себя?

– Потому что я не люблю бессмысленные страдания, – наисерьезнейшим тоном ответил Танатос. – Смерть есть неизбежность, коей не дано избежать ни единому живому существу. Я за всяким приду в свое время. И это справедливо, потому что венец праведной жизни – праведная смерть. Однако сами по себе обстоятельства смерти могут быть разными. Я решительно предпочитаю не усугублять эти обстоятельства излишней жестокостью. А значит, не должно длить сверх меры агонию умирающего или, наоборот, каким-либо образом укорачивать срок жизни, отпущенный человеку Атропос.

– Атропос?

– Это третья из воплощений Судьбы, одной из важнейших инкарнаций. Клото прядет нить человеческой жизни, Лахесис, так сказать, определяет ее окрас, ну а Атропос в назначенный час обрезает эту нить. Смерть человека ложится тяжким бременем на души тех, кому он был дорог. Поэтому значительная часть моих забот – не о мертвых, а о живых, таких, как вы. Я испытываю сострадание к смертным, потому что им действительно приходится порой очень и очень нелегко.

– Сострадание! – насмешливо передразнил Нортон.

– Да, в это трудно поверить, еще трудней это понять и принять, но Смерть искренне сочувствует смертным.

Нортон нашел в себе мужество пристально вглядеться в пустые глазницы черепа. Что-то подсказывало ему – это жуткое нечто, этот страшный Танатос и в самом деле способен на сострадание. Он пытается уврачевать рану, которую же сам и наносит. В конце концов Танатос лишь исполнитель чужой, неведомой воли… Но эта чужая, неведомая воля… нет, Нортону она не нравится!

– И это все? – не без раздражения спросил Нортон. – Вы потратили столько своего драгоценного времени на то, чтобы избавить меня от угрызений совести?

– Разве на это не стоит потратить время? – возразил Танатос. – А впрочем, я и секунды не потерял, потому что время стоит на месте. – Знакомым жестом он поднял широкий рукав и показал массивные черные часы. – Я коснулся их – и остановил время, чтобы иметь возможность без спешки побеседовать с вами.

– Спасибо, – сказал Нортон.

После всего, что произошло, ему уже не стоило труда поверить в остановленное время. Он припомнил странную окаменелость Орлин, когда он вместе с Танатосом покидал комнату, где лежал умирающий младенец. Да и лес был как зачарованный – ничто в нем не двигалось, кроме них самих и бледного коня. Хоть бы один листочек трепыхнулся, хоть бы одна тень шелохнулась! И облака словно вмерзли в небо. За разговором Нортон не обращал внимания на все это. Теперь же он с ясностью видел могущество сверхъестественных сил.

– Наверно, удобно иметь такие часики и распоряжаться временем по своему капризу, – не без иронии заметил он.

– Ну, у вас есть приспособление покруче, – сказал Танатос. – Как раз это и стало второй причиной, побудившей меня отложить дела ради встречи с вами.

– Второй причиной? А какая же первая?

– То, что вы сумели почувствовать и увидеть меня. Очень немногие люди из тех, кого судьба умирающего не затрагивает напрямую, способны заметить приближение Смерти.

– Это так естественно! – с жаром воскликнул Нортон. – Я люблю Орлин. И все, что затрагивает ее, близко и моему сердцу!

– Вы доказали это тем, что увидели меня. А я в свою очередь увидел… ваше кольцо.

Нортон рассеянно покосился на свою левую руку.

– А-а, ну да, – сказал он. – Это Жимчик, подарок Орлин.

– Можно только диву даваться, – заметил Танатос, – какой силы волшебный заряд вложен в такую фитюльку! Тот, кого вы называете «Жимчиком», имеет демоническую природу и почти так же стар, как сама Вечность.

– Но он не принадлежит к силам Тьмы! – горячо возразил Нортон. – Каким же образом он может иметь демоническую природу?

– Демоны, как и люди, бывают разными. Этот демон хороший – покуда он исправно служит Добру. Большая удача – иметь подобного слугу. Если он действительно подчиняется вам, считайте себя счастливчиком.

Такой поворот разговора оказался настолько неожиданным, что мысли Нортона на некоторое время отвлеклись от главной, трагической темы их беседы.

– Жимчик, – обратился он к кольцу, – скажи мне, Танатос действительно тот, кем он себя называет?

Жим. Жим. Жим.

– Значит, тебе нужно сперва проверить это? Каким образом? Притронуться к нему?

Жим.

– Вы не будете возражать? – спросил Нортон Танатоса.

Танатос мотнул черепом – дескать, извольте.

– Приступай, Жимчик.

Жимчик соскользнул с руки хозяина и быстро пополз в сторону черной фигуры в капюшоне. Танатос сделал нечто странное. Он потянул безмясые костяшки своей левой руки – и снял их. Это оказался просто рисунок поверх тонкой перчатки. А под перчаткой была нормальная рука – из плоти и крови. Даже с грязью под ногтями.

Танатос протянул руку в сторону Жимчика, который быстро лизнул ее, как будто пробуя на вкус. Затем змейка шустро вернулась на безымянный палец хозяина. А Танатос тем временем снова надел на левую руку облегающую перчатку – и его рука опять превратилась в жутковатую конечность скелета.

Даже теперь, зная секрет и внимательно приглядываясь, Нортон не мог различить обман. Он почему-то был уверен, что и на ощупь рука Танатоса оказалась бы рукой скелета.

– Ну так что? – спросил Нортон у Жимчика, когда тот угомонился на его пальце и превратился в кольцо. – Танатос настоящий?

Жим.

– И все, что он мне говорит, – правда?

Жим.

– Он из числа хороших?

Жим.

Этого было достаточно. Жимчику Нортон доверял.

– Прежде я не очень-то верил в вас – просто был заинтригован вашей таинственной персоной, – простодушно сказал Нортон. – Теперь я убедился, что вы действительно Танатос… Я искренне благодарен вам за доброе отношение ко мне… Но все равно попытаюсь спасти Орлин!

– В этом нет ничего неожиданного для меня. Такова уж ваша натура. Благодаря таким упрямцам, как вы, мир становится лучше.

Танатос поднялся с поваленного ствола, на котором они сидели, и мрачно протянул руку своему собеседнику.

Вконец озадаченный Нортон тоже встал и пожал руку Смерти. На ощупь это действительно была рука скелета.

– Морт! – кликнул Танатос своего коня. Тот сразу же приблизился к хозяину. Танатос и Нортон вскочили на чудесного скакуна и стремительно проделали обратный путь – по воздуху и затем сквозь стены небоскреба.

На этот раз Нортон был более внимателен и заметил окаменелость людей во всех коридорах и комнатах. Особое впечатление на него произвел один парень в спортивном зале – время остановилось в тот момент, когда гимнаст делал сальто-мортале. И так и висел в воздухе, согнувшись в три погибели – лучшее доказательство того, что Танатос и впрямь «заморозил» время!

И это легким прикосновением к циферблату своих магических часов!.. Каким невероятным могуществом обладает инкарнация Смерти, если ей, дабы просто поболтать со смертным, ничего не стоит остановить ход времени – походя, небрежным жестом шахматиста, сделавшего свой ход!

Наконец конь бледный остановился в апартаментах Гавейна – в комнате, где умирал младенец. Танатос и Нортон спешились. Орлин, словно мраморная статуя, оставалась в прежней позе – защищая руками ребенка. Танатос вновь коснулся циферблата своих часов.

Напоследок Нортон сказал:

– Э-э… спасибо… за все…

Обращенные к Смерти слова благодарности прозвучали довольно неуклюже.

Нортон нисколько не смирился с бессмысленной жестокостью происходящего. Однако теперь он по крайней мере не винил во всем Танатоса.

Ответом на благодарность был торжественный кивок демона в черном.

Время возобновило свой бег.

Танатос шагнул к колыбели и потянулся за ребенком. Глядя на него округлившимися от ужаса глазами, Орлин пронзительно закричала:

– Нет! Нет! Прочь, Смерть! Он тебе не достанется!

Рука Танатоса на мгновение замерла.

– Крошка страдает, – сказал он. – Я освобожу его от боли.

– Нет! У нас есть лекарства для облегчения боли!

Орлин хотела в гневе оттолкнуть Танатоса, но руки ее пронзили пустоту, как если бы он был призраком. Это для Нортона он был «плотным» существом, но не для нее.

– Смерть приходит в положенный срок – и срок пришел, – с печалью в голосе возразил Танатос. – Ведь вы не хотите длить его страдания, правда?

– Тут он стремительно наклонился к ребенку и выхватил его душу из тела – в руках Смерти мелькнуло что-то прозрачное, неопределенной формы.

Дыхание младенца пресеклось, личико вдруг обмякло и навеки застыло – с таким выражением, будто маленький Гавейн наконец испытал несказанное облегчение.

Орлин без сознания рухнула на пол.

Танатос обернулся к Нортону.

– Как мне ни жаль, – сказал он, – но это мой долг.

Он сложил забранную у младенца душу и аккуратно спрятал ее в свою черную суму. После чего вышел вон, ведя под уздцы своего коня.

Нортон был сам не свой от горя. С могильным холодом в душе он подхватил с пола бесчувственное тело Орлин и положил его на диван. Какой легкой оказалась его любимая! Муки последних месяцев до последней степени источили ее здоровье.

Затем он сделал необходимый телефонный звонок и сообщил о смерти.

Девушка на экране видеотелефона деловито кивнула. Для нее это рутина. Она не может почувствовать тот же ужас, который…

Когда все довольно долгие формальности были закончены, Нортон отключил связь и вернулся к Орлин.

Теперь пришло время самого важного. Внутри его все онемело, однако он был в силах чувствовать и мыслить и теперь лихорадочно думал, что скажет Орлин, когда та очнется.

Наконец она очнулась, и он сразу сказал ей, что ребенок умер. Было бы нелепо прибегать к эвфемизмам.

– Я знаю, Нортон, – устало сказала она. – Прости меня… у меня есть кое-какие дела…

И она ушла в свою спальню.

Как – и это все? Он не мог поверить, что их совместное переживание горя сведется к вымученному «я знаю» и «прости меня».

В следующие дни Орлин оставалась такой же странно спокойной. Она выглядела просто усталой. Исправно хлопотала по дому и касательно похорон. Нортон удивлялся ее самообладанию. Неужели Танатос переоценил глубину горя Орлин? Быть может, через какое-то время она действительно успокоится – и они будут снова счастливы вдвоем… А потом смогут зачать нового ребенка, здорового, жизнеспособного… И у всей этой гавейновской собственности наконец появится наследник.

Уверенность Нортона в счастливом исходе возрастала изо дня в день.

А через десять дней после смерти мальчика Орлин отравилась.

Ее бумаги оказались в полном порядке. В эти десять дней она позаботилась о том, чтобы после ее смерти не возникло никаких проблем: распорядилась касательно своей личной не слишком большой собственности, а также насчет похорон. Она не хотела, чтобы ее смерть доставила какие-либо хлопоты близким людям.