Текст книги "Архаические развлечения"

Питер Бигл
Архаические развлечения

Колину Мак-Элрою, без чьих советов, помощи, уюта, какао по ночам и доводящего до исступления нежелания понимать, что некоторые книги попросту невозможно закончить, эта книга никогда бы закончена не была.

I

В Авиценне Фаррелл появился в четыре тридцать утра, сидя за рулем дряхлого фольксвагена – крошки-автобуса по имени «Мадам Шуман-Хейнк». Только что кончился дождь. Отъехав по Гонзалес-авеню на два квартала от скоростного шоссе, он подрулил к обочине, заглушил двигатель и замер, опершись локтями о руль. Его пассажир, печально вскрикнув, проснулся и схватил Фаррелла за колено.

– Все в порядке, – сказал Фаррелл. – Приехали.

– Куда? – спросил пассажир, оглядывая железнодорожные пути и неподвижные туши грузовиков.

Пассажиру, темноволосому и розовощекому, чистенькому, словно свежий шарик мороженного, было лет девятнадцать-двадцать. Фаррелл подобрал его в Аризоне, неподалеку от Пимы, увидев, как он стоит у дороги бесспорным знамением свыше – в свитерке с треугольным вырезом, в табачного тона мокасинах и в ветровке из Эксетера, – голосуя в надежде, что кто-то провезет его через индейскую резервацию около Сан-Карлоса. После двух дней и ночей более или менее непрерывной езды юноша ни на йоту не утратил свежести и чистоты, а Фаррелл ни на йоту не приблизился к тому, чтобы запомнить, наконец, как же его зовут – Пирс Харлоу или Харлоу Пирс. С безжалостной вежливостью юноша называл Фаррелла «мистером» и с неизменной серьезной пытливостью выспрашивал его, что он почувствовал, впервые услышав «Элеанор Ригби» и «Однодневку».

– Авиценна, штат Калифорния, – объявил, улыбнувшись юноше, Фаррелл.

– Музей моей исковерканной юности и самых паршивых воспоминаний.

Он опустил стекло и с наслаждением зевнул.

– Ах, хорошо пахнет – принюхайся, это из Залива. Там, должно быть, вода уходит.

Пирс-Харлоу послушно принюхался.

– Угу. Да, понимаю. Действительно, хорошо, – он провел руками по волосам, запустив в них пальцы, но волосы тут же вновь поднялись, вернув ему сходство с изваянием, вытесанным из одного куска мрамора и отполированным.

– Сколько, вы говорите, прошло?

– Девять лет, – сказал Фаррелл. – Почти десять. С тех пор, как я совершил ошибку и на самом деле защитил диплом. Понятия не имею, о чем я думал в то утро. Видимо, просто утратил бдительность.

Юноша вежливо хмыкнул и, отвернувшись, начал копаться у себя в рюкзаке.

– Мне дали адрес одного места, в которое я вроде как должен явиться, когда доберусь сюда. Это у самого кампуса. Я там и подожду.

В мутном свете ранней зари шея его казалась тонкой и беззащитной, как у ребенка.

Небо, крупичатое, точно кровоподтек, понемногу наливалось ртутным блеском.

– Обычно отсюда можно было увидеть всю северную часть кампуса, звоницу и прочее. А вот такой дымки я здесь что-то не помню.

Сцепив руки за головой, Фаррелл потянулся так, что заныло тело и крякнули затекшие мышцы, вздохнул и пробормотал:

– Ну ладно, будить моего друга пока не стоит, рановато для этого. Надо бы где-то позавтракать – на Гульд-авеню, вроде, было заведение, работавшее круглые сутки.

Он расслабился, но одна острая искорка боли так и застряла в теле, и опустив глаза, он увидел застенчивую улыбку Пирса-Харлоу и лезвие его выкидного ножа, прижатое к своему боку как раз над брючным ремнем.

– Мне, право же, очень жаль, сэр, – сказал Пирс-Харлоу. – Пожалуйста, не делайте глупостей.

Фаррелл молча уставился на него и глядел так долго и так безучастно, что юноша беспокойно заерзал, впрочем, напрягаясь всякий раз, как мимо с шелестом проносилась машина.

– Вы просто положите на сиденье бумажник и вылезайте. Я не хочу никаких осложнений.

– Видимо, следует считать установленным, что в Эксетер ты ехать не собирался, – сказал, наконец, Фаррелл. Пирс-Харлоу отрицательно тряхнул головой. Фаррел продолжал: – А насчет места программиста-стажера даже и спрашивать нечего.

– Мистер Фаррелл, – ровным и мягким голосом произнес Пирс-Харлоу, – вы, похоже, думаете, что я не смогу причинить вам вреда. Пожалуйста, не надо так думать.

При последних словах нож, провертев дырку в рубашке Фаррелла, вдавился в его бок посильнее.

Фаррелл вздохнул, вытянул ноги и, оставив одну руку спокойно лежать на руле, медленно полез за бумажником.

– Черт, как все нескладно. Ты знаешь, я сроду еще в такую передрягу не попадал. Столько лет прожил в Нью-Йорке, разгуливал там по ночам, где придется, ездил подземкой и ни разу меня никто не ограбил.

Во всяком случае, не в Нью-Йорке и не любитель, не умеющий даже ножа толком держать. Он старался дышать как можно ровнее и глубже.

Пирс-Харлоу вновь улыбнулся и грациозно повел по воздуху свободной рукой.

– Ну что же, значит настал ваш черед, верно? Да и не такое уж это большое событие, рано или поздно оно случается со всяким водителем.

Фаррелл уже вытащил бумажник и, почувствовав, что нажим лезвия ослаб, слегка повернулся в сторону юноши.

– Вообще-то, – сказал он, – тебе стоило проделать это еще там, в Аризоне. У меня тогда и денег было побольше. Прикинь-ка, сколько я потратил оттуда досюда, покупая еду на двоих.

– Я просто терпеть не могу водить машины, у которых для переключения скорости приходится возиться с рычагом, – весело сообщил Пирс-Харлоу. – И потом, что это вы, я тоже пару раз бензин покупал.

– В Флагстаффе на семь долларов, – презрительно фыркнул Фаррелл. – Тоже мне, трата.

– Эй, только не надо наглеть, не надо, – Пирса-Харлоу вдруг пугающим образом затрясло – даже в сумраке было видно, как он покраснел – и в хрустящих прежде согласных, теперь с запинкой слетавших с его влажных губ, появилась какая-то рыхлость. – А как насчет заправки в Барстоу? Насчет Барстоу как?

Впереди, в середине квартала показались двое трусцой бегущих в их сторону молодых людей: он и она, удивительно схожие подрагивающей полнотой, зелеными свитерами и безрадостной механичностью движений.

Фаррелл произнес:

– Ничего ты там не платил. В Барстоу? Ты уверен?

По-твоему, это умный план? А что если нет?

– Черт подери, конечно уверен, – огрызнулся Пирс-Харлоу. Он выпрямил спину, нож задергался, описывая в воздухе между ними дрожащие эллипсы. Фаррелл скосился через плечо, надеясь привлечь внимание женщины, не обозлив юнца еще сильнее. Пробегая мимо, она и впрямь приостановилась и придержала своего спутника за руку. Фаррелл сделал круглые глаза и слегка раздул ноздри, изо всех сил стараясь придать себе вид попавшего в беду человека. Молодые люди обменялись взглядами и, возобновив механическое движение, миновали автобус, – с темпа они сбились всего лишь на миг. Пирс-Харлоу все еще говорил:

– И между прочим, в Флагстаффе я потратил девять восемьдесят три. Это для полной ясности, мистер Фаррелл.

Он щелкнул над бумажником пальцами.

Фаррелл примирительно пожал плечами:

– Дурацкий какой-то спор, как бы там ни было.

О Господи, ну ладно, приступим. Он бросил бумажник так, что тот, ударясь о правое колено Пирса-Харлоу, свалился между сиденьем и дверцей. Юноша инстинктивно нагнулся за ним, на мгновение отвлекшись, и в это мгновение Фаррелл его ударил. Во всяком случае, в своих последующих воспоминаниях, он предпочитал использовать именно этот глагол, хотя вполне могли подойти и другие: «метнулся», «вцепился», «дернул». Он целил по запястью державшей нож руки, но Пирс-Харлоу успел отпрянуть и удар пришелся по кисти, едва не разможив пальцы юноши о грубую костяную рукоятку ножа. Пирс-Харлоу всхлипнул, зарычал и, вырывая руку, двинул Фаррелла по голени. Фаррелл выпустил руку, едва почувствовав, как лезвие прохладным лунным лучом заскользило меж его пальцев, и тут же услышав, как оно вспарывает рукав его рубашки. Ни боли, ни крови – только прохлада и Пирс-Харлоу, хватающий ртом воздух. Нет, план был неумный. К несчастью, другого у него не имелось. Природный дар Фаррелла – способность отыскивать резервные позиции и запасные выходы – никогда не проявлял себя раньше семи часов; решительно все, что он смог придумать сейчас, это пригнуться, уклоняясь от неистово замахнувшегося ножом Пирса-Харлоу, и рвануть Мадам Шуман-Хейнк с места, на миг смутно представив, как она влетает в круглосуточную автоматическую прачечную на углу. Он также завопил что было мочи (пожалуй, несколько поздновато): «Крииигааа!!» – впервые с тех пор, как в одинадцать лет выпрыгнул из родительской кровати, бывшей берегом Лимпопо, на свою кузину Мэри-Маргарет-Луизу, бывшую, соответственно, крокодилом.

Первое, что случилось следом – его стоптанный мокасин соскользнул с педали сцепления. Сразу за тем на колени ему рухнуло зеркальце заднего вида, ибо Мадам Шуман-Хейнк встала на задние колеса и тяжеловесно заплясала посреди Гонзалес-авеню, а отплясав, с грохотом рухнула на все четыре, отчего Пирс-Харлоу врезался физиономией в панель управления. Пальцы его, державшие нож, ослабли, и нож из них выпал.

Фаррелл не мог воспользоваться удачным моментом, поскольку падение и его наполовину оглушило, а Мадам Шуман-Хейнк резво скакнула к левой обочине, прямо на припаркованный там грузовик с аккуратно нанесенной по трафарету надписью на борту: «Разъездное невиданно благостное министерство по делам НЛО». Фаррелл отчаянно навалился на руль и лишь в последний миг обнаружил, что выворачивает прямо под капот мусоровоза, который наползает на него, точно паром из тумана, сверкая огнями и гудя. Мадам Шуман-Хейнк на удивление живо произвела разворот на месте кругом и понеслась, увечно покачиваясь от смертного ужаса, впереди мусорщика, выхлопная труба ее отхаркивалась, издавая звук, с каким взрывается консервная банка, и что-то, о чем Фарреллу не хотелось и думать, волоклось по асфальту, свисая с передней оси. Он ахнул кулаком по клаксону и зажал его, извлекая оглушительный вой.

Рядом с ним пепельно-бледный от боли и ярости Пирс-Харлоу слепо ощупывал костяшками пальцев кровоточащий рот.

– Я язык прокусил, – бормотал он. – Господи-Иисусе, я же язык прокусил.

– Я тоже как-то это проделал, – с сочувствием произнес Фаррелл. – Жутко неприятная штука, верно? Ты голову откинь немного назад.

Он начал, не поворачиваясь, медленно подвигать руку к ножу, лежавшему в полном забвении на коленях у Пирса-Харлоу. Но и периферийное зрение его в это утро тоже было не на высоте: когда он ударил вторично, Пирс-Харлоу с шумом втянул в себя воздух, сцапал нож и, промазав мимо залога биологического бессмертия Фаррелла на несколько съежившихся от страха дюймов, пропорол взамен обшивку сиденья. Фаррелл резко бросил Мадам Шуман-Хейнк влево и она, кренясь, понеслась боковой улицей, вдоль которой строем стояли мебельные склады и юридические конторы. Он вдруг услышал, как все, что есть незакрепленного в задней части автобуса, со стуком скачет от стенки к стенке, и подумал: «Ох, Иисус милосердный, лютня, сукин ты сын!». Новая горесть не позволила ему на протяжении двух кварталов заметить, что весь транспорт, какой только движется по этой улице, движется ему навстречу.

– Вот дерьмо, – печально сказал Фаррелл, – ну, кто бы мог подумать?

Пирс-Харлоу скорчился на сиденьи, нелепо всплескивая локтями в попытках защититься от всего на свете, включая и Фаррелла.

– К обочине или я тебя зарежу. Прямо сейчас. Я серьезно, – он едва не плакал, под скулами у него разгорались гротескные пятна.

Фургон, украшенный изображеним индейца-виннебаго размером с сельский аэропорт, заполнил ветровое стекло. Фаррелл сам тихо заскулил, тормознул и развернул Мадам Шуман-Хейнк на мокром асфальте, тут же бросив ее в ворота автостоянки. В верхней точке пандуса произошло два важных события: Пирс-Харлоу вцепился ему в горло, а Мадам Шуман-Хейнк с явным наслаждением вырубила сцепление (ее старинный фокус, время для выполнения которого она всегда выбирала с большим тщанием) и принялась понемногу сползать назад. Фаррелл впился зубами в кисть Пирса-Харлоу и, еще дожевывая ее, как-то ухитрился вывернуть ручку скоростей, отчего фольксваген задним ходом метнулся обратно на улицу, попав в кильватер фургону, но при этом, словно стеклянный шарик, пробив сложенную из козел и ограждавшую рытвину баррикаду. Лютня, только не лютня, будь оно проклято. Со звоном разлетелась задняя фара, а Пирс-Харлоу и Фаррелл, выпустив друг друга, завопили в два голоса. Мадам Шуман-Хейнк вновь перескочила на нейтральную передачу. Фаррелл отпихнул Пирса-Харлоу, кое-как нащупал вторую скорость, всегда оказывавшуюся не там, где он ее в последний раз оставил, и врос в акселератор.

На Гонзалес-авеню Мадам Шуман-Хейнк, которой, чтобы развить пятьдесят миль в час, требовался обыкновенно попутный ветер плюс официально сделанное за два дня извещение, выскочила уже на шестидесяти. Пирс-Харлоу выбрал именно этот момент для новой фронтальной атаки и выбрал неудачно, поскольку Фаррелл в итоге срезал угол вместе со стоявшим на нем торговым автоматом фирмы «Свингерс-Эксчейндж». Сам же Пирс-Харлоу с ножом, странным образом торчащим у него из-под мышки, остался лежать на коленях у Фаррелла.

– Я думаю, тебе все же лучше было заняться программированием, – сказал Фаррелл. Они неслись по Гонзалес-авеню, снова приближаясь к скоростному шоссе. Пирс-Харлоу с трудом распрямился, вытер окровавленный рот и вновь наставил на Фаррелла нож.

– Зарежу, – безнадежно сказал он. – Богом клянусь, зарежу.

Чуть сбавив скорость, Фаррелл указал ему на близящуюся эстакаду.

– Видишь вон ту опору с указателем? Хорошо видишь? Так вот, мне интересно, успеешь ты выбросить нож прежде, чем я в нее врежусь?

Он сжал губы, изобразил серповидную улыбку, внушавшую, как он надеялся, мысль, что его сифилитическая переносица замечательно приспособлена для приема прогнозов погоды с Альфа-Центавра, и безмятежно-напевным тоном добавил:

– Лысая резина, тормоза не тянут, и останется от тебя на сидении мокрое место.

Нож со звоном ударился об опору в самый тот миг, когда Фаррелл все-таки успел увильнуть от нее, пронзительно визжа покрышками и выворачивая руль, бившийся и скакавший в его руках, как только что пойманная рыба. Поскольку зеркальца заднего вида у него теперь не имелось, старый зеленый автомобиль с откинутым верхом, вымахнувший неизвестно откуда, будто мяч, отбитый бейсбольной битой, внезапно и дико загудел прямо у него под окном, боком подскальзывая к автобусу, напоминая астероид, неторопливо одолеваемый безжалостной массой огромной планеты. На какой-то миг мир для Фаррелла перестал существовать – от него уцелело лишь безжизненное, как у утопленника, лицо водителя, покрытое рябью, сжимающееся от ужаса под огромным, похожим на газгольдер шлемом, да золотые цепи и украшения, каскадом стекавшие с розоватого тела сидевшей рядом с водителем женщины, да розетка ржавчины вокруг ручки на дверце, да палаш в руке молодого негра на заднем сиденье, казалось, лениво оборонявшегося этим оружием от нависавшей над ним Мадам Шуман-Хейнк. Затем Фаррелл раскорячился на руле и из последних сил утянул автобус вправо, заставив его визгливо обогнуть еще одну опору и с лязгом замереть почти за самой спиной зеленого автомобиля, который, выправившись, стрельнул к Заливу. Фаррелл сидел, наблюдая за негром, победно машущим в тумане своим палашом, пока машина не скрылась на пандусе скоростного шоссе.

Он с шумом выпустил воздух. До него вдруг дошло, что Пирс-Харлоу уже довольно давно голосит, лежа на полу бесформенной кучей и конвульсивно содрогаясь.

– Давай-ка, кончай, вон патруль едет.

Фаррелла тоже трясло и он мельком подумал, что его, пожалуй, вот-вот вырвет.

Никакой полицейский патруль к ним не ехал, но Пирс-Харлоу умолк – разом, будто ребенок – гулко сглонул и отер лицо рукавом.

– Вы сумасшедший, самый настоящий сумасшедший, – он говорил сдавленным глосом, прерываемым обиженной икотой.

– Вот и помни об этом, – увесисто обронил Фаррелл. – Потому что если ты попытаешься выскочить и подобрать нож, я тебя перееду.

Пирс-Харлоу оттдернул руку от дверцы и с испугом взглянул на Фаррелла. Фаррелл смотрел мимо юноши, в глазах у него все плыло, и тело еще колотила дрожь. Наконец, он вновь запустил двигатель и, осторожно оглядываясь по сторонам, развернул Мадам Шуман-Хейнк. Пирс-Харлоу набрал воздуху в грудь, намереваясь протестовать, но Фаррелл его опередил:

– Сиди тихо. Утомил ты меня. Просто сиди и молчи.

– Куда это вы собрались? – требовательно спросил Пирс-Харлоу. – Если в полицию, так…

– Для этого я слишком вымотался, – сказал Фаррелл. – Первое мое утро здесь за десять лет, я не собираюсь проводить его с тобой в участке. Сиди спокойно и я заброшу тебя в больницу. Пусть полюбуются на твой язык.

Пирс-Харлоу поколебался, но все же откинулся на спинку сиденья, коснулся губ и оглядел пальцы.

– Наверное, швы придется накладывать, – обвиняющим тоном сказал он.

Фаррелл ехал на первой скорости, напряженно прислушиваясь к новым, скребущим звукам, долетавшим из-под автобуса.

– Ну, это еще как повезет. Я лично на большее, чем прививки от бешенства, не расчитывал.

– А у меня медицинской страховки нет, – продолжал Пирс-Харлоу.

Фаррелл решил, что на это никакой разумный человек ответа от него ждать не стал бы, и резко поворотил на Пейдж-стрит, внезапно вспомнив о клинике, расположенной где-то поблизости, и о тихой дождливой ночи, когда он втащил в приемное отделение Перри Брауна по прозвищу Гвоздодер, плача от уверенности, что тот уже умер, потому что чувствовал, как тело Перри с каждым шагом холодеет у него на плече. Тощий старина Перри. Автомобильный вор, потрясающий игрок на банджо и первый серьезный колесник из тех, кого я видел. И Венди на заднем сиденьи, остервеневшая от того, что он снова попятил ее травку, и все повторяющая, что теперь она за него нипочем не пойдет. О Господи, ну и денечки же были. Он напомнил себе – рассказать Бену, когда он, наконец, до него доберется, про Перри Брауна. Кто-то говорил, что он потом растолстел. Когда Фаррелл притормозил у клиники, по оловянной закраине неба быстро расплывалось горчично-серое пятно. Чужак не обратил бы на него никакого внимания, но Фаррелл все еще способен был признать рассвет над Авиценной, где бы он его ни увидел. Он повернулся к ссутулившемуся у дверцы, закрывшему глаза и засунувшему пальцы в рот Пирсу-Харлоу и сказал:

– Ну что же, это был кусок настоящей жизни.

Пирс-Харлоу выпрямился, поморгал, переводя взгляд с Фаррелла на клинику и обратно. Рот у него сильно распух, но общий тон его внешности уже восстанавливался и бело-розовая самоуверенность расцветала прямо у Фаррелла на глазах, будто ящерица отращивала оторванную конечность.

– Господи, – сказал он, – хорош я буду, явившись туда с изжеванным языком.

– Скажи им, что порезался во время бритья, – посоветовал Фаррелл. – Или что целовался взасос с собакой Баскервиллей. Всего хорошего.

Пирс-Харлоу покорно кивнул:

– Я только манатки сзади возьму.

Он привстал и скользнул мимо Фаррелла, обернувшегося, чтобы проследить за его перемещениями. Юноша подобрал свой свитер и принялся неторопливо рыться в вещах, отыскивая настоящую греческую рыбацкую шапочку и карманное стерео. Фаррелл, нагнувшийся за бумажником, услышал внезапный, приятно глухой металлический звук и выпрямился, вскрикнув совсем как трансмиссия Мадам Шуман-Хейнк.

– Извините, – сказал юноша, – это ведь ваша мандолина, да? Мне очень жаль.

Фаррелл передал Пирсу-Харлоу его рюкзачок, и молодой человек, сдвинув дверь, спустился на одну ступеньку, затем остановился и оглянулся на Фаррелла.

– Ладно, большое спасибо, что подвезли, очень вам благодарен. И доброго вам дня, хорошо?

Фаррелл, беспомощно дивясь, помотал головой.

– Послушай, и часто ты это проделываешь? Я не из праздного любопытства спрашиваю.

– Ну, я не зарабатываю таким образом на жизнь, если вы об этом, – Пирс-Харлоу вполне мог быть игроком университетской команды по гольфу, защищающим свой любительский статус. – На самом деле, это скорее хобби. Знаете, как некоторые увлекаются подводной фотографией. Я получаю удовольствие, вот и все.

– Ты даже не знаешь, как это делается, – сказал Фаррелл. – Что следует говорить, и того не знаешь. Если ты будешь продолжать в том же духе, тебя кто-нибудь попросту пристукнет.

Пирс-Харлоу пожал плечами.

– Я получаю удовольствие. Видели бы вы, какие лица делаются у людей, когда до них начинает доходить. В общем-то, это затягивает, как наркотик – смотришь на них и знаешь, что ты вовсе не тот, за кого они тебя принимают. Что-то вроде Зорро, понимаете?

Он спрыгнул на панель и обернулся, чтобы одарить Фаррелла улыбкой, полной нежных воспоминаний – такой, как будто когда-то, давным-давно, в стране, где говорят на совсем чужом языке, им выпало вместе пережить приключение. Он сказал:

– Вам бы тоже стоило попробывать. Да, собственно, вы уже почти проделали это, вот только что. Так что осторожнее, мистер Фаррелл.

Он аккуратно задвинул дверцу и неторопливо пошел к клинике. Фаррелл завел Мадам Шуман-Хейнк и осторожно втиснулся в поток машин, идущих из пригородов Сан-Франциско, уже густеющий, хотя для него, по воспоминаниям Фаррелла, было еще рановато. Впрочем, что ты можешь знать? В ту пору всякий, кто жил на белом свете, селился на Парнелл-стрит и спал до полудня. Чего бы там ни волокла под своим днищем Мадам Шуман-Хейнк, решил он, пусть подождет, пока он доберется до Бена, – вместе с размышлениями о событиях последнего получаса. Кожу коробило от засохшего пота, и каждый удар сердца гулко отдавался в голове. В фольксвагене пахло ногами, одеялами и остывшей едой из китайского ресторана.

Катя по Гульд-авеню на север – куда, к дьяволу, провалился Тупичок? Не могли же его снести, мы все там играли, видать, пропустил – он, хоть и с некоторой опаской, позволил себе углубиться в тему зеленого автомобиля. Тогда, в тот миг, его разум – ретиво удиравший из города, не оставив нового адреса, предоставив старым олухам, рефлексам и нервам, в очередной раз расплачиваться по счетам и залогам – разум его зарегистрировал лишь огромный шлем на водителе, красивый игрушечный – игрушечный?

– меч в руках у чернокожего и женщину, одетую в одни золотые цепочки. Но на черном парне было какое-то подобие мантии – меховой кивер? И на заднем сиденьи, когда старая развалюха уносилась прочь, мелькнули сваленные кучей бархатные плащи, жесткие белые брыжи и похожие на костры в тумане плюмажи. Чего тут думать – просто-напросто рекламный фургон, «Добро пожаловать в Авиценну». А эта, в цепях, надо думать, из Исконных Дочерей. Гульд-авеню улица длинная, протянувшаяся с одного конца Авиценны почти до другого, отделяя студенческий городок и холмы за ним от горячих черных равнин. Фаррелл ехал по ней и автомобильные кладбища сменялись лавками старьевщиков, а лавки зданиями оффисов и универсальными магазинами – черт, тут же был отличный старый рыбный базар, он-то куда запропастился? – а те уступали место одно – и двухэтажным каркасным домам, белым, синим, зеленым, с наружными лестницами. Дома были большей частью тонкостенные, в беспощадном утреннем свете они казались лодками, вытащенными на берег, потому что выходить на них в море стало опасно. На юго-западном углу Ортеги у Фаррелла на миг перехватило дыхание, но серый, выпяченный, по-рыбьи чешуйчатый дом исчез, замененный заводиком, производящим охлажденный апельсиновый сок.

Все время, пока я здесь жил, они норовили его снести. Самый непригодный к плаванию дом, в каком я когда-либо выходил в открытое море. Эллен. Даже по прошествии стольких лет он с осторожностью касался языком этого имени, словно ощупывая больной зуб. Впрочем, ничего не случилось.

Бен уже больше четырех лет – с тех пор, как покинул Нью-Йорк – жил на Шотландской улице. Эти места Фаррелл знал плохо, он положился на удачу, когда, не задумываясь, заворотил приятно разговорившуюся Мадам Шуман-Хейнк направо, к тройному каскаду невысоких крутых холомов. На протяжении квартала вид здешних домов менялся, они темнели, разрастались, обзаводились облицованными галькой ново-английскими углами, подпиравшими открытые калифорнийские веранды. Чем выше он поднимался, тем дальше дома отступали от улицы, забираясь под сень мамонтовых деревьев, эвкалиптов, китайских ясеней, лишь несколько оштукатуренных угловых строений еще щеголяли попугайской раскраской. Никаких тротуаров. Как без них обходится Бен, вообразить не могу. Когда он отыскал дом, небо за его спиной еще сохраняло угрюмость, но на Шотландской улице солнце уже взбиралось по виноградным лозам и зарослям, мурлыкая, терлось о бугенвиллии. Улицу окружали косматые прихотливые джунгли, она вилась и кружила, подобная козьей тропе, предназначенная для одноколок, почтовых карет, тележек со льдом – Мадам Шуман-Хейнк и спускавшийся с холма «бьюик» ненадолго притерлись друг к дружке носами и завертелись, как олени-самцы перед дракой. В отличие от укрощенных садов и лужаек нижних ярусов, заросли на Шотландской с чувственным бесстыдством разливались по крышам гаражей и выплескивались за низкие каменные ограды, заставляя земельные участки чужих дуг другу людей вступать в вызывающе беззаконные связи. Далеко же занесло тебя, парень, с Сорок шестой улицы и Десятой авеню. Дом он узнал по описаниям в письмах Бена. Как и большинство его соседей, то было старое крепкое двухэтажное здание, имевшее величаво обшарпанный облик сбрасывающего зимнюю шкуру бизона. От прочих домов на Шотландской его отличала крытая галерея, шедшая вдоль и вокруг всего дома, достаточно широкая и ровная, чтобы два человека, взявшись под руки, могли с удобством прогуливаться по ней. «Это тебе не воронье гнездо на крыше, – писал Бен, – в котором вдовица ожидает, когда возвратится ее капитан. Судя по всему, тип, который строил этот дом в девяностых годах, замахнулся на пагоду, но его увезли до того, как он успел загнуть уголки.»

Остановив автобус и забравшись назад, за лютней, он обнаружил, что весь набор его поварских принадлежностей исчез. На миг его охватила злоба, какой он не испытал и во время ограбления, но на смену ей тут же пришло почти благоговейное изумление – сумка была не маленькая, а молодой человек умудрился стибрить ее практически на глазах у хозяина. Исчезла и электробритва. Фаррелл уселся на пол, вытянул перед собою ноги и залился смехом.

Через некоторое время он вытащил лютню из угла, в который ее занесло. Не снимая чехла и пластиковых скреп из страха увидеть причиненный ей ущерб, он лишь сказал: «Давай, любимая», – и вылез из автобуса и тут же расчихался, потому что в нос ему ударили запахи влажного жасмина и розмарина. Он снова оглядел дом – скворечники, чтоб я пропал – затем повернулся к нему спиной и медленно перешел узкую улочку, чтобы еще раз взглянуть на холмы Авиценны.

Залив, измятый и тусклый, словно постельное покрывало в мотеле, охватывал полгоризонта. Несколько парусов стыли под мостом, а дальше, куском мыла соскользнувшим в туман, похожий на воду, в которой помыли посуду, маячил Сан-Франциско. Оттуда, где под солнцем Шотландской улицы стоял Фаррелл, видно было не все – верхушки деревьев и фронтоны домов скрадывали куски пейзажа – но он различил краснокирпичную звоницу университета и площадь в кампусе, на которой он впервые увидел Эллен, предлагавшую первокурсникам сразиться в шахматы. И если вон там действительно угол Серра и Фокса, значит, то окно должно принадлежать пиццерии в Мемориальном центре Николая Бухарина. Два года я работал в ней официантом и разнимал драчунов и все равно вечно путаю его с этим, вторым, с Бакуниным. Единственным движением, которое ему удалось различить отсюда, был зеленый проблеск автомобиля, скользнувшего по равнине и пропавшего за пастельными крышами, казалось, до самой автострады налегающими одна на другую, словно листья кувшинок. С минуту он постоял на цыпочках, отыскивая «Синее Зоо» – индиговое, похожее на бородавчатую лягушку викторианского пошиьа строение, в котором они с Гвоздодером Перри Брауном и корейским струнным трио почти три месяца бесплатно занимали верхний этаж, пока гульба внизу не закончилась и хозяин дома их не обнаружил. Не приснилось ли мне все это – время и люди? И что начнется теперь? Вернувшись к дому Бена по выложенной древесными спилами тропинке, он разоблачил лютню и в груди у него заныло от благодарности – лютня осталась цела. Он присел на ступеньку крыльца, привычно дивясь виду своей кисти на долгом золотистом изгибе инструмента – вот так же когда-то он задохнулся, не в силах поверить чуду: своей ладони на голом бедре женщины. Нежно притиснув лютню к животу он подержал ее так, и парные струны выдохнули ноту, хоть он их еще и не тронул.

– Давай, любимая, – снова сказал он.

Он заиграл «Mounsiers Almaine[1]1
  «Мужская Аллеманда» (фр.). Здесь и далее примечания переводчика.


[Закрыть]» – быстрее, чем нужно, что случалось с ним часто, но не пытаясь замедлить темп. Потом сыграл павану Дауленда, потом еще раз «Mounsiers Almaine», теперь уже правильно. Лютня согрелась под солнцем и от нее пахнуло лимоном.