Текст книги "Судьба адмирала Колчака. 1917–1920"

Центральной фигурой распутного окружения Семенова, которым он, по одному из свидетельств, правил в «атмосфере лени, бахвальства, пьянства, прибыльных реквизиций, грязных денег и убийств невиновных», была его любовница, Маша Шарабан, еврейская вдова русского купца. Молодой британский офицер, видевший Машу у постели Семенова (атаман был ранен при взрыве бомбы в театре Читы), назвал ее «очень хорошенькой женщиной с огромными черными глазами». Семенов был искренне предан ей. В свои посещения Харбина, неизменно отмеченные буйством и скандалами, Маша щеголяла богатыми нарядами и сверкала бриллиантами, а количество денег, которые атаман на нее тратил, вызывало завистливую критику даже со стороны его собственных офицеров.

Жена Семенова в то время жила в Японии. Один американский офицер, видевший ее там, отозвался о ней как о «поразительно красивой, обворожительной блондинке и смелой искательнице приключений». Поговаривали, что она обладала «несметным состоянием». В сентябре 1919 года она должна была присоединиться к мужу, отправившемуся с большой свитой в Мукден, где он надеялся улучшить напряженные отношения с местным военачальником Чжан Цзолинем. Британский консул так обрисовал конец визита Семенова: «Весьма романтичный эпизод приключился, когда атаман покидал отель, направляясь на железнодорожный вокзал. Женщина, по слухам, известная цыганка, с которой атаман некоторое время состоял в интимной связи и покинутая им по приезде на Дальний Восток его жены, неожиданно подбежала к нему, выкрикивая упреки, проглотила яд и тут же упала. Ее увезли в японский госпиталь, и, кажется, она выжила».

Маша не только выжила, но вскоре восстановила свой прежний статус. Короткое упоминание о ней мы встречаем в январе 1920 года в отчете британского офицера связи в Чите: «Я ужинал с Семеновым и его свитой. Любовница, как обычно, выпила слишком много. Она вела себя столь неблагоразумно, что спела еврейскую песню на идиш, обнаружив, насколько я могу судить, свободное владение этим языком». Замечание о «неблагоразумии» – напоминание о сильных антисемитских настроениях, господствовавших в реакционных белых кругах. Отсутствие крупных еврейских погромов в длинном списке преступлений Семенова, несомненно, объясняется влиянием Маши.

Когда в середине апреля 1918 года Колчак явился к русскому послу в Пекине, они немедленно приступили к обсуждению деятельности Семенова. Князь Кудашев объяснил, что этот маленький отряд, получающий оружие и деньги от японцев, «пока особого успеха не имеет», однако есть надежда на приток добровольцев и «возможно, несколько позже отряд превратится в крупное вооруженное соединение». Обязанности, возлагаемые на Колчака, не были напрямую связаны с военными операциями Семенова. Адмиралу предстояло стать «военным представителем» (то есть представителем российского Генерального штаба) в воссозданном правлении Китайско-Восточной железной дороги. Однако «конечно, вам придется войти с Семеновым в компромисс, – подчеркнул Кудашев. – Мне бы хотелось, чтобы вы взяли заведование суммами, которые распределяются хаотически, – нужно, чтобы эти деньги шли через определенные руки, через вас».

Через день или два из Харбина прибыл генерал Хорват, учтивый и довольно хитрый человек, с длинной седой раздвоенной бородой, главный управляющий Китайско-Восточной железной дороги с 1903 года. С ним приехали промышленник Путилов и несколько важных представителей Русско-Азиатского банка, владевшего большинством акций железной дороги. Отчет о последовавшей встрече есть в «Показаниях» Колчака. По его свидетельству, речь шла лишь о реорганизации Китайско-Восточной железной дороги и восстановлении порядка в ее районе. По информации из других источников, обсуждаемые вопросы этим не исчерпывались.

Колчак в те дни получил шифрованную телеграмму от русского посла в Вашингтоне с грифом «Лично и абсолютно конфиденциально». Бахметев телеграфировал, что вскоре состоится предварительное совещание ряда оказавшихся за границей российских политических деятелей. На совещании будут обсуждаться возможности организации Политического центра, который мог бы принять неотложные меры, необходимые для национального возрождения России. Посол считал присутствие Колчака совершенно необходимым и настоятельно просил его прибыть в Америку – хотя бы ненадолго и при этом в полной тайне.

Ответ, отправленный из Пекина 18 апреля, доказывает, что Колчак всерьез воспринял проект, якобы связанный с экономикой железной дороги в Маньчжурии, и был готов им заняться. Он писал, что по приглашению Путилова и в соответствии с пожеланиями британского правительства, вошел в правление Китайско-Восточной железной дороги, деятельность которого косвенно, но вполне реально направлена на достижение общей цели – организации Политического центра возрождения России. Далее адмирал сожалел о том, что не может прибыть в Америку.

Есть указание на то, что пекинская телеграмма подразумевала дела более важные, чем интересы акционеров. Насколько известно, ни один из представителей Антанты не присутствовал на совещаниях Кудашева, Хорвата и Колчака, но 30 апреля они явились к британскому послу сэру Джону Джордану с амбициозным планом освобождения части Сибири – от Иркутска на западе до Владивостока – русским войсковым 17-тысячным соединением, базирующимся на Китайско-Восточной железной дороге (даты определены не были). Сэр Джон доложил о плане в Лондон. Отсутствие дальнейших упоминаний вовсе не означает, что план казался нереальным его инициаторам.

После этой встречи, на следующий же день, Колчак покинул Харбин вместе с Хорватом в личном вагоне последнего. Официальное сообщение о его назначении главнокомандующим русскими войсками в зоне железной дороги появилось в газетах еще 26 апреля. Колчак по природе своей был замкнутым и любил одиночество. Несколько месяцев спустя не одаренному богатым воображением британскому офицеру, впервые его увидевшему, он показался «маленьким, одиноким, беспокойным скитальцем, не имевшим ни одного друга». Адмирал легко раздражался, однако, когда не гневался, производил впечатление человека гордого, холодного, преданного своему делу, загадочного и несколько равнодушного. Даже в конце жизни, когда смерть день за днем смотрела на него из-за спин следователей, его броня из холодности и равнодушия не дала ни единой самой маленькой трещинки.

Пока поезд мчался на север через кукурузные и маковые поля, раскинувшиеся за Великой Китайской стеной, Колчак писал письмо женщине – набросанный карандашом черновик нашли в его личных бумагах. В черновике нет имени женщины, но практически нет сомнений в том, кому оно адресовалось. Колчак пишет, что вагон, в котором он едет, напоминает ему тот, в котором он год назад в последний раз ехал как командующий Черноморским флотом – из Севастополя в Петроград. Тогда ему невыносимо горько и больно было сознавать, что война проиграна. Он ясно вспоминает теперь свое близкое к отчаянию состояние и даже название книги, которую пытался читать, но не мог понять прочитанного, – «Наука управления государством».

Здесь Колчак непреднамеренно раскрывает свои чувства. Мы даже не знаем, было ли это письмо закончено и отправлено, не говоря уж о том, получено ли. Однако очевидно, что женщина, которой письмо адресовалось, была важна Колчаку по меньшей мере год, и можно с большой уверенностью предположить, что именно о ней примерно через двадцать месяцев в иркутской тюрьме председатель Чрезвычайной следственной комиссии спросит пленника: «Здесь добровольно пошла под арест госпожа Тимирева. Какое она имеет отношение к вам?»

На что Колчак ответил: «Она – моя давнишняя хорошая знакомая… Когда я ехал сюда, она захотела разделить участь со мною».

Глава 5
Скрытые силы

В апреле 1917 года германское правительство предоставило Ленину, находившемуся тогда в ссылке в Швейцарии, возможность проезда через свою территорию. С тридцатью одним соратником Ленин вернулся в Россию. Через Германию до Швеции они ехали в специальном поезде, но не «опечатанном», как гласит легенда, правда, путешественникам пришлось терпеть ограничения, одним из которых, к великому неудобству русских, был запрет на курение. Уилер-Беннетт отмечает: «Предположение о том, что, путешествуя через Германию в Россию, Ленин действовал как немецкий агент, смехотворно». И хотя на самом деле Ленин не был орудием в руках немцев – скорее наоборот, – в странах Антанты этот вывод считали совершенно очевидным.

Путешествие Ленина было фактом. Документы, подтверждающие сей факт и отражающие его неправильные толкования, а также некоторые фальсификации, появились в Петрограде и в начале 1918 года были куплены мелким американским чиновником. Это было единственным свидетельством того, что Германия организовала большевистскую революцию, однако заблуждение твердо обосновалось в голове союзников. По выражению Кеннана, «немцы, в их глазах, были единственным источником всех зол; все плохое немедленно приписывалось Германии».

Широко распространилось мнение – по сути своей невероятное – о том, что большевики не только финансировались, но и в значительной степени контролировались Берлином.[16]16
  Как ни странно, подобное заблуждение господствовало и во влиятельных германских кругах. «Русскую революцию организовала Англия» (Хоффман Макс. Война упущенных возможностей).


[Закрыть]

Одно из огорчительных следствий этой теории касалось немецких, австро-венгерских и других военнопленных, захваченных русскими. Из приблизительно полутора миллионов[17]17
  Истинные цифры могут быть гораздо выше. Один достоверный источник только по австрийским военнопленным приводит следующие данные: взято в плен 2 111 146; умерло от ран 150 000; умерло от голода, болезней и по другим причинам 530 000; убито 30 000; погибло во время Гражданской войны 11 000 (Крист Ту став. Военнопленные в закрытой стране).


[Закрыть], не считая турок, немцы составляли лишь десять процентов. Половина или чуть больше военнопленных находились в Сибири. В марте 1918 года после ратификации Брестского мира пленные, многие из которых уже довольно широко пользовались личной свободой, формально вообще потеряли статус военнопленных, однако из-за хаоса на русских железных дорогах их репатриация, в лучшем случае, была медленным процессом. Появились доклады о том, что эти огромные массы брошенной на произвол судьбы солдатни получают или сами достают оружие. В скором времени военнопленные стали стратегическим пугалом.

Так никогда и не выяснилось, как именно, по мнению Антанты, они могли навредить ее делу. Достаточно было того, что о них думали как о немцах, и, хотя подавляющее их большинство вовсе таковыми не являлось, фантастическая теория большевистско-германского заговора становилась все более грозной и загадочной. Британцы боялись, что застрявшие в Туркестане станут ядром военного контингента, угрожающего Индии. В газетном интервью 23 апреля 1918 года французский посол в России говорил о немцах, «пытающихся организовать колониальные центры в Сибири». Также не исключалась возможность использования военнопленных для переправки ценных военных материалов в Германию. И наконец, появлялись сообщения о их вербовке в Красную армию.

Для этих сообщений действительно имелись некоторые основания, однако в большинстве случаев опасения Антанты в отношении пленных были на удивление нереалистичными, ибо политики совершенно игнорировали человеческий фактор и снова смотрели на ситуацию с точки зрения шахматистов. Здесь, здесь и здесь (говорили эти стратеги) скопилось так много сотен тысяч вражеских солдат, что сдерживать их далее невозможно. Они – сметенные с доски пешки, которых, как это ни прискорбно, вернули в игру. Как противник передислоцирует их?

На этот вопрос стоило бы отвечать лишь в том случае, если бы люди не были подвержены ностальгии, болезням, недоеданию и деморализации. Здравый смысл должен был подсказать стратегам Антанты, что военнопленные, в большинстве своем свыше трех лет содержавшиеся в тяжелых условиях и принадлежавшие к полудюжине враждебных национальностей – причем офицеры были изолированы от рядовых, – могли быть в российской ситуации не более чем ничтожным фактором. Однако здравый смысл едва ли был главной составляющей стратегии интервенции. Все продолжали доверять множившимся сообщениям о том, что военнопленные, несмотря ни на что, представляют серьезную угрозу. Типичный пример – заявление помощника британского военного атташе в Пекине 3 июля 1918 года: «Нет никаких сомнений в том, что в Забайкалье огромными темпами возрастает влияние Германии».

И это заявление, и многие ему подобные были вздором, хотя советские власти действительно делали все возможное, дабы заставить военнопленных отказаться от службы их родным странам и вступить в Красную армию. Вначале это происходило в значительной мере по идеологическим мотивам. Большевизм проходил наивную, почти сентиментальную фазу ожидания в ближайшем будущем мировой революции. Военнопленным представлялся шанс стать «интернационалистами» – как называли тех, кто поддавался пропаганде, – на основополагающем этапе. Позже, когда Троцкий взялся за реорганизацию Красной армии, необходимость в рекрутах, особенно в уже тренированных солдатах, заставила обратить особое внимание на военнопленных. С самого начала количество добровольцев оказалось неутешительно малым, но эта преграда могла быть и была преодолена предоставлением привилегий, включая иногда усиленное питание для тех, кто вступал в Красную армию добровольно. Такими практичными методами удалось сколотить значительное войско на бумаге, однако и оно составляло лишь около пяти-шести процентов общего числа военнопленных. Мало кто из «интернационалистов» имел оружие, к тому же им – за исключением одного или двух случаев – не разрешалось формировать собственные отряды; их распыляли по русским воинским частям.

В марте Локкарт, считавший страх перед военнопленными необоснованным, но совершенно замученный «раздраженными» телеграммами из министерства иностранных дел, поднял этот вопрос в беседе с Троцким. Троцкий заявил, что бесполезно что-либо опровергать, пусть, мол, союзники сами поедут и посмотрят. В ту же ночь капитан Хикс, один из немногих сотрудников Локкарта, и майор Уэбстер из американского Красного Креста специальным поездом покинули Москву. Оба наблюдателя шесть недель провели в Сибири, где некоторое время работали вместе с американским военным атташе из Пекина, проводившим аналогичное расследование.

Их доклады, особенно доклад Уэбстера – Хикса, были утешительными за исключением одного факта: некоторое количество венгров как раз направлялось на борьбу с Семеновым. Наблюдатели не видели сами и не слышали ничего о военнопленных, вооруженных для выполнения военных задач, хотя в лагерях караульные имели винтовки для отпугивания воров. «Мы можем лишь добавить, – отмечалось в докладе, – что, увидев этих вооруженных военнопленных и познакомившись с их составом и настроениями, мы пришли к выводу, что они не представляют угрозы для стран Тройственного согласия».

Выводы наблюдателей нисколько не ослабили тревогу в Лондоне и Вашингтоне, где, похоже, на доклад Хикса – Уэбстера не обратили никакого внимания. Их беспристрастность подвергнули сомнению, поскольку их начальники Локкарт и Рэймонд Робинс считались в обеих столицах слишком благосклонно настроенными к Советам, да и сам доклад не производил впечатление абсолютно объективного. Хикс и Уэбстер находили всех встречавшихся на их пути советских чиновников «искренними и умными людьми… скромными и, по всей видимости, не планирующими мстить за прошлые обиды». В министерстве иностранных дел сочли, что поверившие в это могли поверить во все, что угодно, и доклад, в основном точный, нисколько не поколебал официальную веру в грозных военнопленных.

Против кампании по вербовке «интернационалистов», наиболее оживленной с середины марта по конец мая, больше всех протестовали пленные офицеры. Яростные протесты выражали и правительства центральноевропейских держав (противников Антанты во время Первой мировой войны. – Примеч. пер.), чьей единственной целью (в противоположность убеждениям союзных держав) было скорейшее возвращение домой их полуголодных подданных. Вербовку прекратили, а «интернационалистов» освободили от службы большевикам в мае – июне, когда в Россию начали прибывать немецкие и австрийские комиссии по репатриации. Однако принятые меры не удержали правительства союзных держав от продолжения разговоров, а в конечном счете и действий, как если бы на огромных неизведанных пространствах России действительно концентрировались многочисленные вражеские войска. 1 сентября 1918 года – по меньшей мере через два месяца после того, как последний ошеломленный венгр вернул свою устаревшую берданку на интендантский склад – британский премьер-министр поздравлял доктора Масарика с «потрясающими победами чехословацких войск, одержанными над немецкими и австрийскими армиями в Сибири».

Доктор Бенеш, главный сотрудник Масарика, командовал парижским штабом Чехословацкого национального совета и часто посещал Лондон. Как он отмечал впоследствии, никто ни в одной из столиц не придавал ни малейшего значения челябинскому инциденту. Разразившаяся в результате него борьба, закончившаяся тем, что чехи захватили власть над ключевыми городами Урала и Сибири, поначалу считалась событием исключительно местного значения. Французы сожалели о том, что теперь продвижение чехов к Владивостоку и Архангельску может быть отложено на неопределенный срок. «Я каждый день видел, – пишет Бенеш, – доказательства того, что Франция противится вовлечению нашей армии в войну в Сибири и считает важной ее передислокацию на Западный фронт». Горстка французских офицеров связи с легионом, очень далеких от тех провокаторов интервенции, какими их описывают советские историки, продолжала уговаривать чехов не делать ничего, что могло бы помешать им добраться до транспортных кораблей.

К середине июня 1918 года вдоль всей Транссибирской магистрали от Тихого океана до Волги сложилась примерно следующая ситуация.

Во Владивосток прибыли чешские войска в количестве 12 тысяч человек; их не ждало ни одно транспортное судно. Амурская железная дорога (последний участок Транссибирской магистрали, огибавший границу с Северной Маньчжурией от Карымского до Владивостока) в значительной степени находилась во власти большевиков.

Вокруг Карымского располагались отряды Красной армии, только что вытесненные Семеновым с территории Китая.

Между Карымским и Иркутском, главным оплотом большевиков в Сибири, стояли три чешских эшелона.

Между Иркутском и Омском стояли восемь чешских эшелонов.

Между Омском и Пензой находилась вся 1-я чешская дивизия, теоретически направленная в Архангельск.

И без того запутанная ситуация еще больше осложнилась нарушением телеграфной связи, причины чего остались невыясненными. В конце мая – критическом периоде для чехов – один из их французских офицеров связи заметил, что «шифрованные телеграммы не проходят Мариинск»; только 31 мая иркутский эшелон узнал о важных решениях, принятых в Челябинске неделей ранее, и их причине. И позднее лишь с прибытием чешского курьера в Иркутске получили известие о том, что их соотечественники отбили у большевиков Самару. Нет смысла говорить, насколько серьезными были последствия этого запаздывания, но и оно, и другие аналогичные нарушения почти наверняка помогли затуманить картину событий, сведения о которых с трудом достигали Владивостока и – что более важно – свести на нет отчаянные усилия чешских политических лидеров, пытавшихся с помощью настоятельных телеграфных приказов удержать свои самые западные отряды от вмешательства во внутреннюю русскую политику. Неоднократные предупреждения самому импульсивному из тех офицеров, капитану Рудольфу Гайде, остались неуслышанными.

29 июня, с полного молчаливого одобрения военно-морского командования и консульского корпуса стран Антанты, чехи захватили власть во Владивостоке; неделю спустя на Урале была захвачена Уфа, и под полным контролем легионеров оказалась почти вся Транссибирская магистраль от Иркутска до Пензы. Численность чешских войск на этом секторе магистрали длиной около 4800 километров составляла всего лишь 40 тысяч, и они не смогли бы добиться столь поразительных успехов без помощи местных контрреволюционных сил. Ободренные действиями чехов, эти силы появлялись повсюду, и кое-где их вклад в победу был неоценим, а в результате сотрудничества они автоматически становились властными преемниками изгнанных большевиков.

Таким образом, возникла случайная и пестрая смесь региональных режимов, из коих самыми значительными были Западно-Сибирский комиссариат (весьма реакционный, базировавшийся в Омске) и западнее, в Самаре, – Комитет членов Всероссийского Учредительного собрания, состоявший в основном из социал-революционеров. Над Омском развевался зелено-белый флаг, олицетворявший леса и снега Сибири, над Самарой реяло красное знамя. Омск претендовал на власть по всей Сибири, Самара настаивала на том, что она – по меньшей мере потенциально – является правительством всей России. Отношения между обоими правительствами были неизменно натянутыми.

Тем временем во Владивостоке, и тем более вне России, положение находящихся в самой западной точке чехов ошибочно считали таким же безвыходным, каким оно казалось на карте. Телеграфная связь, как мы уже упоминали, была ненадежной, слабость большевистской власти в Сибири еще предстояло осознать, а массы военнопленных тревожили все больше.

В телеграмме, посвященной чехам, во вторую неделю июня один из чиновников британского министерства иностранных дел отметил: «Я хотел бы в последний момент использовать этих чехословаков. Их вмешательство почти наверняка <…> запустило бы весь процесс». Неделей ранее столь же страстное желание «использовать» чехов подразумевалось в решении о их будущей роли, принятом Верховным военным советом Антанты, и было охарактеризовано Кеннаном как «один из тех странных и бесполезных компромиссов, к которым склонны энергичные правительства». В Версале ничего не знали о полной перемене в положении чехов, явившейся результатом челябинского инцидента и его последствий, однако приняли решение добиваться от Чехословацкого национального совета «принципиального одобрения» задержки «некоторых чешских воинских частей» в Мурманске и Архангельске, куда, как ошибочно полагали, все еще продвигались самые западные чешские эшелоны. В то же время Японию попросили предоставить суда для эвакуации остальных (то есть всех, расположенных западнее Омска) из Владивостока. Верховный военный совет Антанты настолько не владел ситуацией на Урале и в Сибири, что его решения могли представлять лишь академический интерес. Дело заключалось в том, что обе половины чешской проблемы следовало решать так, чтобы по меньшей мере часть легиона оставалась под рукой для активных действий на российской территории. Курс на скорейшую передислокацию всех чехов на Западный фронт еще господствовал во французских официальных кругах, однако на самом высоком уровне его разъедал порыв вмешаться во внутренние дела России.

К июню 1918 года сибирский вопрос стал «основной проблемой американской внешней политики», а американская внешняя политика всегда была для Антанты основной проблемой сибирского вопроса. Кратко ситуацию можно обрисовать так: только Япония могла предоставить главные компоненты вооруженной интервенции, потому что лишь у нее были свободные войска и транспорт и лишь она располагалась достаточно близко к Сибири. Америка не была готова дать все необходимое, главным образом, потому, что не доверяла Японии, а отчасти потому, что не хотела отвлекать даже самую малую часть своих сил и средств от Западного фронта. Следовательно, все зависело от того, захочет ли Америка изменить свою позицию.

Трехмесячные попытки Франции и Британии воздействовать на США потерпели неудачу. Однако в непробиваемом отказе от сотрудничества президента Вильсона начали появляться трещинки, едва различимые вне официальных вашингтонских кругов. «Германские» военнопленные его беспокоили и прежде; в мае он вдруг заинтересовался, «существует ли какой-нибудь законный способ помочь» Семенову, а в конце того же месяца успешно возобновленное немцами наступление во Франции подчеркнуло назревшую необходимость каким-либо образом облегчить давление на Западный фронт. Затем зародились мучительные сомнения в том, имеет ли президент право неизменно выступать против желаний своих союзников. В Вашингтон прибыл Масарик, ратовавший за поддержку дела чехов. Наметились положительные сдвиги в бесконечных переговорах с Японией о взаимоприемлемом базисе сотрудничества в Сибири.

Эти и другие факторы, включая страстную мольбу главнокомандующего войсками Антанты маршала Фоша, не изменили точки зрения президента, но помогли подготовить почву для ее изменения. Когда к концу июня подробные отчеты – обильно сдобренные ошибочной информацией о немецком влиянии и враждебно настроенных военнопленных в Сибири – открыли Вашингтону глаза на положение чехов в Сибири, как многообещающее, так и опасное, Вильсон почти мгновенно развернул американскую политику на сто восемьдесят градусов. Образ действий, до сих пор диктовавшийся лишь целесообразностью (причем весьма сомнительной), теперь объяснялся бескорыстной заботой о чужом благе; подозрительная и туманная затея превратилась в спасательную операцию с исключительно гуманными целями. Государственный секретарь США Лансинг резюмировал: «Чехи существенно изменили ситуацию, внеся сентиментальную окраску в вопрос нашего долга».

Решение США послать воинское соединение в Сибирь было принято – весьма поспешно, 6 июля. В своем «Решении об интервенции» Кеннан анализирует предысторию этого решения и любопытную двусмысленность официально объявленных причин его принятия в трех слегка различающихся версиях. Чехов необходимо спасать, или, вернее, помочь им спастись, ибо цель американского военного вмешательства была определена как «прикрытие чешских тылов, управляемое из Владивостока». Только от кого требовалось спасать чехов? И от кого прикрывать их тылы? Ни на один из этих вопросов не было ответов в Памятной записке, которую президент отпечатал на собственной пишущей машинке, явно ни с кем не посоветовавшись, и которую 17 июля госсекретарь представил послам стран Антанты (правда, в опубликованном две недели спустя варианте главными злодеями назывались «вооруженные немецкие и австрийские военнопленные»).

«Военные действия, – утверждалось в Памятной записке, – допустимы в России… только для того, чтобы помочь чехословакам консолидировать свои силы и начать успешное сотрудничество с братьями-славянами, а также стабилизировать любые попытки самоуправления и самообороны, в коих сами русские, вероятно, пожелают принять помощь». Эти туманные фразы почти бессмысленны. Какие русские? Самооборона от кого? И кроме всего прочего, какое отношение имеет помощь чехам «начать успешное сотрудничество с братьями-славянами» (против некоторых из коих они отчаянно сражались уже несколько недель) к победе в войне с Германией?

В дипломатических посланиях, к коим относится Памятная записка Вильсона, неопределенность редко бывает роковой ошибкой. В последующих документах всегда можно прояснить двусмысленности, восполнить упущения, сгладить противоречия. Расплывчатость, с которой американское правительство определило свои цели в Сибири, не причинила бы никому никакого вреда, если бы неподписанная копия Памятной записки в запечатанном конверте не была вручена назначенному, но еще не вступившему в должность командующему экспедиционнными силами США через две недели после ее написания. Передавая конверт на железнодорожной станции Канзас-Сити, военный министр сказал: «Здесь содержится политика Соединенных Штатов в России, коей вы должны следовать. Соблюдайте осторожность».

Генерал Гревс, будучи добросовестным офицером, крайне пунктуально подчинился полученным приказам. Следует отметить, что в указаниях военному командиру даже мельчайший элемент неопределенности очень опасен. Как попытка логически обосновать запутанные, но в основе своей благородные мотивы Соединенных Штатов Америки для осуществления ограниченной интервенции в Сибири Памятная записка, возможно, и была бы приемлема, но как постоянные приказы-инструкции, призванные строго контролировать поведение вооруженных сил страны на отдаленном театре Гражданской войны, сей документ был не только бесполезным, но и вредным.

Злополучный командующий чувствовал себя обязанным рассматривать Памятную записку именно как приказ. Никаких других инструкций он не получил. До прибытия во Владивосток он, по его более позднему признанию, «не имел никакой информации о военной, политической, общественной, экономической и финансовой ситуации в России». США вступили в Сибирь со связанными за спиной руками. С удивительным простодушием в Памятной записке утверждалось, что следует четко разграничивать «военную интервенцию в Россию» (в которой правительство США «ни в коем случае не могло принимать участие… или одобрять таковую») и отправку войск в Россию на поддержку чехов (против неопознанных противников). Это можно назвать государственной мудростью в ее самом теоретическом выражении, однако результаты решения были совершенно противоположны теоретическим. Фактически это решение, пусть и непреднамеренно, одобряло действия союзников США, которые, как совершенно верно провозглашалось в Памятной записке, «не наводили порядок в прискорбном российском хаосе, а усугубляли его, не помогали, а вредили, и нисколько не способствовали победе над Германией».