Текст книги "Купленная невеста. Стань наложницей или умри"

Константин Питер
Купленная невеста. Стань наложницей или умри

© Симагина А.В., перевод на русский язык, 2024

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

Глава 1

Смотрины, лето 1909 года, Константинополь

Мой дедушка идет по длинному коридору в комнату, где Мария и две другие девушки, которых он купил, ждут, пока на них придут смотреть. Мария не видела других девушек раньше. Им обеим по пятнадцать лет, как и ей. Их привезли из-за границы, из Батума. Каждую из них изолировали в отдельной комнате за неделю до этого последнего просмотра, который решит их судьбы.

Несмотря на теплую погоду, дедушка одет парадно: строгий костюм, сверкающий в лучах солнца монокль и белые перчатки, такие тонкие, что поверх них можно надеть кольца. Он одновременно и современный османец, и консервативный мусульманин, поэтому выбор девушек для своего дома он считает торжественным событием. Осталось выяснить: понравятся ли ему девушки настолько, что останутся в качестве наложниц; понравятся лишь в малой степени и останутся в качестве служанок; или не понравятся вовсе и будут проданы в другие семьи. К тому времени, как моя бабушка Мария появилась в его доме, дедушка покупал девушек вот уже три десятка лет, и за это время он разработал четкий протокол. Он и его первая жена, бабушка Зекие, на которой он женился, когда ему было двадцать, а ей шестнадцать, выбирали девушек вместе. Но у каждого были свои приоритеты. Дедушка высматривал красоту, грацию, европейские черты, стройную талию и пышную грудь, природную скромность и то, что он называл «острый ум». Если девушку брали как наложницу, она оставалась в доме навсегда, а через десяток лет ум может стать единственным противоядием против увядания чар красоты. Бабушка Зекие смотрела на приобретаемых девушек через куда более узкую призму: она рассматривала грудь и бедра в поисках несовершенств, которые мужчина может заметить не сразу. Если девушку надо будет перепродать, то сделать это надо до того, как дедушка лишит ее невинности, поэтому Зекие искала любые недостатки, которые могли бы поумерить его интерес после того, как первоначальное возбуждение спадет. Она мастерски определяла, как долго продержатся формы девушки. Худая в тринадцать – не значит худая в восемнадцать. Один подбородок может легко превратиться в три. Девушка может иметь прыщи, что вполне приемлемо, даже очаровательно, но только если прыщи не такие, которые оставляют пятна.

Еще во время смотрин Зекие должна была определить, впишется ли девушка в строгую иерархию их дома. Быстро ли учится новенькая, умна ли она достаточно, чтобы красиво заговорить на турецком? Будет ли она послушна? Сможет ли она сохранить приятную индивидуальность, но все же подчиняться старшим женщинам гарема? За тридцать лет, что бабушка Зекие вела быт в дедушкином доме, ни одна жена, наложница или служанка не пополнила гарем без ее одобрения. Но ее выбор всегда был удачным, и дедушка всегда оставался доволен. Многие из дедушкиных ровесников считают жизнь дома тягостным испытанием, их покой омрачают недовольные жены и враждующие наложницы. В Константинополе и крупных городах Османской империи все чаще даже самые богатые мужчины отказываются от исламских правил, позволяющих иметь четырех жен и столько наложниц, сколько могут себе позволить. Все чаще османцы ограничиваются одной женой да одной или двумя женщинами, которых они держат на частных виллах и посещают тайно. Зекие предпочитает старые порядки, которые позволяют ей следить за происходящим. Хорошо управляемый дом может сделать жизнь своего хозяина приятной. Так дед обнаружил, что избегает скуки супружеского однообразия благодаря тому, что время от времени в его доме появляются новые лица.

Дверь гостиной открывается, и входит дедушка. Зекие откладывает книгу, которую читала, и спешит к нему. Она тоже одета официально – в длинное вечернее платье. Она прижимает к щеке свой страусиный веер, шепчет что-то дедушке по-французски, а затем указывает на трех девушек. Они стоят у большого окна, выходящего в один из садов гарема. Дедушка улыбается и что-то шепчет в ответ, на что она игриво дуется и ударяет его веером по плечу. Она кладет свою руку на его, и они идут через гостиную к испуганным девушкам.

Девушки, хотя их головы непокрыты, одеты в длинные шелковые туники, доходящие до пола. Они впервые предстают перед дедушкой в образе скромных турецких девиц, таких, каких османский джентльмен мог бы пожелать видеть в своем доме.

– Здесь прекрасный выбор, – говорит бабушка Зекие по-французски.

– Это правда, – отвечает дед.

– Мне особенно нравится зеленоглазая, – продолжает Зекие, указывая веером на Марию. – Сначала посмотрим ее?

Они подходят к Марии. Девушка смотрит прямо в глаза мужчине, а затем медленно опускает взгляд. Так велела Зекие, когда готовила девочек к смотринам. «Ваш будущий господин захочет посмотреть вам в глаза, – говорила она. – Но лишь на миг. Девушка не должна долго смотреть в глаза мужчине, даже если он будет ее господином».

– Она прилично говорит на турецком, – говорит Зекие. – Немного странно, немного по-татарски, но прилично.

– Приветствую. Я Мехмед, – говорит Марии дедушка.

– Приветствую. Я Мария, – снова поднимает глаза девушка, хотя и не уверена, что должна. Ее взгляд цепляется за монокль, и она поражается, как это круглое стеклышко остается на месте. Он старше, чем она думала. В волосах уже видна седина. Она думала, что ее будущий муж будет возраста ее брата, но теперь она понимает, насколько глупа была эта мысль: великий человек, вельможа – это тот, кто сделал много вещей в своей жизни, а не какой-нибудь мальчик. «Господин Мехмед слишком знатен, чтобы быть женихом, – думает она. – Наверное, это отец моего господина, глава семьи, пришел посмотреть на будущих невест для его сыновей». Этим утром Зекие не представилась девушкам: она просто собрала их в маленькой комнате, где жестами и простыми фразами на турецком объяснила, что делать. Поэтому Мария решила, что Зекие – мама ее господина. «А что, если я им не понравлюсь и они отошлют меня прочь», – с ужасом подумала Мария.

– Приветствую, Мария, – говорит дедушка, произнося ее имя на иностранный манер.

– Приветствую. Я Мария, – говорит она, а потом улыбается, понимая, что просто повторяет одно и то же. Дедушка тоже улыбается.

– У нее приятный голос, – говорит он Зекие. – Она не боится смотреть мне в глаза. Очень смело.

Зекие веером подает Марии знак, чтобы та опустила глаза. Мария подчиняется. Повсюду в комнате золото. Огромные вазы стоят во всех углах и на столах. Они старые, наверно, даже древние, но выглядят такими чистыми и наполированными, словно новые. Мария хочет поднять голову и осмотреться, но знает, что не должна. Она останавливает взгляд на самой нижней полке книжного шкафа, стоящего у противоположной от нее стены. Никогда еще она не видела так много книг. В ее греческой деревне на Кавказе у священника была Библия и два тонких томика византийских распевов, и у Черной Мельпо, смешивавшей лекарства, были кипы пожелтевших грошовых романов, написанных на понтийском греческом. Но Мария никогда не видела таких красиво переплетенных томов, корешки которых покрыты странными золотыми буквами.

– Худенькая, но в хорошем смысле, – говорит Зекие по-турецки. – Ее худоба не затронула грудь. И бедра станут шире, когда придет время, – она хлопает Марию по бедру. – Она сможет выносить тебе мальчиков.

Мария поднимает глаза. Она поняла слова Зекие о рождении мальчиков и осознала, что господин Мехмед – не отец ее господина, а сам господин. Она так поражена этим, что не может понять, рада или огорчена. Мехмед отходит на несколько шагов, чтобы оценить ее издалека. Он улыбается. Она же дышит осторожно, чтобы не было понятно, как волнуется. Мария взглянула ему в лицо, затем снова опустила глаза. Вот оно, лицо человека, который станет ее мужем! «Он явно хороший человек, добрый, – думает она. – Даже если его глаза трудно понять». Он опять улыбнулся ей. Наверное, это означает, что господин доволен. Он спас ее семью и всех остальных, послав столько золотых монет, даже не познакомившись с ней. Она не осмеливается поднять голову, чувствуя на себе его взгляд. Его глаза ярко-карего цвета. Их она заметила сразу, как только мужчина вошел в комнату. «Необычные глаза», – решила Мария.

В саду гарема две маленькие девочки в белых платьях с оборками гоняются за мальчиком лет десяти, одетым в костюм моряка и шляпу. Краем глаза Мария следит за ними. Мальчик пронзительно кричит, когда девочка повыше толкает его на землю. Зекие открывает двери, ведущие на террасу, и веером грозит детям: «Негодники! Вы мешаете папе! Папа даже мыслей своих не слышит!» Дети убегают по тропинке мимо пруда и исчезают среди деревьев.

Зекие закрывает двери и, как бы извиняясь, улыбается Мехмеду, хотя это даже не ее дети, а третьей жены. Она отходит к большой картине, где нарисована молодая пастушка в бело-розовом платье. Вздыхает рядом с тоской, а потом бросает взгляд на дедушку. Он задумчиво рассматривает Марию. А Мария изучает картину, не желая встречаться с ним взглядом. Пастушка держит в руках какой-то струнный инструмент из дорогого дерева. В ее волосах венок из цветов. «Похожа на принцессу, переодетую в пастушку», – решает Мария. Но потом понимает, что героиня картины – это госпожа Зекие, только много лет назад. Госпожа быстро подходит к Марии.

– Красивые глаза, красивое личико, хорошая грудь, мой дорогой, – говорит она дедушке, касаясь груди Марии указательным пальцем. Мария с тревогой делает шаг назад, закрывая грудь руками. Зекие улыбается и грозит ей пальцем. Девочка нервно улыбается в ответ.

Глава 2

Четырьмя месяцами ранее, весна 1909 года, греческое поселение на Кавказе

Они бегут, пока за деревней горит чайная плантация. Хозяйка дома, русская дворянка, была убита вместе со своими дочерьми, слугами и всей стражей. Старейшина деревни, пытавшийся спрятаться в ее конюшне, тоже убит. Священник, всхлипывая, босиком бежит по грязному полю. Камни и колючки впиваются ему в ноги, ряса задрана выше коленей. На опушке леса его догоняют люди, и серые деревья блокируют ему путь. Мачете ударяют по рукам и ногам, он падает в грязь. Кровь брызгает на убийц, пока священник пытается уползти от них. Налетчики оттаскивают раненых и убитых на горящее поле, где лежит уже мертвый священник, сдирают со своих жертв рубашки и штаны, оскверняют их неописуемыми способами, хохоча и стреляя из ружей. Они поджигают большой дом, его сараи и амбары, бросают в огонь коробки с патронами. Огненная стена простирается по долине далеко за пределы плантации. Орда убийц роем устремляется к деревне. Колокол бьет, сообщая жителям, что нужно бежать. Они тащат за собой стариков и больных по направлению к лесу.

Отец Марии открывает загоны для овец, чтобы животные сбежали. Он разрезает мешки с зерном и настежь открывает шкафы, выкрикивая ругательства. Его поля и имущество, приданое Марии – все потеряно. Его жена Гераклея, бросаясь на него, бьет кулаками по спине: «Мы должны бежать! Они перережут нам горло!» Он пытается поджечь дом, чтобы мародерам ничего не досталось, но Гераклея оттаскивает его, в ярости разрывая на нем рубашку. Она тащит Марию за руку из дома, готовая бросить мужа на произвол судьбы. Но глава семьи спешит за ними, плача, как мальчишка. В руках у него ружье и сверток с одеждой, которую Гераклея бросила в мешок из-под муки. «Я застрелю любого, кто сюда придет, всех застрелю», – рыдает он. Над дверью есть полка с рядом больших круглых буханок хлеба. Мария, слишком низкая, чтобы дотянуться до нее, бросает туда свой сверток. Буханки падают на пол. «Беги! Беги!» – кричит мать. Мария хватает две буханки. Когда девочка выбегает из дома, одна буханка падает и катится в канаву.

* * *

Из разрушенных греческих деревень Кавказа, пробираясь по лесам и узким горным тропам к границам Османской империи, стекаются беженцы. Пятнадцатилетняя Мария – среди жителей, собравшихся из разных сожженных поселений. Все больше и больше людей присоединяются к Марии и ее родителям на пути к пограничной реке. Некоторые идут уже две недели, некоторые – три. Люди спят под открытым небом. Костры отгоняют лесных собак и волков. Все они – сильные люди, жившие, как и их предки много поколений, среди бедствий, потрясений и чумы. Эта земля когда-то принадлежала Колхиде[1]1
  Колхида – историческая область, по мнению некоторых историков, царство в Восточном Причерноморье. – Прим. пер.


[Закрыть], которой Медея принесла позор и разрушение. Вот уже тысячу лет она не принадлежит грекам. И, хотя они продолжают там жить, число их сокращается из-за того, что набеги становятся свирепее, а чума приходит чаще.

Беженцы переправляются на османскую территорию через реку с быстрым течением. В дырявых лодках и под дождем. Поднимаются по извилистой размытой тропе к месту, где, как им сказали, есть несколько заброшенных казарм. Отец Марии – Костис – идет впереди, прокладывая путь через заросли и упавшие ветки. Его винтовка перекинута через плечо. На спине – большой мешок из-под муки, набитый одеждой и одеялами, теперь мокрыми и тяжелыми от дождя. Он бьет палкой по сорнякам и кустам, чтобы расчистить дорогу для остальных. Верблюды пасутся среди деревьев у края тропы. Исхудалые до скелета животные едва пережили зиму и не стоят того, чтобы их застрелили ради нескольких кусков мяса. В воздухе витает запах эвкалипта и гниения. Через Анатолию теперь проходят железные дороги. Большие караваны были распущены, и верблюдов отпустили умирать. Костис видит оленя и пытается выстрелить, но патрон в его винтовке намок от дождя.

– Мы могли бы повесить оленя на дерево, недоступное для шакалов и волков, и вернуться за ним, когда найдем ночлег, – говорит он.

– Нет смысла тратить пули сейчас, – отвечает Гераклея тихо, чтобы остальные не услышали.

Мать Марии скользит ногами по грязи вслед за отцом. В руках такой же большой сверток, но тяжелее. Когда они бежали, Гераклея прихватила оловянную миску – часть ее приданого и три коробки патронов. Костис в смятении и ярости взял винтовку с единственным патроном. Если бы ум Гераклеи не был столь проворным, муж бы сейчас тащил целую винтовку впустую. Казармы, к которым они направляются, стоят в глуши. До ближайшего поселения, по словам людей у реки, – один день на север. В подоле юбки у Гераклеи спрятано десять рублей, и ни один из них не пойдет на патроны. Губы матери шевелятся – она считает каждый камень больше ее башмака. Если кто-нибудь давал ей копеечную монету за каждые десять камешков, то к тому времени, как они дойдут до казарм, накопился бы целый рубль, а может, и больше. Она представляет себе все вещи, которые могла бы купить. Мария знает – лучше не беспокоить мать во время счетных игр, где та собирает воображаемые монеты за вещи, которые видит, за людей, которые переходят дорогу, или за количество птичьих криков, которые слышит. Гераклея рассердится, если собьется со счета.

Мария угрюмо идет за матерью под дождем, осторожно ступая. Ведь на ней туфли, которые раньше надевались только по воскресеньям и на церковные праздники. Это пара, в которой ее должны были выдать замуж и похоронить. Деревенские девушки как она всегда ходят босиком летом и в соломенных сандалиях, обернутых мехом, зимой. У Марии хватило дальновидности прихватить туфли, убегая из горящей деревни. Она надела их, понимая, что в опасных долинах даже маленький порез об острый камень может перерасти в гангренную рану.

– Вижу впереди проблемы, кучу проблем. Что мы будем есть? – говорит Гераклея настолько тихо, чтобы только Мария ее услышала. Мокрым рукавом она вытирает лицо. – Тех верблюдов, которые скорее мертвые, чем живые? С тех пор, как мы перешли реку, здесь только грязь и колючие кусты. Мы умрем с голода еще до конца недели.

Мария смотрит на можжевельники, дубы и ольхи по бокам от грязной тропы. Деревья собираются в густой лес в глубине долины. «Здесь есть гораздо больше, чем грязь и колючки», – думает она.

– Мы умрем с голода еще до конца недели, – продолжает Гераклея. – Я уже хочу есть.

Мария не отвечает. Она знает, что ее мать не интересует ни ответ, ни мнение. Мать не может быть голодной: отец вчера купил у соплеменника у реки бараньи голени. Часть полусырого мяса они съели сразу, остальное – сегодня утром. Соплеменник затребовал пятнадцать копеек: «Хочешь, покупай. Не хочешь – воля твоя». Костис сумел сторговаться до девяти, вложив исцарапанные монеты в руку мужчине. Гераклея решила, что такая дорогая покупка – предвестник беды.

– Суровая земля, – говорит она. – Кто бы подумал, что просто перейдя реку окажешься в другом мире! Казалось, что оба берега будут одинаковыми. Если бы у меня был выбор, я не пошла бы сюда даже за пятьдесят рублей. Даже за шестьдесят не пошла бы.

Глава 3

Казармы обветшали. Они пустовали уже более двадцати пяти лет. Стены сложены из грубо отесанных бревен и потрескавшихся деревянных брусьев. В щелях и пустотах гнездятся скорпионы и жуки. Некоторые оконные рамы затянуты тонкой, почти прозрачной промасленной бумагой. Это было сделано недавно, иначе бумага порвалась бы от ветра. Большинство же окон зияет дырами. Если погода изменится, от холода здесь особо не укрыться. Сейчас еще ранняя весна, дожди идут теплые, даже летние, но метели все еще могут срываться с гор. Мария наблюдает, как ее отец и небольшая группа мужчин осматривают три шатких здания.

– Женщины и дети – сюда! – выкрикивает Костис. Он указывает на самый прочный из бараков, простукивая бревна своей палкой. – Мы будем вот в этом, – говорит он, указывая на строение по соседству. – Что скажете?

Мужчины, соглашаясь, кивают.

– Эти бараки выглядят достаточно прочными, пойдет. По крайней мере, они не дадут нам промокнуть, – кричит он беженцам, стоящим под дождем. – Еще и завтра будет лить.

Влажная земля усыпана черепками глиняных горшков и разбитых кувшинов. Похоже, казармы использовались как склады и были разграблены мародерствующей армией в одной из пограничных стычек. Последние сто лет войска султана и русская армия сражались друг с другом за контроль над этими отдаленными форпостами своих империй. По лугам разбросаны пустые гильзы, сломанные мушкетные защелки и штыри винтовок. Среди травы и сорняков лежат бледные кости убитых. И все же внутри казарм удивительно чисто. Грубые доски пола подметены, вычищены и отшлифованы, а одеяла и мешки с соломой для постели сложены у задних стен. Словно отряд прачек с тряпками и ведрами пришел вверх по реке в это богом забытое место, энергично вымыл полы и быстро ушел обратно. Стоит сундук с надписью «Хлеб». В сундуке лежат стопки сушеных лепешек – заглушить голод, пока не будет организована полевая кухня.

Ноги Марии в синяках от бурной переправы через реку. Лодка была не более чем плоскодонной бадьей, которую толкал в разные стороны стремительный поток, вода просачивалась между наструганными досками, нос бился о камни и песчаные отмели. «Мы утонем», – думала она всю переправу. Беженцы из горных деревень – никто никогда раньше не плавал в лодке. Никто и плавать-то не умел. За последние несколько дней смерть много раз подбиралась к ним. И вот сейчас Мария думает, что сундук с лепешками, неожиданная чистота и свежие соломенные мешки в бараке – это хороший знак.

– Ну вот и все, – говорит Костис Гераклее, перетаскивая два мешка от стены и кладя на них пожитки. – Если что-то понадобится, кричи в окно.

Он поднимает винтовку, а Гераклея, улыбаясь, склоняет голову, как кроткая жена, – просто показной жест перед другими женщинами. Костис смотрит на одну из них, сидящую у дальней стены. Она без платка, голова непокрыта. Одна толстая коса свисает по спине, другая перекинута через грудь, как у девственниц на деревенских праздниках. Но она не девственница, Костис это чувствует. Он также чувствует, что она здесь одна, без мужа. Коса над грудью длинная, ее конец лежит спиралью между ног. На шее – три ожерелья, каждое с золотым крестом. «Не из христианского рвения, – думает Костис, – а из-за их ценности, и потому что они привлекают внимание к белой коже над ее грудью». Он не замечал ее раньше и удивился, как это возможно. Их глаза встречаются, она повязывает платок и прикрывает голову, отводя взгляд.

– Ты будешь в той казарме? – спрашивает Гераклея, показывая рукой из окна.

– Да, я буду там, – говорит Костис. – Мы распределим смены, будем дежурить, никогда не знаешь, что в этих лесах. Я несу следующий караул с двумя другими мужчинами, – он потряхивает ружьем, и Гераклея кивает.

Оставив их разбирать вещи, Костис выходит из барака. Мария видит, как женщина с длинными косами смотрит ему вслед. Костис не знает никого из остальных мужчин: большинство бежали с севера во время резни, некоторые – из деревень за сотни километров. Весь Кавказ, со всеми его племенами и народами, охвачен войной. Татары и армяне сражаются друг с другом. Мусульмане, христиане и горские евреи стравлены друг с другом. «А мы, греки, – думает Костис, – жили на Кавказе со времен Ноя, оказались в центре событий и терпим обстрелы и грабеж со всех сторон». Столько десятилетий смуты, а теперь вся земля их охвачена пламенем. Русский генерал-губернатор, князь Голицын и его жена подверглись нападению на шоссе под Тифлисом. Князю выстрелили в голову, а его жена вонзила заостренный кончик своего зонтика в глаз стрелявшему. Так все и началось. Ранение князя Голицына не было смертельным, но выпад его жены, использовавшей свой зонтик как меч, сначала ослепил, а затем убил одного из борцов за свободу. Репрессии следовали за репрессиями, и затем началась волна убийств. Сначала застрелили русских губернаторов Елизаветполя и Сурмалу, губернатор Баку был убит бомбой, брошенной под карету. Русские советники были убиты один за другим, а чиновники, посланные для захвата земель злоумышленников, попали в засаду и были застрелены. Затем крестьяне Гурии сожгли русские правительственные дома и захватили поместья грузинской знати. Была провозглашена Гурийская крестьянская республика – жестокая и беззаконная страна. Она превратилась в страну поджогов и террора.

Костис видит группу мужчин, ютящихся снаружи барака под выступающими из крыши досками. Их одежда мокрая, хотя они стоят не под дождем. Один мужчина сосредоточенно говорит, остальные качают головами. На шее у него длинные серебряные цепи, на груди – дорогие патронные пояса и бандольеры, как будто он одет для пира. Мужчина поднимает руку в знак приветствия Костису, а затем продолжает говорить с остальными.

– Во время празднования Ханского дня, – рассказывает он мужчинам, – русские арестовали брата, который изображал царя в сельской пантомиме. Весь Кавказ смеется над царем в Ханский день. Только один день веселья, только один день!

Костис уходит в сторону пустого барака. Он чувствует себя неловко среди стольких незнакомых людей, тем более что они иногда говорят на почти непонятном греческом языке. Кто эти люди? Все ли они греки? Он слышал, что некоторые армяне и горские евреи могут говорить по-гречески, как на родном языке. А есть греки, которые за века забыли бо́льшую часть своего языка, смешивая коверканные греческие слова со сванскими, грузинскими и другими странными горскими словами. Он беспокоится, что его жена и дочь будут спать в отдельном бараке. Из-за того, что здесь так много людей, и прибывает еще больше, женщинам приходится спать отдельно от мужчин. Он думает о женщине с толстыми косами. Он умеет обращаться с женщинами и знает, что она пойдет с ним в лес на короткую прогулку. В казармах будет мало еды, и он будет ловить дичь ловушками. А она многое может сделать за кусок мяса.

Но мужчины и женщины, живущие в такой тесноте, будут создавать проблемы. Женщинам придется купаться одним выше по реке, на мелководье. Он решает поговорить с Гераклеей и попросить ее собрать женщин в разные смены для купания. В деревне они держали дочь дома, она ткала и вышивала свое приданое, пока ей не нашли жениха. Теперь она будет сидеть среди мужчин, есть среди мужчин, с ней будут разговаривать мужчины и мальчики. Тысяча лет традиций была разрушена за один день ужаса. Его тревогу усугубляет красота Марии. Она проявилась внезапно, никто этого не ожидал. Еще три лета назад она была плоской и худой, ее лицо было загорелым и мальчишеским, ее проворные пальцы были коричневыми и испачканными от сбора чайных листьев на плантации, покрывавшей предгорья ниже их деревни. Но с ней произошли удивительные изменения. Лицо поправилось. Волосы стали насыщенного каштанового цвета, как у него. Длинные и пышные, они отличались от волос ее матери, свисающих тонкими седеющими прядями, которые та прятала в платок даже дома. Теперь ему трудно смотреть на Марию. Он злится на себя за мысли, которые вспыхивают на мгновение, как бы назло ему. Она стала красавицей, и свою внешность она унаследовала от него, а не от Гераклеи. Гераклея была некрасива, когда он женился на ней, и стала еще более некрасива сейчас, когда ей почти сорок. Костис на год моложе ее, что было необычно для греческих деревень, но у нее было большое приданое, гораздо большее, чем он мог ожидать. Гераклея стала ему полезной женой. Отец Гераклеи не соглашался на такой невыгодный брак, однако судьба распорядилась иначе. Когда Костис женился на Гераклее, он был нищим подростком, сиротой, и имел при себе только сильные руки и внешность, которая ничего не значила в брачном контракте. Его дед проиграл в азартные игры дом и поля семьи, а затем умер во время великой батумской чумы, не оставив ни копейки. Чума унесла и жизни его сыновей, один из которых был отцом Костиса. Костис и его братья росли в нищете. Весной того года, когда он должен был жениться на Гераклее, четыре его брата умерли от холеры, пришедшей из Персии, а мать Костиса повесилась в деревенском амбаре. Восемнадцатилетний Костис – единственный выживший из семьи. Он глотал полоски пожелтевшей бумаги, исписанные словами из Библии и благословленные в деревенской церкви, и молился святой Кассандре Трапезундской. Когда его братья испустили дух, он вытащил их трупы один за другим в поле, завернув в грязные, вонючие мешки. Затем он снял с себя испорченную одежду и сжег ее. Вернулся домой голым и босым. Путь его пересекали тени стервятников. Его братья тоже проглотили полоски бумаги со словами из Библии, но болезнь все же сразила их. Они умирали один за другим, а его мать сходила с ума. Костис был уверен, что следующим будет он. Он ждал вспышек перед глазами и боли во внутренностях, но они не приходили. Ведьма Афродита, знахарка деревни, велела ему снова и снова мыть все тело и пить только воду из источников, расположенных выше на горе, в получасе ходьбы от домов зараженных. Жители деревни стирали в ручьях холерные тряпки и простыни, на которых умирали заболевшие, отравляя их мором. «Лучше один глоток чистой воды, чем целое испорченное море, – говорила ведьма Афродита. – Сожги все, к чему прикасались братья, и сожги всю их одежду. Не оставляй себе ничего из их вещей».

С таким количеством смертей свадьба была неуместна. Холера поразила и семью Гераклеи, и сотни других жителей по всей долине. Она осталась одна, без защиты. Это был брак, рожденный отчаянием: девушка не могла жить в деревне без отца, брата или мужа, который мог бы защитить ее. Только старая дева – ведьма Афродита оберегала ее своими ядами. В год холеры что-то умерло и в самом Костисе, хотя он не понимал, что именно. В восемнадцать лет он остался без семьи и земли, а Гераклея в девятнадцать – без семьи, но с полем и двумя оливковыми рощами в получасе ходьбы от деревни. А еще у нее были одеяла, горшки и ложки, которые родители каждой невесты посылали в дом жениха. Из-за смерти родителей и сестер приданое Гераклеи увеличилось втрое. Его хватило, чтобы содержать все хозяйство. Это был хороший брак, хоть и возник он из-за холеры.

За годы Костис познакомился со многими женщинами и девушками на побережье, где продавал сыр и масло со своего двора. Он знакомился с ними в публичных домах и питейных заведениях и платил за их общество. Большинство девушек были не сильно старше, чем Мария сейчас. Некоторые не брали с него денег, надеясь, что он придет снова, останется и снимет комнаты в порту, может, даже женится на них. Красивый мужчина имеет двух богов, говорили люди, а красивая девушка – ни одного. Красота мужчины несет свою пользу, но красота деревенской девушки, такой как Мария, – это проклятие. Мужчин будет влечь к ней похоть, их будет притягивать ее внешность, и она будет погублена, станет нежеланной невестой. Такая красота в девушке – непосильное бремя для семьи. Ни один трудолюбивый крестьянин не хочет, чтобы в его доме была красивая жена, чтобы мужчины стучали в дверь, пока он пасет овец на склоне горы, чтобы мужчины ждали его жену у колодца или таились среди его виноградников и оливковых рощ. Самые сладкие виноградные пудинги, говорят деревенские женщины, привлекают мух даже из Исфахана[2]2
  Исфахан – город в Иране, почти в 2000 км от Кавказа. – Прим. пер.


[Закрыть]. Идеальная невеста – это не та, чья красота соблазняет мужчин, а та, у которой сильные ноги и широкие бедра, как у его жены Гераклеи, – признаки того, что она может носить тяжести на спине и рожать сына за сыном. Это, с горечью думает он, не будет уделом его дочери. Одним судьба дает сладкие дыни, другим – кислые. И, насколько он может судить, в будущем Марию ждут только кислые дыни.