Текст книги "Купленная невеста. Стань наложницей или умри"

Глава 9

Хижина за часовней, в которой поселились отец Андреас и дьякон, разделена пополам: передняя часть служит жилым помещением, а задняя – хлевом для трех коз и небольшой стаи кур. Эти животные сопровождали караван мулов, который вез священника и его дьякона через череду долин из близлежащего порта на берегу Черного моря.

Каждый вечер после службы для растущего числа беженцев двое мужчин уединяются в хижине под керосиновой лампой, свисающей с балки крыши. На деревянных стенах нет ничего, кроме потускневшей иконы с изображением святого Ксенофонта, его жены Марии и двух сыновей, которых они потеряли во время кораблекрушения, но благодаря божественному чуду обрели вновь. Икона расположена на маленькой полочке, а перед ней стоит стеклянная чаша с горящим фитилем, плавающим в масле, дым от которого омрачает лица святого и его семьи. Священник и дьякон пьют сливовое вино и играют в нарды, слизывая кусочки дурманящего меда, смешанного с лауданумом, который продавали им в маленьких глиняных горшочках горные пастухи. По капельке отравленный мед приносит радостное настроение, маленькими ложечками – видения и бред, а большими – делирий и смерть. Священник ограничивается крошечными капельками, дьякон – маленькой ложечкой. Забыта злая холера, охватившая поселения мусульманских беженцев в двадцати километрах выше по реке. Забыта растущая орда беженцев, пожирающая провизию, которую еженедельно отправляет на мулах епископ Трапезунда. Забыты нестерпимая жара, жуки и крысы, мор, обвивающий своими костлявыми пальцами шеи старых и слабых людей.

Вместе с мешками продуктов епископ присылает газеты, иногда недельной или двухнедельной давности, которые доносят до этой забытой окраины империи красоты достопримечательностей и проблемы далекой столицы. В Константинополе выступает мадемуазель Котопули – Сара Бернар греческой сцены. Отец Андреас читает, что по средам ее труппа дает специальные утренники для дам. Османские дамы, их незамужние дочери и свита могут приходить в Театр Варьете в вуалях и сбрасывать их в ложах, демонстрируя парижские платья.

– Ла Котопули будет в Константинополе целый месяц, – говорит священник дьякону, как будто предлагая посетить спектакль. Он смотрит на дату в газете. – В прошлую среду она играла в «Царе Эдипе», – говорит он. – В четверг – в «Трех поцелуях», а в эти выходные – в «Довольно, мадам премьер-министр!». – Он откладывает газету и смотрит на дьякона. – Мы, греки, дали свет миру!

– Да, но мир забрал этот свет и оставил нас во тьме, – бормочет дьякон.

Отец Андреас смотрит на него, затем снова берет в руки газету. В столице назревают неприятности. Возможно, не только назревают, думает он. Султан, насколько он может судить, находится в осаде в своем собственном дворце. Это невероятно. Правитель империи, простирающейся от Болгарии до Месопотамии, от средиземноморских арабских земель до священной Мекки и далее, не имеет ничего, кроме своего гарема в качестве щита! Как понимает священник, в стране происходит революция. Мятежники прекратили все поставки во дворец. Голодная гвардия Его Величества бежала вместе со всеми слугами. Газеты не приводят деталей, да и сама новость их будто не особо беспокоит. Помимо культурных новостей из столицы, главный материал посвящен убийству франко-египетской дамы на турецком пароходе. Мадам Клавдия Бей найдена мертвой в своей каюте, ее жемчуга украдены. «Убийство в открытом море» – гласит заголовок. Отец Андреас, сузив глаза, с интересом читает сенсационную статью. Но настораживает, что газеты обходят стороной реально важную историю.

– Только послушай, – говорит он дьякону. – Это письмо издателю от Его Императорского Высочества принца Бурханеддина, – он прочищает горло и меняет тон, подражая молодому османцу королевских кровей. – «Я прошу вас, господин, опровергнуть все слухи о моей персоне, в том числе и слух о том, что я присоединился к революционным силам, осаждающим дворец моего отца». Что ты на это скажешь?

– Я скажу, что принц присоединился к революционерам.

Священник принимает замечание дьякона за неожиданное остроумие, но, подняв глаза от газеты, видит его вытянутое, лишенное юмора лицо.

– Сыновья против отцов, отцы против сыновей. В духе времен, – говорит отец Андреас. – А мы находимся в ужасном положении. Ты, я, бедные люди, находящиеся под нашей опекой, империя, провинции. Мы не можем двинуться к побережью целой армией беженцев. На всех перевалах стоит стража, нас всех перестреляют на месте. А холера идет вниз по реке и настигнет нас, если казармы станут еще грязнее. Мы не можем уйти и не можем остаться.

Дьякон окунает свою ложку в горшочек с медом и слизывает с нее золотистый яд.

– Позади нас горы, которые не перейти, впереди свирепое море, – говорит он.

Отец Андреас тоже облизывает свою ложку с медом и угрюмо кивает. По мере того, как сладкий яд просачивается в их вены, двое мужчин в духовном сане начинают игру в нарды, бросая кости со все большим остервенением, пока дьякон не теряет способность играть.

– Вместе с припасами я получил интересное письмо, – говорит священник. – Я думал о нем весь день. Предложение, которое может сделать свирепое море куда спокойнее.

– А, – говорит дьякон, как будто он вспомнил что-то, что хотел сказать, но затем умолкает, давая священнику договорить.

– Это можно назвать предложением о браке.

Дьякон улыбается и начинает хихикать.

– Нет, – с натянутой улыбкой отвечает священник, – свахи стучатся не в мои двери. Упаси боже, – наглость подчиненного должна бы его раздражать, но безумный мед придает даже мрачным мыслям оттенок веселья. Забавна мысль о его женитьбе: возможно, на богатой матроне из Трапезунда, вдове с волосами, выкрашенными хной, думает он и представляет, как ее пухлое тело с трудом освобождается от тугого корсета.

– Какое предложение? – спрашивает дьякон, снова облизывая ложку.

– Господин из Константинополя, авторитетный человек со связями в высших кругах… – священник начинает мешкать, вдруг забеспокоившись, что скажет дьякон, хотя и младше него по чину, в некотором смысле слуга, на это предложение, столь же тревожное, сколь и небесполезное. – Предложение от человека с самыми высокими связями, даже во дворце. – Он думает об осажденном султане и представляет его в комнате, отделанной красным деревом, заслоненным своими молодыми женами. Все они из кавказских селений, расположенных к востоку от гор за рекой, через которую переправились беженцы. Очень старый человек в окружении очень молодых женщин. Отец Андреас понимает, что мед затуманивает его мысли, и отодвигает горшок.

– Ты знаешь, что мать принца Бурханеддина родом из одной из местных деревень? – спрашивает дьякона отец Андреас. – С другой стороны вон той горы. В двух днях езды, как только перейдешь реку, может, в трех, не больше.

– Что за предложение о браке? – повторяет дьякон.

– И все жены принца Решада тоже. Кроме… – отец Андреас умолкает, – кроме третьей жены, которая родилась под Константинополем. Никогда такого не было: турецкая девушка в королевском гареме. Мы живем в новую эпоху, – добавляет он, пытаясь одолеть туман от меда и вспомнить, откуда он знает про жену принца Решада.

Дьякон пристально смотрит на священника.

– Предложение поступило от турка, путешествующего в этих местах, – говорит Андреас, сумев собрать мысли воедино. Внезапно он чувствует себя бодрее. – Мужчина в курсе нашей ситуации здесь, в бараках.

– Да?

– Да, – уверенно говорит священник, а потом быстро добавляет: – И он готов нам помочь. Некоторые его знакомые в столице ищут жен: хороших добрых девушек из-за границы, хорошо воспитанных и готовых к свадьбе. Достаточно молодых, чтобы выносить много детей. Его знакомые нам хорошо заплатят, чтобы семьи девочек… И все остальные, и мы двое в том числе… Смогли добраться до порта, сесть на корабль и оказаться в безопасности.

– То есть он сводник? – спрашивает дьякон.

– Не совсем. Это господин из Константинополя, а не из какой-нибудь горной деревни.

– Он предлагает деньги? Турок покупает греческих девушек? – Голос дьякона срывается.

Священник с беспокойством смотрит, как тот загребает целую ложку меда и проглатывает ее. Его охватывает гнев.

– Покупает? – кричит он на дьякона. – Что значит покупает? Будущие женихи, чьи интересы представляет этот господин, богатые люди, османские господа, готовые обеспечивать семьи своих жен! Никто ничего не покупает!

– Турки хотят купить девушек! – дьякон кричит в ответ. – Они хотят купить девушек, как они всегда делали!

Животные в стойле на другой стороне дома начинают беспокоиться, куры тревожно хлопают крыльями.

– Турки выберут самых красивых, – он срывается на визг. – Они заплатят за них и заберут их в свои дома, к своим женам и наложницам. Вот что они сделают! Это рабство! Нигде в мире больше нет рабства, даже в Эфиопской империи! Только здесь, в богом забытом месте!

Отец Андреас поражен вспышкой дьякона и безучастно слушает его разглагольствования о турецких нравах, турецких женах и христианских девушках, превращенных в мусульманских рабынь. Дьякон принял слишком много безумного меда. Отец Андреас смотрит на икону святого Ксенофонта и его семьи: жена и мрачные сыновья держат большие кресты, их глаза грозны и наполнены божественным светом, потускневшее золото их нимбов коричневато-желтое. Плавающий фитиль в стеклянной чаше перед иконой начинает наклоняться. «Надо подлить еще масла, – думает он, – иначе свет погаснет в ночи». Пока дьякон продолжает кричать о злых безбожных нравах Османской империи, у священника начинает звенеть в ушах. Пошатываясь, он выходит из хижины и торопливо добирается до часовни, где, прислонившись к стене, переводит дыхание. Он все еще слышит, как дьякон разглагольствует внутри хижины. Раздается резкий звук, и ему кажется, что обезумевший человек швырнул в стену свою кружку.

Отец Андреас садится на землю и закрывает глаза, упираясь спиной в шершавую стену часовни. Он чувствует одновременно безмятежность и отчаяние, какую-то счастливую печаль. Вечерний воздух приятно теплый, ночные насекомые, похоже, улетели на реку.

* * *

На следующее утро священника будят женщины, пришедшие готовить обед. В хижине дьякон с закрытыми глазами лежит на полу в собственной луже. Женщины спешат к реке за водой, чтобы обмыть его, оставляют испачканную одежду в куче рядом с уборной, бормоча о дурных предзнаменованиях, которые встречаются на их пути: паук, пересекающий лужу на берегу реки, желтая бабочка на желтом цветке.

Они возвращаются в хижину с ведрами воды. Гераклея плотно наматывает платок на грудь, чтобы он не задевал тело дьякона, и, перекрестившись, начинает мыть его, проводя холодной мокрой тряпкой по бедрам. Экскременты есть и на груди, и даже на серебряных амулетах на шее, которые Гераклея осторожно подбирает тряпкой и протирает. Священник смотрит, как женщины поднимают худого, дрожащего дьякона на койку, не обращая внимания на его наготу и зловоние. Гераклея берет полосу мешковины и начинает обматывать ею бедра дьякона, как будто пеленает младенца, а другие женщины перекатывают его с одного бока на другой и поднимают ноги. Она подносит руку к глазам, берет член дьякона, направляет его вниз и плотно обматывает его мешковиной.

– Рубашку и брюки мы сожжем, – говорит она, обращаясь к отцу Андреасу. – Они слишком грязные, мы не сможем вымыть из них болезнь.

Глава 10

Поздним утром Мария и Картери спускаются к реке, чтобы выбить грязь из куч одежды в луже глубиной по колено. Они замахиваются палками, как дубинами, высоко над головой, обрушивая их на спутанные рубашки и платки, плещется холодная вода, а руки черны от пепла, который они втирают в одежду, чтобы отмыть грязь.

– Давай топтать их, так будет легче, чем этими палками, – предлагает Мария.

– Астрахан, пики-пики ран, – поет Картери, прыгая на куче одежды. – Зовут мисс чашку Чашей, а мартышку – Наташей, – она бросает палку на берег. Ее платок сползает, обнажая ее густые желтоватые волосы. – Мою учительницу звали мисс Наташа, – воодушевленно говорит она. – Она приехала к нам в деревню, потому что русские сказали, что раз теперь Кавказ – это настоящая страна, даже девочкам надо учиться читать и писать.

Мария останавливается и смотрит на нее.

– Кавказ всегда был настоящей страной, – говорит она.

Картери снимает свой платок и трясет копной волос.

– Какие у тебя красивые волосы, – говорит Мария, удивляясь, что они не собраны в косы.

– Надо было заплести косы, – быстро говорит Картери, взглянув на Марию, а потом отведя взгляд. – Я знаю, что надо было.

– У тебя длинный платок, никогда не поймешь, что волосы распущены. Ничего не видно. Я никогда не видела волос, как у тебя.

– Моя мама говорит, что они выглядят желтыми и грязными. И что только женщины, которые торгуют собой в порту, носят распущенные волосы.

– Правда? – Мария качает головой. Повитухи в ее деревне и в соседних поселениях всегда были добрыми женщинами – целительницами, теми, кто приносит жизнь, от кого всегда услышишь слова успокоения. Но слова Эльпиды, матери Картери, всегда злые и безжалостные.

– Мои волосы желтые, цвета пыли, – объясняет Картери. – Моя мама говорит, что и лицо у меня желтое, и что я вообще желтая с ног до головы, цыплячьего цвета, и что ни один мужчина никогда не женится на мне.

– Это неправда! – со злобой отвечает Мария, и Картери с изумлением смотрит на нее. Мария протягивает руку и дотрагивается до пряди ее волос. – Многие мужчины женились бы на тебе только из-за твоих волос!

– Но у меня нет приданого.

– У меня тоже, – пожав плечами, отвечает Мария.

– Но у тебя все по-другому. Даже моя мама говорит, что ты красивая.

С деревьев взлетает стая певчих птиц с оливковым оперением. Девушки снова начинают топтать одежду.

– Нужно нарвать мыльнянки для платков, – говорит Мария. – Мыльной травы, – медленно повторяет она, и Картери смотрит на нее невидящим взглядом. – Пепел слишком жесткий.

Они оставляют одежду в воде и идут вдоль берега к излучине реки, где кончаются камни и начинается земля. Черной Мельпо понравились бы эти луга с их целебными травами и цветами, оставленными в земле, поскольку поблизости нет деревень: аптекари Батума заплатили бы за них целое состояние. Мария и Картери снова ушли далеко от казарм. В случае опасности они не смогут позвать караульных, а остальные рыбачат ниже по течению еще дальше. Некоторые из мужчин ушли в лес копать ямы для ловли оленей и другой крупной дичи, но лес находится по другую сторону от бараков, в стороне от реки.

– Мой отец говорил, что греки придут и захватят эти земли обратно, и еще больше земель за ними, – говорит Картери, тряся головой и убирая волосы назад. Она оставила свой платок возле кучи с бельем, и ее голова не покрыта. – Даже дворец султана будет греческим.

– Дворец султана? – смеется Мария.

– Моя мама говорит, что русские хотят построить дорогу из железа, – продолжает Картери. – Прямо до Афин. Даже дальше. Длинную-длинную дорогу из железа.

– Дорогу из железа?

– Ага, чух-чух.

– А, железную дорогу, – кивает Мария. Когда Картери говорит быстро, Мария не всегда ее понимает. Греческий язык, на котором говорят в далеких кавказских селах, отрезанных друг от друга на протяжении многих веков, распался почти на совершенно разные языки. Некоторые слова Марии остаются загадкой и для Картери. Женщины в казармах относятся к Картери как к простушке, но Мария считает, что Картери умнее, чем кажется. Она единственная девочка в бараке, которая ходила в школу, а в большинстве деревень школы нет. Настоящая школа, говорят жители деревень, это пастбище и склон горы. Школьный учитель не может научить мальчика, от каких растений надо беречь коз и овец, а какие горные сорняки делают козье молоко более насыщенным. Школы портят мальчиков и делают девочек бесполезными в доме. Мария знает, что, если бы не Черная Мельпо, она сама не научилась бы читать.

Они видят широкий холм, возвышающийся метров на двадцать над водой, на склонах которого растут пучки амаранта, а сверху он покрыт кустами мыльнянки. Мария видит на другом конце луга двух волков – тощих животных с рыжеватым мехом, крадущихся по траве. Они заметили девушек и удаляются в сторону леса. Мария берет Картери за руку, и они взбираются на вершину холма. С деревьев у реки слетает стая пронзительно кричащих птиц, и Мария, испугавшись, оборачивается.

– Мне страшно, – шепчет Картери.

– Здесь никого нет, только мы.

– Нам не надо было заходить так далеко, – говорит Картери.

– Мы нарвем мыльнянки и сразу же пойдем обратно.

На луг опустилась жуткая тишина. Мария видит стаю ястребов, кружащих высоко над холмом. Их шесть, может, семь. Они могут спуститься с неба и напасть, но сделают это только в том случае, если их гнездам будет угрожать опасность, а здесь, среди травы и кустов амаранта, ястребы гнездиться не будут. Смотря вниз на реку, текущую за курганом, Мария с удивлением видит двух мужчин, стоящих на коленях на берегу реки лицом друг к другу. Она отступает назад и берет Картери за запястье. Стоящие на коленях мужчины находятся прямо у подножия холма, всего в тридцати метрах от него. Она приседает и тянет Картери за собой.

– Тихо, – шепчет она, – они достаточно близко, чтобы услышать нас.

Картери поворачивается, чтобы что-то прошептать Марии на ухо, но Мария быстро прикладывает палец к губам, и девушки начинают отползать назад. Мария видит, как Гомер раскачивается на коленях, его рука быстро дергает под рубашкой, как будто он бьет себя. Мария и Картери бегут вниз по склону к берегу реки на другой стороне, мимо грязевых отмелей к тому месту, где начинаются камни.

– Мы не должны были этого видеть, – говорит Мария, запыхавшись от бега. – Мы не должны никому говорить, даже Лите, – говорит Мария, и Картери кивает. – Мы никому не скажем.

Картери собирается что-то сказать, как вдруг с берега спускаются Лита и маленький Димитрий с мешочком свежего пепла.

– Идите посмотрите! Быстрее! – кричит Лита, и малыш Димитрий подхватывает:

– Быстрее, быстрее! Вы не поверите!

Птицы в соснах снова начинают петь, и Мария с Картери уже не слышат, что им кричит Лита. Лита, должно быть, видела Гомера и другого парня, с ужасом думает Мария. Мария видит, как Картери смотрит на нее и машет рукой перед ее лицом – знак, который Мария не понимает.

– Идем сюда быстрее! – кричит Лита. – Вы не поверите. Вы никогда не угадаете! – она бросает принесенный с собой мешочек с пеплом и карабкается по крутой тропинке к куче сосен. За краем ущелья видна процессия местных греческих жителей, живущих в одном дне пути вверх по реке. Усталые ослы и мулы вылезают из ущелья у казармы. Мужчины и женщины в пыльных нарядах бредут впереди, подгоняя животных и уговаривая их подняться по крутому склону. На животных надеты забрызганные грязью гирлянды из полевых цветов, в которые вплетены зубчики чеснока от сглаза, осколки полированного стекла и шипы от цепких пальцев демонов. Ленточки и звонкие колокольчики на шеях отпугивают коварных духов воздуха – злых подручных сатаны. Дети в расшитых праздничных курточках с грязными руками и перепачканными лицами бегут вверх по склону, хлопая в ладоши и перекрикиваясь друг с другом. Прибывающие жители машут руками и приветствуют их, а девочки машут в ответ, не понимая, что можно сказать об этой аляповатой процессии. В этом пустынном приграничном районе они уже несколько недель не видели никого, кроме других беженцев. Мужчины похожи на деревенских турок, их красноватые шапки обмотаны серой грязной тканью, но на шее у них серебряные ожерелья с христианскими крестами, а слова, которые они кричат друг другу, почему-то звучат по-гречески. Платки женщин почти полностью закрывают их лица, оставляя лишь прорезь для глаз.

Мария видит, как из барака выходят ее мать и Эльпида, за ними следует группа возбужденно переговаривающихся женщин. Где же мужчины? Она не видит никого, кто бы стоял в карауле. Если бы это были мародеры, думает она, то всех в бараке уже убили бы, утащили бы мешки и свертки с последним имуществом. Но платки Эльпиды и Гераклеи повязаны назад, они матроны, которым нечего бояться этих чужаков. Они подходят к прибывшим жителям деревни, и Эльпида, приветственно, а может быть, и грозно подняв руку, останавливает процессию. Мария видит, что рядом с Эльпидой твердо, хоть и нервничая, стоит ее мать. Они выглядят почти как старые подруги, возможно, золовки, вышедшие из своих домов после утренней готовки, дойки и ткачества. Старик на первом муле спрыгивает с седла, подходит к Эльпиде и что-то говорит. Эльпида, кажется, на мгновение начинает сомневаться, смотрит на Гераклею, а затем отвечает. Очевидно, что мужчина не понимает ее, а она не понимает его. Когда Гераклея заговорила, он улыбнулся с видимым облегчением. Из шерстяной сумки, перекинутой через плечо, он достает несколько крупных апельсинов. Эльпида и Гераклея быстро берут их, покачивая головами и бормоча слова благодарности. Горные жители приносят еще апельсины и раздают их женщинам, толпящимся вокруг их процессии. Эльпида кланяется и дружелюбно улыбается, убирая в фартук еще один апельсин, потом еще.