Текст книги "Берлинский трюк"

Питер О'Доннел
Берлинский трюк

Министр подчеркнул карандашом несколько слов в лежавшем перед ним отчете, затем посмотрел на сидевшего напротив сэра Джеральда Тарранта.

– Мне сказали, что профессор Окуба – лучший бактериолог в мире, – заговорил он. – Это важный аспект сегодняшней военной стратегии, и, если он действительно так хорош, нам нужно заполучить его. Это необходимо.

Таррант вздохнул. Он ценил Уэверли и относился к нему с симпатией. Но как и многие политики, тот порой позволял себе увлечься. В качестве министра обороны, например, Уэверли слишком увлекался научными исследованиями в военной области. Теперь он стал шефом Тарранта.

– Если вам так хочется заполучить профессора Окубу, господин министр, надо обратиться к кому-то еще, – сказал Таррант. – Наша ячейка в Берлине не в состоянии обеспечить побег такого человека.

Уэверли, плотный человек с маленькими умными глазками на тяжелом лице, стал набивать трубку.

– Я убедил премьера, что это заслуживает наших усилий, – сказал он.

Шестнадцать лет назад Окуба исчез из поля зрения американцев в Токио и появился в Москве. Еще тогда было известно, что это блестящий молодой исследователь, придерживающийся довольно странных политических взглядов. Но только когда он появился в Москве, выяснилось, что японец всегда был ярым коммунистом. Теперь, в возрасте сорока лет, он разочаровался в светлом коммунистическом будущем и совершил побег, который, впрочем, был крайне плохо организован. Тарранту это все сильно не нравилось.

– Даже если удастся вывезти его, – сказал он, – сомневаюсь, что мы сумеем его удержать. Американцы запросто предложат Окубе лабораторию с дорогостоящим оборудованием. А чем можем увлечь его мы – бунзеновской горелкой и кусочками лакмуса?

– Полно вам, – улыбнулся Уэверли. – Я выцарапал из министерства финансов кое-какие средства на научные исследования. Кроме того, Окуба выбрал именно нас. Ваша задача – вытащить его оттуда, а там уж мы сами разберемся.

Первые сведения об исчезновении Окубы из Москвы Уэверли получил из британского посольства в советской столице. Затем в течение двух суток в газетах высказывались разные гипотезы, которые быстро опровергались. Тогда-то и обратились к Тарранту. Сэр Джеральд терпеть не мог расхлебывать кашу, заваренную другими, причем неумело, но на сей раз винить было некого, кроме самого Окубы.

– Пока у вас все получалось очень неплохо, – заметил министр.

– Пока у меня не было возможности ни победить, ни проиграть, – учтиво отозвался Таррант. – Вы только попросили меня собрать информацию об Окубе.

– Да, – Уэверли посмотрел в отчет. – Но тут все изложено очень кратко. Как он перебрался из Москвы в Берлин?

– Через Прагу. После того как начался спектакль, нашим людям в Праге удалось завербовать двух обиженных на режим чехов-коммунистов. Один из них – ученый, который был знаком с Окубой. Похоже, они сами и разработали этот дурацкий план побега. Окуба своим ходом добрался до Праги, а там ушел в подполье. Его друг связался с пражским контролером, и им удалось доставить Окубу в Берлин. В Восточный Берлин. По-моему, это было не самым лучшим решением, но, судя по имеющейся у меня информации, Окуба упрям как осел и любит все делать по-своему. Короче, у наших в Праге оказался на руках этот фрукт, и, признаться, трудно их винить за то, что они постарались его поскорее сплавить дальше. Если бы он как-то дал нам знать заранее о своем желании уйти, мы организовали бы все разумнее. Даже сейчас, будь на то моя воля, я вывез бы Окубу либо через побережье Балтики, либо через Чехословакию в Австрию. Но тот, кто сейчас присматривает за ним, докладывает, что Окуба продолжает упрямиться и не желает слушаться.

– Его можно понять, – сказал, пожимая плечами, Уэверли. – Когда до свободы рукой подать, трудно заставить себя повернуться и двинуться обходным путем. Кроме того, ученые, и в особенности гениальные ученые, – люди со странностями. Это все нужно принимать во внимание. Ваша задача – переправить его из Восточного Берлина в Западный.

– У меня, увы, нет на то никаких возможностей, – отрезал Таррант.

– Если Окуба сумел добраться из Москвы до Берлина, – нахмурился министр, – можно исхитриться и переправить его через стену. Нужно преодолеть какие-то сто ярдов…

– Это очень длинные сто ярдов, господин министр. Окуба – японец, его рост четыре фута десять дюймов. В европейской стране он выделяется так, словно носит значок со своей фамилией. Чтобы вывезти его, потребуется серьезная операция. Кроме того, не только мы одни знаем о том, что он в Восточном Берлине. КГБ, конечно, тоже в курсе.

Уэверли собирался закурить трубку, но удивленно спросил:

– Откуда вам это известно?

Таррант заколебался. Он не любил без нужды выдавать ценную информацию, даже министрам Ее Величества. Но делать было нечего.

– У нас уже семь лет в восточногерманской тайной полиции есть человек.

– Ясно. Не волнуйтесь, я не буду распространяться об этом на коктейлях, – с легкой иронией сказал министр и, встав из-за стола, подошел к окну. – Если русские знают, что Окуба в Берлине, они наверняка переворачивают там все вверх тормашками. И как вы верно заметили, японца там спрятать непросто. Чем скорее мы его перетащим, тем лучше.

– Русские пока ничего не предпринимают, – отозвался Таррант. – Они знают, что Окуба в надежном убежище, и просто ждут, когда мы сделаем ход… Тогда-то они и надеются его заарканить. Рыжков не дурак.

– Это кто такой?

– Генерал-майор КГБ. Он шеф советской безопасности в Берлине. Очень хитер. И я его опасаюсь.

– Значит, по-вашему, тут требуется серьезная операция, – сказал Уэверли, возвращаясь к письменному столу. – Я вас понимаю. Но делать нечего. Нужно обязательно переправить Окубу.

Таррант взял под контроль свои эмоции и сказал:

– Нам понадобилось пятнадцать лет, чтобы создать нашу берлинскую ячейку. Нужно немало времени, чтобы завербовать надежных агентов и как следует их внедрить, но мы сплели неплохую сеть. Наши агенты пока ничего не делают. Это кроты, и они затаились до поры до времени. Мы разбудим их, только когда ситуация действительно накалится до предела. Как бы соблазнительно ни было использовать их для чего-то другого, приходится сдерживаться. Во всяком случае, ради Окубы рисковать не стоит. Это все равно что посылать летчика-камикадзе, чтобы потопить шлюпку.

Какое-то время Уэверли смотрел в пространство, затем сказал:

– А вы не могли бы нанять для этого люден со стороны? Деньги здесь не проблема.

– Не проблема для кого, господин министр? Бюджет всех отделов Секретной службы был урезан в прошлом году и еще раз в нынешнем. У нас на все про все есть жалкие десять миллионов фунтов в год. ЦРУ этого не хватило бы даже оплатить свои телефонные счета.

На это Уэверли только покачал головой и сказал:

– Вы слишком опытный работник, чтобы сразу пасовать перед скаредностью правительства. Американцы могут позволить себе транжирить деньги, а мы нет. Но нам необязательно обращаться к бюджету. Для этого есть особый фонд. Надеюсь, вы в состоянии нанять профессионалов? В Западном Берлине, как мне кажется, таких мастеров куда больше, чем у нас, в Уайтхолле, чиновников.

– Там примерно столько же разведок, – сухо парировал Таррант. – И все эти профессионалы уже плохо соображают, на кого именно работают. А поскольку связь запугана, они тратят много времени, убирая чужих. Кроме того, советская разведка успешно внедрилась всюду, куда только можно внедриться. Если добавить к этому вольных стрелков, двойных и тройных агентов, то возникает ситуация, которая позволяет русским спать спокойно и посмеиваться над всеми остальными.

Уэверли улыбнулся, хотя и крайне сухо.

– В таком случае вам имеет смысл использовать собственные ресурсы.

– Мне кажется, я уже пояснил, как обстоят дела с нашими кадрами, господин министр.

– Нет, – ответил министр, уставясь на Тарранта. – Вы лишь сказали, что не хотели бы жертвовать вашими людьми ради Окубы. Но ценность Окубы определяет министерство. Точнее, я.

В комнате повисла долгая пауза.

– Разумеется, – наконец сказал Таррант и встал. – Я буду держать вас в курсе всех событий, – добавил он.

Модести Блейз вошла в вестибюль своего дома в сопровождении орехового комода эпохи королевы Анны. Причем комод этот передвигался на ногах.

Вилли Гарвин поставил комод на пол и вытер лоб тыльной стороной ладони. Он держал его у себя на коленях на заднем сиденье открытого «роллс-ройса», пока Модести гнала машину с бешеной скоростью, чтобы поскорее преодолеть восемьдесят миль до загородного особняка, где проводился аукцион, до ее лондонской квартиры.

В своем серо-голубом костюме она выглядела и смущенной, и привлекательной.

– Извини, Вилли, – сказала она, глядя, как он потирает затекшие мускулы. – Мне надо было просто оставить комод у них и попросить доставить потом.

– Может быть, – охотно согласился Вилли.

– Но я вдруг вспомнила, что они сделали тогда с тем очаровательным столиком, который я купила в прошлом году.

– Вот именно, – отозвался Вилли.

– Поэтому я решила, что лучше уж от греха подальше захватить комод с собой.

– Вот именно.

Модести улыбнулась и, похлопав его по руке, сказала:

– Почему бы тебе не рассердиться на меня, хотя бы в виде исключения? Ради моего же блага?

– В другой раз. – Вилли глянул мимо Модести и с легким удивлением произнес: – Ты погляди, кто у нас.

Из кресла поднялся человек и двинулся в их сторону. В одной руке у него был котелок, в другой зонтик. Это был Джек Фрейзер, помощник Тарранта, маленький человек в очках, с худым лицом и робкими манерами, являвший миру лик нервного, но ревностного служаки. Он так давно привык играть эту роль, что она буквально стала его второй натурой. Впрочем, иногда, в избранном кругу, он сбрасывал эту личину, и возникал истинный Джек Фрейзер, который ничего общего не имел с испуганным клерком, – это был другой, повидавший виды оперативник с пятнадцатилетним опытом работы, и репутация его была заслуженно высокой. Сейчас на его лице появилась нервная улыбка:

– Надеюсь, мой визит… Я звонил… мисс Блейз, но… В общем, я решил прийти и подождать вас…

– Прекрасно, – и бровью не повела Модести. – Я все равно собиралась еще раз просмотреть полис, прежде чем подписывать. – Затем, обернувшись к швейцару за конторкой, сказала: – Джордж, помогите мистеру Гарвину поставить эту штуку в лифт.

Они втиснулись в лифт втроем плюс комод. Пока поднимались, Фрейзер сохранял свои подобострастные ужимки, рассуждая многословно, но со знанием дела о достоинствах комода. Вилли вытащил комод из лифта и поставил в фойе. Модести первой вошла в гостиную и, снимая жакет, осведомилась:

– Что-то случилось, Джек?

Фрейзер скорчил гримасу, бросил на кушетку шляпу и зонтик и мрачно сказал:

– Таррант подал в отставку. – Отбросив свою личину, он добавил: – Черт знает что! Чем дольше живу, тем больше симпатий вызывает у меня Гай Фокс[1]1
  Гай Фокс стоял во главе так называемого Порохового заговора в 1605 г., целью которого было взорвать здание британского парламента.


[Закрыть]. Хотя взорвать парламент – это еще слишком легкая смерть для его членов… Не дадите чего-нибудь выпить?

Модести кивнула Вилли, и тот, подойдя к бару, сделал гостю двойной бренди.

– Почему Таррант это сделал? – спросила Модести.

– Если я все расскажу, – отозвался Фрейзер, – то меня могут обвинить в разглашении государственной тайны. – И отхлебнул бренди. – Как здорово! Если кто-то пожелает испортить этот нектар, разбавляя имбирем, просто выбейте ему зубы.

Модести и Вилли переглянулись. Фрейзер был не похож на себя. Это даже пугало.

– Но черт с ними, с тайнами, – продолжал Фрейзер, прихлебывая бренди. – Какой-то японский бактериолог много лет трудился на русских. Профессор Окуба. Потом он решил дать деру. Теперь оказался в Восточном Берлине. Наш связник держит его в укромном месте. Наши боссы хотят его заполучить. Уэверли велел Тарранту переправить японца в Западный Берлин, хотя знает, что Рыжков уже об этом пронюхал. Мы не можем ничего сделать, не разбудив наших кротов. Таррант решительно против этого, но приказ есть приказ. – Фрейзер покачал головой. – У мужа моей сестры и то больше здравого смысла, чем у нашего начальства, а ведь он просто чурбан по сравнению со скотчтерьером…

Вилли тихо присвистнул. Он заметил, что Модести огорчилась, как и Вилли, она подумала об агентах – о мужчинах и женщинах, которые жили нормальной, хоть и довольно бесцветной жизнью восточных берлинцев и должны были продолжать в том же духе, пока резкое обострение политической ситуации не призвало бы их к действиям…

В лучшем случае они были обречены на долгое, унылое существование в сером мире восточногерманского социализма, в худшем – на пытки и смерть. Трудно сказать, почему они соглашались на подобную работу, но поскольку они все же принимали такое решение, то по крайней мере заслуживали того, чтобы ими по возможности дорожили и не приносили в жертву без надобности.

– Если Таррант уйдет, – снова заговорил Фрейзер, – то наш департамент потеряет лучшего шефа. Это плохо, но нам не впервые наносить себе такие удары. Кроме того, если Таррант уйдет, на его место придет другой и спокойно выполнит этот приказ. Он будет из кожи вон лезть, чтобы чертов японский специалист по кори и коклюшу перебрался через стену, а что Рыжков сожрет всех наших – ему наплевать. – Фрейзер уставился в стакан и буркнул: – Я был там, приятного мало…

– Хотите, чтобы мы что-то сделали? – спросила его Модести.

Фрейзер отозвался кривой, мрачной улыбкой. Он вдруг почувствовал усталость.

– Даже не знаю, что тут вообще можно сделать, – ответил он. – Я решил поделиться с вами случившимся – вдруг вы подскажете, как можно спасти этих несчастных доверчивых бедняг в Берлине…

Наступило долгое молчание. Когда Фрейзер поднял взгляд, то увидел, что Вилли оперся на стену у камина и смотрит на Модести с каким-то комическим вопрошающим видом. Казалось, они молча обмениваются какими-то забавными репликами.

Модести встала и подошла к телефону со словами:

– Вы не знаете, где сейчас сэр Джеральд?

– У себя, – отозвался Фрейзер, не смея надеяться на то, чего он в глубине души так ждал. – Наверное, сочиняет рапорт об отставке.

Она набрала номер.

– Это Модести. Тут возникла одна идея. Срочно. Вы не могли бы сейчас к нам заехать? Значит, через двадцать минут? Отлично.

Она положила трубку, и Вилли посмотрел на Фрейзера с усмешкой и сказал:

– Таррант поклялся, что никогда больше не впутает Принцессу ни во что такое… Как бы он не захотел вашей крови, старина…

Когда явился Таррант, Вилли в комнате не было. Наличие в гостиной Фрейзера и его реплика «я все ей сказал» избавили всех от лишних объяснений. Только самообладание Тарранта не позволило ему дать волю своей ярости.

Фрейзер попытался снова сыграть роль безответного робкого служаки, но потерпел неудачу и сидел, мрачно насупившись, пока Таррант холодно, но корректно отчитывал его.

Модести дала ему возможность немного выпустить ледяной пар, затем быстро сказала:

– Он пришел к нам, сэр Джеральд, потому что его волновала судьба ваших нелегалов. Давайте обсудим эту проблему.

– Нет, моя дорогая. Я не собираюсь посылать в Берлин даже тех, кто состоит у нас на жалованье, не то что вас. Не сочтите меня неблагодарным. Я даже готов признать, что Фрейзер действовал из лучших побуждений. Но я не допущу, чтобы вы брались за невыполнимое задание.

– Если сейчас не предпринять каких-то срочных действий то могут погибнуть те, кто вам доверяет.

– Понимаю. – Лицо Тарранта посерело. – Если бы я был уверен, что у вас есть хотя бы мизерный шанс вытащить этого Окубу… – Он пожал плечами и продолжил: – Тогда я, глядишь, и нарушил бы свой же зарок и попросил бы у вас содействия. Но шансов на успех нет. Берлинская стена сейчас непреодолима. Да, раньше случались побеги. Люди пробовали перелезать через нее, сделать подкоп, устроить брешь. Но все это в далеком прошлом.

Он машинально взял протянутый ему стакан и пробормотал «спасибо».

– Это всегда было трудно, – продолжал Таррант. – А теперь попросту невозможно. Количество туннелей, прорытых под стеной за эти годы, описывается трехзначным числом, но не больше дюжины остались незамеченными. Теперь существуют приборы, которые фиксируют подкопы. Пользовались особыми беседками, скользившими по проводам. Проламывали стену паровыми катками. Шли на всякие ухищрения, но после очередной такой попытки восточногерманские власти предпринимали новые меры предосторожности. А жители Западного Берлина перестали оказывать беглецам содействие. Им надоели инциденты у стены. – Таррант устало улыбнулся Модести: – Я не могу вас туда послать. Там сотни охранников, овчарки, мины. Перед самой стеной запретная зона – тридцать ярдов, отгороженных колючей проволокой. Там-то в основном и погибают те, кто решил бежать. Там есть скрытые камеры, фотоэлементы, ловушки. И уж никто не пытается провезти тайком перебежчиков через пропускные пункты. Во всяком случае, к Окубе это уж точно неприменимо.

Он допил стакан и поставил его на столик.

– Я знаю вашу изобретательность и находчивость. Возможно, если вам дать время, вы что-нибудь придумали бы. Но даже попасть в Восточный Берлин нельзя сразу: чтобы сделать нужные документы и приготовить легенду, понадобятся месяцы.

– Не надо сгущать краски, – улыбнулась Модести. – У меня есть знакомый, который может обеспечить мне въезд в Восточный Берлин.

Не успел Таррант ответить, как услышал шум поднимавшегося лифта. Двери его открылись, и в фойе показался высокий человек в дорогом костюме. Его когда-то светлые волосы сильно поседели, причем, судя по лицу, это была несколько преждевременная седина. Лицо было круглым и загорелым. На носу у него были очки в роговой оправе, и талия утратила былую стройность.

– А вот и вы! – воскликнула Модести и пошла ему навстречу. – Я рада, что вы смогли бросить дела и так быстро появиться здесь. Сэр Джеральд, позвольте вам представить Свена Юргенсона.

Тот, обменявшись с Таррантом рукопожатием, сказал:

– Рад познакомиться, сэр Джеральд.

– Как поживаете? – отозвался Таррант. Он был несколько удивлен и даже огорчен. Ну с какой стати Модести понадобилось вовлекать чужака-иностранца в их секретные переговоры? Он, конечно, очень доверял ее чутью, и тем не менее…

И почему этот самый Юргенсон продолжает трясти ему руку, так странно глядя в глаза?

– Вы не сосредоточились, сэр Джи, – сказал иностранец голосом Вилли Гарвина.

Таррант услышал, как Фрейзер восхищенно выругался и сделал над собой усилие, чтобы не показать собственного удивления. Да, теперь он видел все сам – так в детской головоломке, если хорошенько присмотреться, из сплетения узоров проступает человеческое лицо. Грим был довольно легкий. Имелся неплохой парик и подушечки за щеками, которые несколько меняли форму лица, но основное искусство перевоплощения заключалось в новой манере держаться, двигаться, говорить.

– Привет, Вилли, – отозвался Таррант. – Да, вы правы. Я и впрямь несколько расслабился.

– Мы прилетим из Швеции, – сказала Модести. – Вилли – герр Свен Юргенсон, который имеет антикварный магазин в Гетеборге и также интересуется редкими книгами. Я его секретарша. Пока не могу показать вам, как буду выглядеть, потому что для этого мне придется покрасить волосы, но уверяю вас, что вид у меня будет вполне убедительный.

– Не сомневаюсь, – покачал головой Таррант. – Но все равно так дело не пойдет. Все иностранцы, в том числе и бизнесмены, автоматически попадают на заметку тайной полиции. Ваши номера в гостинице будут прослушиваться, ваши паспорта начнут проверять. Нет, этот номер не пройдет.

– Эти номера проходили у нас из года в год, – отозвался Вилли голосом Юргенсона и вынул из кармана пачку шведских сигарет.

– Мы посещали Восточный Берлин ежегодно последние пять лет и проводили там по десять-двенадцать дней. Антикварный магазин в Гетеборге реально существует и принадлежит нам.

– Но зачем это вам было нужно? – удивленно спросил Фрейзер.

– Мы начали все за пару лет до того, как отошли от прежних дел. Нам казалось любопытным узнать, что творится за «железным занавесом», и заодно войти в доверие к тамошним властям. И мы поддерживали легенду, потому что было жалко снимать с репертуара хороший спектакль. Полиция Восточного Берлина давно уже ведет досье на герра Юргенсона и фрекен Ослунд. За нами столько следили, подслушивали наши разговоры в номерах, приставляли к нам хвостов… Под разными предлогами и ненавязчиво допрашивали. Теперь к нам хвостов не приставляют. Возможно, наши номера по-прежнему прослушиваются. Мы не проверяли. В этом нет нужды. Потому что они всегда могут поставить жучки в чистый номер, пока мы уходим в город. Но это ничего не меняет. В помещении мы изъясняемся соответственно своим ролям.

– Вы выезжали за пределы Берлина? – поинтересовался Таррант.

– Да. Мы помещали в газетах объявления, и люди, у которых были какие-то старинные штучки, звонили нам в отель. Мы приезжали к потенциальным клиентам, смотрели, что у них имеется, и порой кое-что покупали, если они не заламывали непомерные цены. Мы бывали в Потсдаме, Дрездене, Франкфурте и разных маленьких городках. Мы делали все, как положено, покупали антиквариат, платили кронами или долларами и отправляли приобретения в Гетеборг. Никому и в голову не приходило, что мы не те, за кого себя выдаем.

– Вы бываете там раз в год? – осведомился Фрейзер, и в его голосе было почтение. – Вы проводите по десять дней в этом чертовом городе, только чтобы не портить легенду?

– Это работа, – сказала Модести, – но нам казалось, что наши труды принесут свои плоды. Как, например, теперь. Если их тайная полиция что-то и подозревает, так это то, что я любовница Вилли и он таскает меня с собой, чтобы немного порезвиться подальше от родного очага. – Она усмехнулась и сказала: – Жучки не дают им возможности утвердиться в своих подозрениях.

Вилли закурил сигарету и двинулся к бару походкой Юргенсона.

– Мы можем быть на месте через тридцать шесть часов, – сообщил он.

Таррант прикрыл глаза и потер лоб, пытаясь собраться с мыслями.

– Вам все равно придется поломать голову, чтобы найти способ вытащить оттуда Окубу, – медленно произнес он.

Тут он почувствовал, как на запястье ему легла рука, и услышал голос Модести. Она-то знала, что его роль – ожидание результатов в безопасном лондонском офисе – самая тяжелая.

– Не волнуйтесь, – сказала она. – Пока что мы всегда возвращались.

– Пока что да, – сказал Таррант и, открыв глаза, посмотрел на Модести.

Таррант был вдовец, а его сыновья погибли во время второй мировой. С неожиданной болью он вдруг осознал, что эта красивая молодая женщина, которая так ласково ему улыбалась, заполняла страшную пустоту, которую создала в нем жизнь. На какое-то мгновение он снова возненавидел свою работу, а потом и себя за то, что позволил сентиментальности взять его за горло своими бархатными пальцами. Тарранту казалось, что он бросает голодным волкам куски собственного мяса, когда сказал:

– Только хотелось, чтобы на сей раз ваше возвращение состоялось без обычных осложнений.

Она взяла его под руку и повела в фойе со словами:

– Чем хмуриться, лучше полюбуйтесь на мой комод. Я купила его на аукционе в Ротли-Мэнор.

Это был красивый комод, инкрустированный способом «интарсия», причем в отличном состоянии. От вида этого комода у Тарранта на какое-то время даже поднялось настроение. Он обратил внимание на то, что Модести очень гордилась приобретением – ее лицо светилось радостью.

– И всего за пятнадцать фунтов, – с каким-то смущением добавила она.

– Господи, да у «Кристи» за эту вещь с вас содрали бы по меньшей мере тысячу. Надо просто не иметь глаз… Куда смотрели дилеры…

– Их там не было. Если поехать на аукцион подальше от Лондона, то никаких дилеров не встретите. Но я покупала не для перепродажи. Хочу оставить у себя. Буду смотреть и радоваться.

Момент расслабления миновал, и Таррант почувствовал, как его сердце снова сжали тиски тревоги.

– Бога ради, сделайте так, чтобы у вас не исчезла такая возможность – смотреть и радоваться, – пробормотал он.

Типография находилась на узкой улочке неподалеку от Александерплац. Толлер, коренастый белокурый человек лет сорока с небольшим, сказал:

– Уж не знаю, герр Юргенсон, имеют ли эти книги для вас ценность, но я прочитал ваше объявление и решил позвонить. Пожалуйста, сюда.

Вилли Гарвин и Модести двинулись за ним через типографию, где работало человек десять. Теперь волосы Модести стали каштановыми, а «подушки» делали фигуру более плотной. Контактные линзы изменили цвет ее глаз, а прокладка под нижней десной изменила очертания лица. Небольшой станок в типографии вовсю изготовлял пропагандистские листовки для Запада. Впоследствии они будут помещены в специальные картонные контейнеры, которыми переоборудованные для этой цели минометы начнут обстрел по всей линии 850-мильной границы с ФРГ, перенося их через минные заграждения, дозорные вышки и колючую проволоку. У этих листовок имелись приложения в виде плакатов, изображавших счастливую жизнь в Восточной Германии.

Если дул благоприятный ветер, то и западная сторона отвечала тем же: на воздушных шарах в сторону ГДР отправлялись контейнеры с пропагандистским грузом, и специальный механизм разбрасывал их над территорией. Обе стороны не жалели усилий, чтобы портить друг другу настроение.

Они вышли из типографии и оказались в скудно обставленной комнате. Толлер прикрыл за собой дверь, и гул машин превратился в легкий шепот.

– Здесь можно говорить спокойно, – сказал Толлер. Он держался уверенно, но Модести понимала, что за внешним спокойствием скрывается внутреннее напряжение.

– Он тут? – спросила Модести. Разговор шел по-немецки.

– Наверху, – кивнул Толлер. – Три дня назад я получил от курьера инструкции связаться с вами. Два дня назад я позвонил.

– Пришлось проделать обычные движения, – сказала Модести. – Как связь с Западным Берлином?

– Риск всегда есть. Курьеры должны быть иностранцами и могут действовать ограниченное время. Но поскольку вы сами иностранцы, то можете въезжать и выезжать без особых помех.

– Мы не пойдем по этому пути. Мы никогда не пользовались им, и теперь это только навлечет лишние подозрения. Рыжков и так, наверное, лишился сна.

– Еще бы, – буркнул Толлер. – Мы затаились. Рацией не пользуемся. У нас есть передатчики, но только для крайних случаев. А так контакты с контролером в Лондоне происходят через местного контролера в Западом Берлине.

Теперь лондонский контролер – Таррант – перебрался в Западный Берлин. Но Модести не стала сообщать об этом. Разведчик, секретный агент не любит лишней информации. Только то, что необходимо для операции.

– Для этой операции вводится новая система связи, – сказала Модести. – Я расскажу о ней позже, когда пообщаемся с Окубой. Мы заберем его у вас сегодня вечером.

– Вот спасибо! – горячо отозвался Толлер. – А то с ним сплошная морока. За последние десять дней я натерпелся такого страха, какого не знал десять лет.

Окуба находился наверху в маленькой комнате с окном, выходившим во внутренний двор. На окне были ставни. В комнате стояли кровать, стул, простой сосновый стол, а также обшарпанный комод. На комоде стояли тазик и кувшин с водой. Окуба лежал на кровати и курил. Он был невысокого роста, пропорционального сложения, блестящие черные волосы и зачатки усов; взгляд был надменный и сердитый.

Он сел и быстро заговорил по-английски с легким американским акцентом.

– Это и есть те самые люди, Толлер? Я уж подумал, а существуют ли они в природе.

– У них есть свои проблемы, – отозвался Толлер. Похоже, он уже не первый раз произносил этот текст.

Окуба посмотрел мимо Модести и уставился на Вилли.

– Объясните ваш план, – сказал он.

– План очень простой, – сказала Модести.

– Я обращаюсь не к вам, – сказал Окуба, не поворачивая головы в ее сторону.

Вилли Гарвин сунул руки в карманы, и Модести увидела, как его глаза за простыми стеклами очков вдруг сделались невидящими – он пытался потушить в себе пожар ярости, которая вспыхнула при общении с этим японцем. Профессор Окуба был знаменитый вирусолог, знания которого очень высоко ценились во всем мире, и он это прекрасно знал. К его индивидуальной надменности примешивалось и традиционное для японских мужчин пренебрежение к женщине. Окуба и в мыслях не держал, что руководить операцией может женщина.

Модести посмотрела на Вилли. Тот взял себя в руки и сказал спокойным тоном, без признаков акцента кокни:

– Мы хотим воспользоваться подвернувшейся оказией. Сейчас в Берлине де Соута.

– Де Соута? Кто он такой?

– Специальный представитель У Тана, генерального секретаря ООН. Он ведет переговоры по обе стороны стены, чтобы несколько снизить напряженность.

Окуба презрительно скривил губы. Он был уверен, что это лишняя трата времени. Де Соута и сам прекрасно это понимал, но тем не менее упрямо продолжал свою миссию в разных уголках земного шара.

– Он остановился в их посольстве, – продолжал Вилли, – и переговоры ведутся по устоявшемуся графику – утром Западный Берлин, днем – Восточный. Каждое утро ровно в девять он проезжает через КПП со своим личным шофером Охрана знает машину. Они только удостоверяются, де Соута ли это, и пропускают. Все прочие машины подвергаются досмотру. Завтра мы вывезем вас в багажнике. Это «даймлер» и там достаточно просторно.

Окуба швырнул сигарету на пол, и Толлер поспешил затоптать ее.

– Вы глупец! – фыркнул японец. – Представитель генсека ООН ни за что не станет впутываться в это.

– Правильно, потому что ничего не узнает, – ответил Вилли. – Машина стоит в гараже у посольства, а мы наняли гараж по соседству. К восьми часам мы доставим вас в их гараж и спрячем в машину, поэтому вам придется ждать только восемь часов. Вчера я просверлил там несколько отверстий в полу. Машина останавливается у «Хилтона». Там де Соута беседует с бургомистром Клаусом Шютцем. Он хочет, чтобы переговоры проходили в неформальной обстановке. Подождите пять минут после остановки машины и вылезайте. Я немного поработал над замком, так что вы сможете открыть багажник изнутри. Наш человек будет вас там ждать.

Окуба закурил еще одну сигарету и, холодно взглянув на Вилли, сказал:

– Дурацкий план. Если я так нужен вашим, они должны были разработать что-то поизощреннее и использовать группу опытных профессионалов…

– Никто не собирается начинать третью мировую, чтобы вывезти вас, – перебил его Вилли. – План прост и надежен. – И, не давая времени Окубе ответить, обратился к Толлеру: – Можете привезти его к стоянке в северной части Розенталер-плац? В полночь?

Тот кивнул.

– Отлично. Мы будем там в серой «шкоде». Я подниму крышку капота и буду копаться в двигателе. Пусть Окуба наденет комбинезон. Он вылезает из вашей машины, садится в шкоду, и вы забываете о его существовании.