Текст книги "Недоступная девственница"

Питер О'Доннел
Недоступная девственница
(Модести Блейз-5)

Глава 1

Искушение поразило Олега Новикова внезапно – словно пуля наемного убийцы. За тридцать лет взрослой жизни он и в мыслях не держал совершить поступок, о котором вдруг подумал одним тихим серым утром за рабочим столом в лаборатории дома на Шаболовке, где расположился Отдел космической разведки.

Олег Новиков был тихий, исполнительный сотрудник. В его личном деле отмечались его благонадежность и отсутствие нежелательных амбиций. Его лояльность не была следствием общей робости и страха. Просто он имел обыкновение принимать мир, какой он есть. Так было всегда.

В свое время он служил в Советской Армии, а в конце войны был переведен в «органы». Поскольку он хорошо знал немецкий, то его направили на работу в берлинский отдел, и он принял участие в той негласной, но кровопролитной войне спецслужб Востока и Запада, что разгорелась после капитуляции нацистской Германии. Выполняя инструкции своего шефа полковника Рыжкова, он оказался вовлечен в самые разнообразные интриги. Он продавал и покупал людей и информацию, он устраивал ловушки и сам их избегал. Однажды он убил троих – двух мужчин и одну женщину, – не испытав при этом ни сладострастия, ни угрызений совести.

Его хобби была фотография, и в ней он достиг таких высот, что это было доведено до сведения его руководства. Его отправили на год в спецшколу, а потом послали работать в отдел аэрофотосъемки.

Прошло совсем немного лет, и стремительное развитие науки и техники показало, сколь примитивными были методы, которыми пользовался Новиков и его коллеги. Когда-то он увлекался черно-белой фотографией. Теперь к его услугам были самые современные дистанционные сенсоры и датчики. Выведенные на орбиту искусственные спутники, оснащенные хитрыми следящими устройствами, поставляли удивительно разнообразную и точную информацию.

В своей работе Новиков опирался на приборы и устройства, добывавшие сведения с помощью тепловых и звуковых волн, а также рентгеновского излучения, на новейшие лазеры. Они проникали через облака, водные и лесные массивы и даже земную твердь. Новиков никогда не присутствовал на запуске искусственного спутника, не летал на самолетах, но пользовался пленками, полученными со спутников или самолетов, работавших на огромной высоте, которые ему ежедневно клали на его рабочий стол.

В задачу Новикова входила обработка и интерпретация этих данных. На снимках, сделанных с помощью особой оптики, угадывались объекты размером примерно с тот самый стол, за которым он работал. Изучая данные, полученные с помощью радаров, Новиков видел то, что пряталось в земных недрах. С помощью инфракрасной фотосъемки можно было распознавать больные деревья и посевы, следить за активностью вулканов, устанавливать очаги лесных пожаров.

Новиков работал со светофильтрами, оптическими комбинаторами и прочими плодами современных технологий. Он был вполне доволен жизнью до того самого дня, когда искушение возникло буквально из ничего и поглотило его целиком. За какие-то десять секунд он стал другим человеком. Он перемотал назад кассету с пленкой, потом снова уставился на тот самый кадр, не в силах оторвать от него взгляда.

Тонкая оранжевая полоска. Для всех, кроме десятка специалистов, она не значила ровным счетом ничего. Однако Новиков был среди этих посвященных. Он понял, что эта полоска может сделать его богатым и свободным. До этого дня мысли о больших деньгах и свободе удивительным образом вовсе не посещали его. Но теперь ему казалось, что он давно уже познал желание, разъедавшее его изнутри.

Но может, это просто дефект пленки?

Нетрудно проверить. Достаточно просмотреть вторую пленку с другой камеры спутника-разведчика. Не спеша, он поставил эту кассету, отыскал нужный кадр. Нет, и тут то же самое. Может, сбой в работе аппаратуры? Может, подвели приборы в лаборатории? Два часа Новиков выяснял, нет ли тут какой-то накладки, но все было правильно.

Новиков осторожно извлек бесценные позитивы. Их никто не хватится: ведь среди его обязанностей – уничтожение всего ненужного, лишнего, случайного. Когда наступило время обеденного перерыва, Новиков отправился в парк Горького, там сел на лавочку, закурил и стал обдумывать сложившуюся ситуацию.

Сбежать? Что ж, это не трудно. У него безупречный послужной список. К тому же он и его жена Илона собирались через два месяца в круиз на теплоходе «Суворов». Когда «Суворов» придет в Марсель, он, Новиков, незаметно исчезнет. Французы предоставят ему убежище без той волокиты, на которую горазды британцы или американцы. Когда-то он работал в советском посольстве в Париже. Формально как шофер. И он умел объясниться по-французски.

Не пошлет ли КГБ за ним наемных убийц? Новиков обдумал этот вариант и решил, что такое маловероятно. Да, формально работа его носила закрытый характер, но лишь часть сведений предназначалась военной разведке, причем лишь в связи с наблюдением за ракетными установками НАТО. Тут Новиков не мог выдать Западу то, чего они не знали. Сведения, им обрабатываемые, предназначались в основном для народного хозяйства – для геологов, гидрологов, метеорологов. Более того, начальство неохотно, но признавало, что в этой области они значительно отстают от Америки. Значит, и здесь никто не заподозрит утечки какой-то уникальной информации. Да, конечно, узнав о его побеге, начальники в КГБ придут в ярость. Но вряд ли это подвигнет их на карательные меры. Новиков слишком мелкая сошка.

Завтра надо будет увеличить позитив и сравнить с картой. Это просто. Так он поступал всегда. Илону не придется долго уговаривать покинуть СССР раз и навсегда. Она всегда завидовала западному образу жизни, хотя, конечно, помалкивала. Нет, она одобрит его план.

А потом…

Потом начнется самое сложное. Одно дело углядеть на космическом снимке тонкую оранжевую полоску и совсем другое – превратить ее в реальное богатство. Тут придется хорошенько потрудиться. Наверное, есть смысл обратиться к Брунелю. Об этом человеке он подумал практически сразу же, как только углядел оранжевую полоску и был наповал сражен желанием разбогатеть. Для крошечного Брунеля не было ничего невозможного. Он легко преодолевал любые препятствия.

А кроме того, как ни смешно, Брунель подходил по другим мотивам. Он умел оказаться, что называется, в нужном месте в нужное время, хотя теперь сам об этом и не подозревал.

Новиков улыбнулся и отбросил окурок. Да, с Брунелем нужно держать ухо востро. Он вспомнил, как в одном из западноберлинских подвалов обнаружил человеческие останки, в которых еле-еле теплилась жизнь. Это был один из агентов Гелена, который забыл об осторожности с Брунелем. Новиков тогда проявил к нему сострадание, хотя это и был враг, и перерезал ниточку, на которой висела жизнь, превратившаяся в жуткую пытку.

Да, если придется иметь дело с Брунелем, надо будет позаботиться о своей безопасности. Любая ошибка тут может привести к гибели, причем к мучительной гибели.

В конечном итоге ошибку совершил не Новиков, а Брунель, но для Новикова это все равно кончилось плачевно. Через восемь месяцев после того дня, когда было принято решение, Олег Новиков оказался в африканской глуши, в пяти тысячах миль от Шаболовки. Он полз через заросли вдоль дороги, что вела к деревне Калимба, в сорока милях от западного берега озера Виктория.

Он был почти полностью раздет. Вот уже четыре дня он рвал на полосы одежду, чтобы обмотать стертые в кровь ноги. Он ослеп на один глаз, левая рука была покалечена так, словно побывала в челюстях леопарда, хотя увечья носили такой продуманный и систематический характер, что хищник был тут ни при чем. Тело Новикова превратилось в одну сплошную гноящуюся рану, причем лишь немногие порезы, ушибы и нарывы, ее составляющие, были получены во время его побега и падения, когда он прокатился по камням горного склона под безжалостно палящим солнцем.

Новиков умирал, и сознание его уже померкло. Он больше не думал об Илоне, которая ждала от него новостей в маленькой парижской квартирке…

Илона – высокая, темноволосая, сероглазая. Полные губы, роскошное тело… Новиков не думал уже о Брунеле, забыл про оранжевую полоску. Он плохо понимал, жив он еще или уже умер. Время от времени с его пересохших, потрескавшихся губ слетали слова. Одни и те же слова. Новиков не подозревал, что все время их повторяет. Он уже не понимал, что они означают.

Он выполз на проселок, прополз еще немного, упал ничком и застыл. Час спустя на проселке показался видавший виды «лендровер». За рулем сидел преподобный Джон Мбарака из Африканского миссионерского общества. Он остановил машину, вылез, потом с помощью жены, ехавшей с ним, перевернул тело лицом вверх. Его жена Ангел пощупала пульс. Она училась в миссионерской школе, а потом продолжила образование в Англии.

– Он жив, – сказала она мужу.

– Но вот-вот умрет. Надо помолиться за его душу, – ответил Джон.

– Помолимся, но попозже. Сперва надо доставить его в больницу, к доктору Пеннифезеру. Господь терпелив…

Супруги Мбарака переложили тело Новикова в «лендровер» и поехали в Калимбу. Машина остановилась у длинного каркасного строения, где была больница. Там доктор Пеннифезер в своей неповторимой манере сражался с болезнями и недугами вообще, а в данный момент пытался смягчить последствия дорожно-транспортного происшествия. Местный автобус, приходивший в Калимбу раз в неделю, на кругом повороте дороги перевернулся и упал в овраг.

Олег Новиков прожил еще двадцать четыре часа. Никто не знал его имени и национальности, и он был похоронен за деревянной церковью, и над могилой его поставили простой деревянный крест.

Два дня спустя самолет «пайпер команч», летевший из Англии в Дурбан, совершил вынужденную посадку чуть восточнее миссионерской школы, на ровной площадке, где Джон и Ангел Мбарака усердно пытались приучить своих подопечных к странностям западных спортивных игр. Маленький изящный самолетик на высоте семь тысяч футов над Суданом угодил в хабуб – песчаную бурю, которая, зародившись в пустыне, унесла мириады песчинок на огромную высоту. Кончилось тем, что песок, забившись во все отверстия самолетика, закупорил фильтр бензобака, и самолет стал терять скорость. Пассажиров в самолете не было, а пилот, как это ни удивительно, оказался женщиной. Звали ее Модести Блейз.

Вынуть фильтр, промыть его в бензине и поставить на место не так уж трудно, и Модести вполне могла бы продолжить путешествие на следующий день, но она задержалась в Калимбе почти на две недели – сначала, чтобы дать доктору Пеннифезеру пинту крови, которая была ему просто необходима для операции, а затем чтобы оказать ему помощь, в которой он нуждался еще больше.

Модести задержалась вовсе не из благородного стремления помогать слабым и страждущим. Просто доктору Пеннифезеру никак нельзя было справиться с экстренной ситуацией без ассистента, которого у него не было и не могло быть.

Чета Мбарака приютила Модести в своем маленьком домике. Как и Ангел, Модести стирала бинты, мела и мыла больничные полы, выносила утки. Кроме того, она ассистировала при операции, когда угроза гангрены заставила доктора Пеннифезера прибегнуть к ампутации. После этого она еще несколько раз сыграла роль медсестры в операционной, когда Пеннифезер был вынужден произвести хирургическое вмешательство.

За это время Модести успела испытать самую широкую гамму чувств по отношению к доктору Пеннифезеру. Ему было тридцать, но он выглядел гораздо моложе. Это был долговязый человек, казалось, сплошь состоявший из очень длинных конечностей и поразительно неуклюжий. Модести не сомневалась, что в академическом смысле это был отвратительный медик. Тем не менее, ему удавалось исцелять пациентов. Именно исцелять, а не вылечивать. Довольно быстро Модести пришла к выводу, что его победы являют собой торжество парапсихологии, а не медицины. В этом отношении он был наделен каким-то загадочным прирожденным талантом.

Поначалу она сочла его глупцом, и возможно, по всем очевидным признакам, так оно и было, но это был лучший образец глупца: простодушный, оптимистичный и весьма расположенный к людям. В нем не было ни малейших признаков святости, он не излучал любовь к ближнему. Он просто был решительно настроен вернуть им здоровье, ни секунды не сомневаясь, что он именно тот человек, который может сделать это лучше других. За дело Пеннифезер брался с жизнерадостностью школьника. Если он и был одержим чувством долга, то сам об этом не подозревал. Он просто вступал в сражение с выраставшей перед ним проблемой, и главным его оружием был неуклюжий оптимизм.

Сейчас он делал операцию женщине, которая отнюдь не пострадала в автобусной катастрофе. Просто у нее возникла внематочная беременность. Он оперировал не в халате, а в голубой рубашке и в шортах хаки. Правда, и шорты, и рубашка были выстираны и выглажены. Его светлые волосы стояли торчком, смешно топорщились над вспотевшим лицом, делая его похожим на персонажа какого-то фарса.

Модести стояла у операционного стола. Ее голова была аккуратно повязана косынкой. В такую жарищу она предпочла бы остаться в трусиках и лифчике, но, не желая шокировать чету Мбарака, надела халат, который Ангел сделала из домашнего платья.

Женщина находилась под наркозом и пока вроде бы все выдерживала, как положено. Пеннифезер уже успел опрокинуть поднос с инструментами и теперь невозмутимо ждал, пока Модести не простерилизует их по второму разу. Губы под маской двигались – он что-то напевал себе под нос, глядя с сомнением в раскрытую брюшную полость, из которой торчали зажимы.

– Первый раз имею дело с этим… – бормотал он. – Внематочная беременность… Так, так… Очень странно… Надо посмотреть схему. Правильно, лапочка?

Модести безуспешно пыталась вспомнить, кто посмел бы назвать ее лапочкой. Потом подумала, что в устах Пеннифезера это звучит почти естественно. Запасным скальпелем она стала листать страницы большого, видавшего виды медицинского справочника.

– По-моему, вот она…

Джайлз Пеннифезер резко наклонился, чтобы взглянуть на диаграмму, и Модести вовремя убрала из-под его локтя поднос с инструментами.

– Тут все просто и ясно, – наконец изрек он, – но вот когда любуешься на пузо бедняжки Иины, то возникает какая-то мешанина. – Он замолчал, прочитал подпись под рисунком и сказал: – А, воронкообразная… Ну да, вспомнил. – Потом обернулся к Модести. – А как нога юного Бомуту?

– Вроде бы все в порядке. Слушайте, Джайлз, как у нее с давлением и дыханием? Я не могу ничего понять.

– Я тоже. Это у белых видно по оттенкам цвета кожи. Но дыхание какое-то прерывистое. – Он наклонился над находившейся под воздействием эфира женщиной и строго сказал: – Ну-ка, Иина, перестань валять дурака. Дыши ровно. Веди себя хорошенько, а не то нашлепаю по попке, когда поправишься, ясно?

Несколько минут он оставался в том же положении, строго глядя на пациентку, потом выпрямился. Модести подумала, что дыхание Иины и впрямь улучшилось, хотя это могло ей только показаться. Но и раньше Пеннифезер разговаривал вот так со своими пациентами, независимо от того, были ли они в сознании или находились в отключке. Его совершенно не смущало, что они не понимали по-английски. Как-то он всю ночь просидел у кровати умиравшего мальчика, держа его за руку и что-то монотонно втолковывая. Мальчик выжил и теперь поправлялся. Во всем этом не было никакой мистики, и уж конечно, Пеннифезер не подозревал о своих каких-то особых свойствах, просто он делал и говорил то, что считал в данный момент нужным.

– Надо, пожалуй, еще покапать ей эфира на маску, – сказал он.

Модести взяла бутылочку и выполнила распоряжение. Он какое-то время смотрел в разверстую полость, затем уверенно кивнул:

– Хватит прохлаждаться. Вот в этом месте главная беда, если вы спросите моего мнения. Если бы все тут так не распухло, то и получилась бы та самая воронка. Модести, скальпель! Разрежем вот тут, вынем, что там прячется, и зашьем. – Пока Модести подавала скальпель, он перевел взгляд на неподвижное черное лицо Иины и сказал: – Не бойся, старушка, сейчас мы тебя немножко разрежем. Оглянуться не успеешь, как все станет на свои места.

Модести успела понять, что у Пеннифезера совсем нет хирургического опыта и действует он по наитию. Иногда вдруг его неуклюжие пальцы делались на удивление искусными, словно подчинялись импульсам, исходившим вовсе не от его сознания, а от кого-то или чего-то отлично осведомленного, как надо действовать в эти моменты. Зато когда он начинал зашивать, то по ловкости проиграл бы соревнование ученику сапожника. С другой стороны, хоть швы и получались не совсем элегантными, все заживало с удивительной быстротой. Он работал, обращаясь то к себе, то к Модести, то к отключившейся Иине.

– Ну-ка, Пеннифезер, осторожней… Ага… Молодец, мальчик! Завтра будешь раздавать карандаши в классе… А это еще что за бяка? Протри-ка тут, Модести, а то ничего не видно. Так, все отлично. Теперь порядок. Красота! Ну, как дела, Иина? Как ты себя чувствуешь, мой черный пудинг? Главное расслабиться. Вот так. В следующий раз сперва убедись, что яйцо попало в гнездышко, и только потом открывай ворота для своего оплодотворителя. Ну, а теперь займемся вышиванием. Ниточку с иголочкой, лапочка! И покапай ей еще эфирчику. А то если Иина проснется и увидит, что мы с ней творим, она родит котят. Верно я говорю, черная икорочка?

Затем, пока Пеннифезер зашивал трубу, воцарилось напряженное молчание. Модести была готова побиться об заклад, что у него под маской высунут язык.

– Вот, порядок. Как новенькая. – Он наклонился ниже, исследуя полость. – Ну вот тебе как на схеме. Так что давай быстренько поправляйся. Раз, два! Раз, два! – Он выпрямился, стал вынимать тампоны. – Да, швы грубоваты, но зато она может вскоре опять палить из двух стволов. Так, надо проверить, забрали мы все наши штучки, а потом уж и будем зашивать ее пузо. Нам постоянно твердили об этом в медицинском колледже. Ничего не хранить в животах пациентов!

Модести подала ему щипцы, и он снова уставился на полость.

– Беда в том, что если учишься на терапевта, то на хирургию тебе отводят только три месяца. Да и то все больше стоишь и смотришь, как работают другие. А потом оказываешься вот в таком местечке, якобы для того, чтобы делать прививки, учить их не пить сырую воду, ну и принимать роды. Но ты и опомниться не успеваешь, как начинается сплошная хирургия. И остается только уповать на лучшее. Ладно, опыт – дело наживное. Я даже рад, что в этом АМС мне подсунули такую вот работу. Господи, я прошел через три собеседования, а потом оказалось, что, кроме меня, у них никого больше и не было.

Он засмеялся, выронил тампон, упавший в полость, сказал Иине: «Извини, заинька», потом снова извлек беглеца. – Ну вот, теперь пора и зашивать. Вообще-то дома у меня дела шли не очень здорово. Потому-то я и обрадовался назначению. Все больше кого-то там замещал. Был ассистентом у терапевта… Но всегда возникали разные осложнения. У меня, вообще-то, не все бывает гладко с формальной точки зрения. Но ведь это все так скучно… Ну, и часто при мне все начинало ломаться, выходить из строя. Бедный док Грили, – Пеннифезер захихикал, отдаваясь воспоминаниям. – Когда я сообщил ему про его микроскоп, он как раз работал в саду и так разволновался, что угодил вилами себе по ноге. Я, конечно, предложил зашить рану, но он и слушать не хотел. Сказал, что скорее доверится взбесившемуся бабуину. Но, вообще-то, он человек симпатичный… Жаль, что он тогда меня уволил.

Когда, он закончил зашивать, Модести помогла ему переложить Иину на каталку, которую они затем отвезли в палату. Там они переложили Иину на тюфяк, набитый соломой, служивший больничной койкой. Всего в большом помещении сейчас находилось двадцать два пациента, меньше, чем неделю назад. В одном конце лежали женщины и дети, в другом мужчины. Посередине палата была перегорожена ширмой. Местная девушка Мери Кафула, которую чета Мбарака уговорила пойти работать в больницу, не торопясь, делала, что ей было положено.

Как только появился Пеннифезер, кое-кто из пациентов начал жалобно окликать его, и он, по своему обыкновению, стал весело успокаивать их по-английски, чего они, собственно, и ждали. На Модести они поглядывали настороженно, даже с испугом. Она, конечно, умело ухаживала за ними, но этим дело и кончалось. А вот Пеннифезер держался с ними совсем иначе. Сейчас он говорил с юношей банту, растолковывая ему, что у него перелом Поттса и что скоро он опять начнет гоняться за барышнями. Юноша банту не понимал по-английски ни слова, но слушал доктора с восторженной улыбкой.

Когда Пеннифезер закончил обход, Модести сказала:

– На сегодня вроде бы все, Джайлз. Остальное я сделаю сама. А вы пойдите и поспите.

– Попозже, – он присел у тюфяка Иины, взял ее за руку. – Побуду с ней, пока она не придете себя.

Модести ушла, а Пеннифезер держал Иину за руку и рассказывал, как в свое время грохнулся со второго этажа автобуса тринадцатого маршрута на Оксфорд-стрит. Модести подумала, что понимает, почему коллеги Пеннифезера считали его безумцем, хотя, конечно, они были не совсем правы. И еще она подумала, что неизвестно, сумели бы они добиться в Калимбе тех результатов, что получил Джайлз Пеннифезер.

Только поздно вечером Пеннифезер вернулся в свой маленький сборный домик, который стоял в пятидесяти ярдах от больницы. Деревня раскинулась на одном берегу реки, и это был самый крупный населенный пункт в радиусе десяти миль. Население ее составляло три тысячи человек. Хижины жителей лепились у самой реки, а школа, церковь, дом Мбарака и жилище доктора Пеннифезера находились чуть выше, у западного края той равнины, на которой Модести посадила своего «команча».

Она приготовила холодный ужин для Пеннифезера. Когда он наконец явился, она сидела и курила. Он сообщил, что с Ииной порядок, повалил стул, поднял его, а потом спросил, вернулись ли Джон и Ангел из поездки в одну из близлежащих деревень.

– Пока нет. Они вам нужны?

– Нет, я просто так… Вы находитесь в моем доме, Модести, а сейчас поздно, темно…

– Ясно. О моей репутации, Джайлз, можете не беспокоиться, – перебила его Модести.

– Извините, – смущенно заморгал он. – Я не о том… Просто мне не хотелось ставить в неловкое положение супругов Мбарака. Джон и Ангел – очаровательные люди. Хотя не отличаются широтой взглядов. Но они очень религиозны…

– Как и подобает миссионерам. Не беспокойтесь. Как только я услышу шум мотора, я вернусь к ним в дом, но вряд ли они подозревают вас в желании совратить меня. – Она взяла было кофейник с плитки, на мгновение замерла и, с любопытством поглядев на доктора, спросила: – Это ведь не входит в ваши намерения, Джайлз?

Он провел рукой по своим взъерошенным волосам и улыбнулся.

– Вроде бы нет. – И смущенно добавил. – Как-то некогда было даже об этом задуматься. А к тому же у меня небогатый опыт в смысле умения навязать молодым красавицам свою злую волю. Слишком много времени ушло на подготовку к экзаменам.

– Просто время от времени надо было откладывать учебники в сторону – девушки нашли бы вас весьма симпатичным.

– Такое бывало, – отозвался он и без тени тщеславия. – Мне случалось иметь дело с очень милыми особами. Только вот они были не из тех, кто любит ложиться в постель. У них возникали то те, то эти проблемы, и им очень хотелось, чтобы рядом кто-то оказался и внимательно выслушал их и подержал бы за руку. Потом, когда я получил диплом и занятия оказались позади, ситуация с женщинами не очень изменилась.

– Правда? Вам следовало бы проявлять больше настойчивости, Джайлз.

– Правда? Даже не знаю… Я никогда не умел разыгрывать женский гамбит, где главной уловкой была неприступность. Похоже, я тем самым кое-что упустил, потому как начинал общаться с девушками, только если мне казалось, что я им интересен.

– Наверное, вы действительно кое-что упустили, – сказала Модести, поворачиваясь от плитки. – Но я, пожалуй, ошиблась, когда сказала, что вам следовало проявлять больше настойчивости. Хищные самцы теперь идут по десятке пенни за десяток. В вашем простодушии есть свой особый шарм. – Она налила ему кофе и добавила. – И пожалуй, есть смысл оставаться самим собой, Джайлз. Возможно, вы не заведете таким способом слишком много подруг, зато те, с кем вы все же познакомитесь, доставят вам куда больше радости.

Она подавила желание по-матерински взъерошить ему волосы, проходя мимо его стула. Ей показалось, что она и так уже слишком опекает его, едва ли не покровительствует. Между тем Джайлз Пеннифезер не нуждался в покровительственном отношении. Это был открытый, жизнерадостный человек, который за последние десять дней сделал в ее присутствии столько полезного людям, сколько она сама не сделала за всю свою жизнь.

– Вот ваш кофе, – сказала она. – Пейте и ложитесь спать. Вы и так страшно устали. А я и Ангел подежурим в больнице.

– Устал? Нет, Модести, я вовсе не устал.

Она встала, взяла с умывальника его зеркальце для бритья и сунула ему под нос.

– Вот, пожалуйста, полюбуйтесь. Вы совсем осунулись. Эти две недели вы работали на износ.

Он посмотрел на свое отражение, увидел лицо со впалыми щеками и удивленно воскликнул: «О Господи!» Модести была буквально растрогана его реакцией – он действительно понятия не имел о том, как вымотался, потому что просто не думал о себе. Она с трудом удержалась от нового искушения: обнять его и положить его голову себе на плечо. Джайлз Пеннифезер был, пожалуй, наименее светским из всех мужчин, которых она когда-либо встречала. Неловкий, эксцентричный, порой раздражающий и всегда безнадежно честный. Во многих отношениях глупец, но она им просто восхищалась, а очень немногие мужчины в мире вызывали у нее такое чувство.

Как только он поел, то сразу же заснул, и Модести пришлось поднимать его, вести в спальню, поддерживая его обвисшее тело на несгибающихся ногах. Она уложила его на кровать, сняла туфли и прикрыла одеялом. После этого в домик явился гонец, который на ломаном английском передал старательно заученное сообщение, что чета Мбарака задержится в деревне, куда они поехали, до утра, и они там общаются с полицейскими. Гонец говорил на таком ломаном английском, что Модести поняла: расспрашивать его бесполезно, так как она все равно толком не поймет, что он хочет сказать, и постарается выдать желаемое за действительное.

Кроме того, Модести поняла, что теперь ей придется провести в больнице на дежурстве всю ночь, но это никак ее не огорчило. Она сможет немного вздремнуть, пока Мария Кафула будет следить за порядком. Мария отличалась медлительностью, но и надежностью, да и теперь, когда экстренная ситуация, вызванная случаем с автобусом, отошла в прошлое, напряжение пошло на убыль.

Оставив Марию дежурить, Модести прошла мимо дома супругов Мбарака туда, где стоял ее «команч». Сейчас в Англии было восемь вечера, и Вилли Гарвин должен слушать ее на двадцатиметровом диапазоне своего приемника-передатчика KB 2000А. Она забралась в кабину и включила свой собственный приемник-передатчик, установленный рядом с обычным самолетным. Он был настроен на частоту, которой они с Вилли обычно пользовались для переговоров. Вскоре она услышала его голос на фоне помех.

– …на связь по расписанию. Как слышите?

– G3QORM, – заговорила Модести в микрофон, – это 5Z4QPO. Сигнал слабый, но четкий. Как слышите?

– G3QORM, вызывает 5Z4QPO. Слышу ясно, четко. Какие новости. Принцесса?

– Ничего особенного. Вилли-солнышко. Месторасположение – клистирный ряд, но все входит в норму. – Модести не спросила, где сейчас находится Вилли. Если бы он ехал в машине, то сказал бы «СЗООКМ-мобильный». Скорее всего, он сейчас у себя на «Мельнице». Так называлась его пивная у Темзы в районе Мейденхена?

– Может, мне приехать помочь? – спросил Вилли. – Потому как сейчас я ничем особо не занят.

– Спасибо, Вилли, но я через недельку вернусь, так что не стоит беспокоиться.

– Значит, ты не едешь в Дурбан?

– Теперь уже нет. Я-то думала провести там дней десять с Джоном Даллом, но ему сейчас пора возвращаться в Штаты. Ты послал ему телеграмму насчет того, что я задержалась?

– Я ему позвонил. Он передает привет и просит быть поосторожней.

– Очень на него похоже. Осторожность мне надо проявлять, когда у Джайлза в руках скальпель. Он запросто может уронить мне его на ногу.

– Оставляет за собой руины?

– Да, но больные выздоравливают. По крайней мере, большинство. Это как раз самое удивительное. Он как-то ловко уговаривает их выздороветь. Фантастика какая-то! Дело не в том, что он говорит, но в том, как он с ними общается.

– Звучит впечатляюще.

– Но все как раз очень просто и бесхитростно. От этой простоты кажется иногда, что мне тысяча лет. Я как-то размягчаюсь, потому что потихоньку чувствую себя его матушкой. Ну, не совсем матушкой…

Тут Модести запнулась, потому что Вилли хмыкнул, потом сказал:

– Я когда-то был знаком с одной девицей, так она сильно смахивала на этого твоего доктора. Хотела всегда как лучше, только запросто могла наломать дров. Прямо как щенок сенбернара. Я чувствовал себя отцом. Ну не совсем отцом. Короче, спать с ней было одно удовольствие. Освежало, как сауна.

Модести усмехнулась:

– Вряд ли у нас с Джайлзом дойдет до этого. У нас слишком много дел, но думаю, что это тоже освежает, как сауна. Ладно, Вилли, что новенького дома?

Минут десять они болтали о том о сем, потом сеанс связи закончился. Модести вернулась к себе, приняла душ, потом направилась в больницу. Разговор с Вилли Гарвином поднял ей настроение. Вилли был всегда рядом, всегда такой же – верный, преданный, согласный занимать то несколько загадочное в глазах посторонних место в ее жизни. Очень немногие могли понять, что это было сверхпривилегированное место.

В семь утра Модести разбудила Джайлза, накормила его завтраком, а потом пошла в дом Мбарака, чтобы поспать хотя бы несколько часов. Она уже стала раздеваться, когда в окне увидела приближающийся «лендровер», а за ним грузовик. Во второй машине был водитель и двое полицейских в форме. Модести вспомнила, что вчерашний курьер упоминал полицейских. Обе машины остановились возле домика Пеннифезера. Модести вздохнула, застегнула брюки, надела рубашку и вышла из дома.

У домика доктора шла какая-то оживленная дискуссия. Ангел и Джон выглядели смущенно и грустно. Джайлз, отчаянно жестикулируя, выражал несогласие с полицейскими. Когда он сделал очередное неловкое движение и выбил из руки одного из блюстителей порядка мухобойку, Модести испытала приступ тревоги. Она-то знала, что в недавно получившей независимость Танзании представители власти весьма ревниво оберегают свое достоинство.