Текст книги "Глотка"

8

На этом убийства вроде бы прекратились. В последний раз надпись «Голубая роза» появилась над входом в лавку «Отличное мясо и домашние колбаски Штенмица». Человек, писавший эти странные слова над телами своих жертв, казалось, выполнил свой план или же гнев его иссяк, получив удовлетворение. Но Миллхейвен ждал, когда случится еще что-нибудь. Все ждали, пока упадет с ноги второй ботинок.

И он упал примерно через месяц с жутким грохотом. Мои самые яркие воспоминаний о том жутком годе после выписки из больницы навсегда остались в статьях в «Леджере», раскрывавших предысторию убийств «Голубой розы». Журналисты обнаружили в этих убийствах скрытую закономерность и очень радовались своему открытию. Однако даже они не могли не испытывать шока по поводу неожиданной развязки этой истории. Я очень много читал в тот год, но ничего не изучал настолько внимательно, как статьи в «Леджере» об этих убийствах. Это было ужасно, это была трагедия, но это была в то же время чертовски увлекательная история. Она стала моей историей, историей, которая чуть не открыла для меня мир.

Как только в очередном номере газеты помещалось продолжение истории Уильяма Дэмрока, я вырезал заметку и вклеивал ее в мой ставший в последнее время довольно толстым альбом. Мама считала, что семилетний мальчик, способный интересоваться такими ужасными вещами, и сам не менее ужасен. Отец считал, что вся эта история – позор для его родного городка. Он не хотел иметь к этому никакого отношения. Он отказался вдруг от всего в этой жизни, включая нас. Вскоре отец потерял работу лифтера в отеле «Сент Элвин» и практически перестал жить дома. Даже до увольнения отец начал проявлять все признаки того, что становится одним из пьянчужек, собиравшихся по вечерам в Тоннеле мертвеца. А после того как его уволили и он переселился от нас в квартиру на Олдтаун-уэй, отец на какое-то время просто растворился среди этих людей. Правда, он никогда не пил в самом Тоннеле мертвеца. Отец носил свою бутылку, обернутую в коричневую бумагу, по разным другим местам в районе Равнины и на границе с южной частью города. Но одежда его вечно была мятой и грязной, он редко брился и постепенно стал выглядеть старым и опустившимся.

В статьях с первых страниц «Леджера», которые я наклеил в свой распухший альбом, описывалось, как детектив из отдела по расследованию убийств, ведущий дело «Голубой розы», был найден сидящим за письменным столом в своей запущенной квартире, находившейся в подвале, с пулевым отверстием в правом виске. Это было за день до Рождества. «Леджер» всегда была респектабельной газетой, поэтому в статьях не описывалось, что стена напротив стола была забрызгана его кровью и мозгами. Служебный револьвер детектива Дэмрока, «Смитт-и-Вессон» тридцать восьмого калибра, из которого был сделан всего один выстрел, был зажат в правой руке Дэмрока. На столе перед детективом стояла пустая бутылка бурбона «Три передышки» и пустой стакан. Еще на столе лежала ручка и листок бумаги, вырванный из блокнота, на котором были выведены печатными буквами слова «Голубая роза». Примерно между тремя часами ночи и пятью утра детектив Дэмрок допил свой бурбон, написал на листочке из блокнота два слова и, совершив самоубийство, признался в убийствах, которые должен был раскрыть.

Иногда человеческая жизнь напоминает книгу.

* * *

* * *

* * *

В последующих статьях описывалось весьма неординарное прошлое детектива Дэмрока. Его настоящее имя было Карлос Розарио, и он был не рожден, а как бы выброшен в этот мир на морозный январский ветер – какой-то пожелавший остаться неизвестным житель Миллхейвена увидел полумертвого ребенка на берегу Миллхейвен-ривер. Этот человек, добравшись до ближайшей забегаловки с телефоном, вызвал полицию. Прибыв на место, полицейские обнаружили под мостом мать мальчика – Кармен Розарио, умершую от множества нанесенных ей ножевых ранений. Это преступление так никогда и не было раскрыто. Кармен Розарио была проституткой, нелегально иммигрировавшей из Санто-Доминго, и полиция только делала вид, что пытается разыскать ее убийцу. Безымянного ребенка, которого работник социальной службы, забравший его из полиции, назвал Билли, передавали с тех пор из одного дома в другой – людям, которые брались ухаживать за такими детьми. Он вырос жестоким подростком с сексуальными проблемами, чей живой ум, казалось, служил ему лишь для того, чтобы навлечь на него беду. Встав перед выбором – тюрьма или армия, – он выбрал армию, и там жизнь его изменилась. Он взял фамилию своего последнего отца и стал Билли Дэмроком, а Билли Дэмрок умел использовать свой ум уже не на то, чтобы попасть в беду, а на то, чтобы спасти собственную жизнь. Он вернулся из армии с полной коробкой медалей, множеством шрамов и с твердым намерением стать полицейским в Миллхейвене. Я думаю, ему хотелось вернуться в Миллхейвен, чтобы разобраться спустя много лет, кто же все-таки убил его мать.

Если верить отчетам полиции, Дэмрок не мог убить мою сестру Эйприл, потому что он убивал только тех, кого знал.

Монти Лиланд, убитый перед входом в «Часы досуга», был мелким преступником, одним из информаторов Дэмрока. В начале своей карьеры, до того, как его перевели из полиции нравов в отдел расследования убийств, Дэмроку не раз приходилось арестовывать Арлетт Монаган, проститутку, убитую за отелем «Сент Элвин». Впрочем, связь между ними казалась призрачной даже самим полицейским – многие сотрудники полиции нравов не раз арестовывали Арлетт. Было высказано предположение, что Джеймс Тредвелл, пианист из команды Гленроя Брейкстоуна, был убит потому, что видел, как Дэмрок убивает Арлетт.

Но самые красноречивые связи существовали между Дэмроком и двумя его последними жертвами.

За пять лет до того, как произошли убийства «Голубой розы», Баз Лейнг прожил целый год вместе с Уильямом Дэмроком. Эту информацию передала полиции экономка, уволенная Базом Лейнгом. Экономка утверждала, то эти двое были больше чем просто друзьями, потому что ей никогда не приходилось менять больше одного комплекта постельного белья, да и ссорились они как кошка с собакой. Или как собака с собакой. Миллхейвен – городок с консервативными нравами, и Баз Лейнг потерял в результате этих публикаций половину своих пациентов. Хорошо, что у Лейнга были деньги – те деньги, из которых он платил жалование уволенной экономке и на которые содержал большой дом с видом на озеро, – а через какое-то время многие пациенты вернулись к нему. Кстати Баз Лейнг всегда утверждал что его пытался убить вовсе не Уильям Дэмрок. На База напали сзади в темноте, и он потерял сознание, прежде чем успел что-нибудь сообразить и уж тем более разглядеть. Однако Баз был уверен, что нападавший был намного крупнее его самого. Баз Лейнг был шести футов трех дюймов ростом, а Дэмрок – на три дюйма ниже.

Но громче всего говорили сами за себя отношения убийцы и его последней жертвы. Вы наверняка уже догадались, что Билли Дэмрок был одним из несчастных детей, прошедших через грубые руки Хайнца Штенмица. К тому времени имя Штенмица было уже покрыто позором – его отправили в тюрьму штата за издевательство над детьми после того, как подозрительная сотрудница социальной службы по имени Дороти Грингласс дозналась наконец, что делает этот негодяй с отданными ему на попечение детьми. В течение года, пока Хайнц Штенмиц сидел в тюрьме, жена работала на его месте в мясной лавке и делилась со всеми соседями своим горем: клеветники и завистники оклеветали ее мужа, честного богобоязненного труженика. Некоторые из покупателей верили ей. Вернувшись домой, Штенмиц снова встал за прилавок, как будто ничего не случилось. Но многие все же помнили показания на суде сотрудницы социальной службы и нескольких подросших воспитанников Штенмица, которые согласились выступить на стороне обвинения.

И случилось то, что должно было случиться: один из несчастных воспитанников вернулся, чтобы восстановить попранную справедливость. Он хотел забыть то, что его заставляли делать, – он ненавидел того человека, в которого превратил его Штенмиц. В этом была его трагедия. Потому что все так называемые приличные люди предпочитают забыть о подобных вещах и вернуться как можно скорее к нормальной жизни.

Но я снова и снова листал страницы своего альбома, пытаясь найти фразу, намек, может быть, выражение чьих-то глаз на фотографии или изгиб губ – что-нибудь, что могло бы доказать мне: Уильям Дэмрок был тем человеком, которого я видел в тоннеле рядом со своей сестрой.

Когда я думал об этом, в голове моей начинали стучать крылья.

Я думал о том, как Эйприл уплывает у меня на глазах в мир ослепительного света, в мир, о котором не должен знать ни один живой человек. Уильям Дэмрок убил Хайнца Штенмица, но я не мог быть уверен в том, что он же убил мою сестру, и поэтому она так и будет вечно плыть в моем воображении в сторону этого ослепительного сияния.

Конечно, иногда я видел ее призрак. Когда мне было восемь лет, я вдруг оглянулся, едучи в автобусе, и увидел Эйприл в четырех рядах от меня. Бледное лицо ее было повернуто к окну. Не в силах вздохнуть, я стал смотреть прямо перед собой, а когда снова повернулся через несколько секунд, Эйприл уже не было. Когда мне было одиннадцать, я увидел Эйприл на нижней палубе двухпалубного паромчика, перевозившего нас с матерью через озеро Мичиган. Я видел потом, как она несет длинный французский батон к одной из машин на стоянке перед бакалейным магазином в Беркли. Она являлась мне среди медсестер, едущих в грузовике близ Кэмп Крэнделл – девятилетняя белокурая девочка, среди одетых в форму медсестер, обратившая ко мне свое печальное личико. Я дважды видел ее в Нью-Йорке в проезжавших мимо такси. А в прошлом году я летел в Лондон рейсом компании «Бритиш эйруэйз» и, обернувшись, чтобы поискать глазами стюардессу, увидел Эйприл, сидящую на последнем сиденье в последнем ряду салона первого класса и выглядывающую из окна, подперев подбородок кулачком. Я опять посмотрел прямо перед собой, задержав дыхание, а когда обернулся, сиденье было пусто.

9

Итак, здесь я погружаю в воду свои ведра и наполняю ручку чернилами.

10

В моей первой книге, «Вижу зверя» я писал о неверном восприятии личности, а потом оказалось, что «Расколотый надвое» в сущности о том же – о неправильно понятой личности. Меня все время преследовал призрак Уильяма Дэмрока, настоящего дитя ночи, чья личность интриговала меня так именно потому, что Уильям был добрым, порядочным человеком и одновременно убийцей. Вместе со всеми жителями Миллхейвена я считал его виновным в убийствах «Голубой розы». В «Коко», если разобраться, тоже говорилось в основном о непонятой личности, а в «Тайне» – о самой большой ошибке, совершенной Леймоном фон Хайлицем, знаменитым частным детективом из Миллхейвена. Он решил, что нашел убийцу одной женщины, который совершил затем самоубийство. Все мои книги в общем-то о том, что известная всем история не всегда является правдой. Я видел призрак Эйприл, потому что скучал по ней и хотел увидеть ее, и еще потому, что она хотела напомнить мне – настоящая история ее смерти осталась в прошлом, осталась нераскрытой. Сейчас мне кажется, что какая-то часть моего существа ожидала звонка Джона Рэнсома с того самого момента, когда я читал и перечитывал на страницах «Леджера» описание сидящего за письменным столом с пулевым отверстием в голове и револьвером в руке Уильяма Дэмрока. Пустая бутылка, пустой стакан, зажатый в руке револьвер, слова, написанные на листке из блокнота. Печатными буквами.

* * *

* * *

* * *

Человек, которого я убил лицом к лицу, прыгнул на меня сверху, когда я пробирался по просеке в джунглях, называвшейся Тропа тигра. На нем были очки, и у него была круглая приятная физиономия, застывшая от изумления, когда он увидел меня так близко. Он был плохим солдатом, еще хуже, чем я. В руках его было длинное ружье с деревянным прикладом, напоминавшее антикварное. Я выстрелил в него, и он сразу же упал, сложившись, как деревянная кукла, и исчез в высокой траве. Сердце мое учащенно забилось. Я сделал шаг вперед, чтобы рассмотреть его, представляя себе, как он замахивается на меня ножом или целится из ружья, которого не видно было в траве: Но я увидел, что он упал так же, как падают с неба мертвые птицы. И я понял, что он никогда больше не поднимет ружья. За моей спиной солдат по фамилии Линклейтер вопил во весь голос:

– Вы видели? Вы видели? Андердаун снял этого парня!

– Андерхилл, – автоматически произнес я.

У Конора Линклейтера были легкие мозговые отклонения, из-за которых он часто путал и перевирал слова и фразы. «Истина в пудинге», – сказал он однажды, и вот сейчас пудинг этот был передо мной. Я испытывал странное, жестокое торжество, я чувствовал себя победителем, как покрытый кровью соперника гладиатор на арене. Я наклонился ниже и увидел сначала ногу в черных штанах, затем вторую, затем его узкую грудь и раскинутые в стороны руки и наконец его голову. Пуля вошла ему в горло и оторвала часть шеи. Он был словно зеркальным отражением Эндрю Т. Мейджорса, над телом которого я стал когда-то настоящим членом похоронной команды.

– Ты достал его, парень, – не унимался Линклейтер. – Ты достал его по-настоящему. – И тут чувство торжества победы вдруг исчезло куда-то, и я почувствовал себя совершенно опустошенным. Я увидел вдруг, какие у него костлявые ноги. А лицо его выглядело каким-то странно сосредоточенным, словно он решал в уме сложную алгебраическую задачу, вычислял, где встретятся два поезда, движущихся навстречу друг другу с разной скоростью. Мне стало вдруг ясно, что у этого парня есть отец, мать, сестра, девушка. И почему-то захотелось вложить ствол моей М-16 в рану на его горле и выстрелить снова. Люди, которые никогда не узнают моего имени и чьих имен я тоже никогда не узнаю, будут ненавидеть меня (Эта мысль пришла позже).

– Эй, все о'кей! – сказал Конор Линклейтер. – Все о'кей, Тим.

Лейтенант велел ему заткнуться, и мы двинулись дальше по Тропе тигра. Я знал, что не услышу ничего подобного, но мне очень хотелось услышать, как только что убитый мной человек ползет за нами по траве.

11

В то утро, когда мне позвонил Джон Рэнсом, я неожиданно проснулся от мучившего меня кошмара. Я вскочил с постели, чтобы стряхнуть с себя этот ужас, и только в этот момент понял, что все это мне приснилось. Было шесть часов утра. Сквозь щель в занавеске пробивались лучи июньского солнца. Я взглянул вниз с антресолей, служивших мне спальней, и увидел стопку книг на моем журнальном столике, диваны с мятыми покрывалами, лежащую на письменном столе стопку бумаги, которая была рукописью одной трети моего нового романа, темный экран и клавиатуру компьютера, лазерный принтер. На столе стояли три пустые бутылки из-под «Перри». Мое королевство было в порядке, но мне хотелось еще «Перри». И я был все еще потрясен только что увиденным кошмаром.

Я сидел в чистом шикарном ресторане, совсем не похожем на «Сайгон», вьетнамский ресторанчик, находившийся на первом этаже дома на Гранд-стрит, где я жил. (На втором этаже жили мои друзья – Мэгги Ла и Майкл Пул). В ресторане, где я сидел, были голые белые стены и накрахмаленные розовые скатерти. Официант подал мне длинное белое меню, отпечатанное на жесткой глянцевой бумаге, и я прочел на нем название ресторана – «Л'Импрайм». Затем я стал читать меню и наткнулся на любопытное название блюда – «человеческая рука». «Это должно быть интересно», – подумал я, и когда к столику снова подошел официант, я заказал «человеческую руку». Блюдо принесли почти немедленно – две больших, красных, красиво сервированных руки, покрытых оболочкой, больше похожей на ломтики ветчины, чем на человеческую кожу. Больше на белом диске тарелки ничего не было. Я отрезал кусочек большого пальца левой руки и положил его в рот. Он показался мне немного сыроватым. И только тут меня пронзила вдруг мысль, что я жую человеческое мясо, я подавился и выплюнул кусок в розовую салфетку. Затем отодвинул от себя тарелку, надеясь, что официант не заметит, что подобная пища пришлась мне не по вкусу. Именно в этот момент я и проснулся, содрогаясь от ужаса, и выпрыгнул из кровати.

Судя по свету, пробивавшемуся сквозь занавески, я сделал вывод, что день будет жарким. Нам предстояло пережить еще одно невыносимо жаркое нью-йоркское лето, когда собачье дерьмо вскипает на тротуарах. К августу весь город будет точно обмотан влажным теплым полотенцем. Я снова лег в постель и попытался унять дрожь. Снаружи до меня донеслось птичье воркование, и я подумал, что это, должно быть, белые голуби. В ворковании их мне слышались какие-то странные слова, голубь словно спрашивал меня о чем-то. Прислушавшись, я стал разбирать эти слова.

– О... кто... о... кто, – кричал голубь. – О, – вздох, – кто, кто...

Именно этот вопрос я слышал всю свою жизнь.

Я встал и принял душ. Многие любят петь под душем, я же лишь повторял все время нараспев: «О...кто...»

Вытеревшись, я снова вспомнил две большие красные руки, лежащие на тарелке, и решил записать все это в свой блокнот. Этот сон был каким-то посланием, и даже если я никогда не смогу расшифровать его, все равно можно использовать это в одной из книг. Потом я записал в блокноте, что сказал мне голубь, решив, что это вполне могло иметь отношение к моему сну.

Работа двигалась медленно – последние дней пять мне вообще плохо работалось по утрам. Я достиг в своей книге того места, когда предстояло решить проблему, которую поставили передо мной описанные события. Я выдавил из себя пару предложений, откладывающих решение проблемы, затем сделал несколько записей в блокноте и решил отправиться на прогулку. Прогулки очищают мысль, делают мозг похожим на чистую страницу. Я встал, положил ручку в карман рубашки, засунул блокнот в задний карман брюк и вышел из квартиры.

Гуляя, я прохожу обычно огромное расстояние, угнетенный и одновременно очарованный тем, что происходит на улицах. Теоретически, ведра опускаются в колодец и приносят мне материал для заметок, пока мое сознание находится где-то совсем в другом месте. Я не добываю информацию сам, я думаю в этот момент о других вещах. Я прохожу по улицам, и чистый лист начинает постепенно заполняться фразами. Но на этот раз страница оставалась девственно белой, пока я шел через Сохо, и к тому моменту, когда я пересек Вашингтон-сквер, я так и не достал из заднего кармана свой блокнот. Потом я посмотрел на подростка, выписывающего фигуры на скейте вокруг торговцев наркотиками с их рюкзаками и «дипломатами», и увидел вдруг моторную лодку, скользящую по синей воде. За рулем ее сидел один из моих героев. Он щурился от яркого солнца, и время от времени прикрывал глаза рукой. Было очень рано, солнце только что взошло, и он держал курс на другую сторону озера. На нем был серый костюм. Я понял вдруг, куда он едет, достал из кармана блокнот и записал: «Чарли... моторная лодка... костюм... восход... причал у дома Лили... прячет лодку в камышах». Я увидел капельки росы на лацканах красивого серого пиджака Чарли.

Так вот что затеял Чарли Карпентер.

Я пошел вверх по Пятой авеню, глядя на спешащих на работу людей, и увидел Чарли, прячущего лодку в камышах у границ владений Лили Шихан. Он выпрыгнул на влажную землю, позволив лодке отплыть немного от берега. Прошел через камыши, вытер платком лицо и руки. Потом промокнул влажные места на пиджаке. Остановился на секунду, чтобы причесаться и поправить галстук. В окнах Лили было темно. Он быстро пересек лужайку, направляясь к крыльцу.

На Четырнадцатой улице я остановился, чтобы выпить чашку кофе. На Тридцать пятой улице Лили вышла из кухни и обнаружила стоящего на пороге Чарли Карпентера. «Решил заглянуть по дороге на работу, Чарли?» На ней, был длинна" белый халат с мелким цветочным рисунком, волосы ее были растрепаны. Я увидел, что Лили только что покрыла ногти свежим слоем лака цвета баклажана. «Ты, как всегда, полон сюрпризов».

А потом все остановилось, застыло, чтобы снова зашевелиться неизвестно когда. На Пятьдесят первой улице я зашел в «Б. Далтон», чтобы посмотреть кое-какие книги. В секции религиозной литературы на первом этаже я купил «Гностицизм Бенджамина Уолкера», «Библиотеку Хамманди» и «Евангелие от Фомы». Выйдя на улицу с книгами под мышкой, я решил отправиться в Центральный парк.

Пройдя мимо зоопарка, я присел на скамейку, достал блокнот и поискал мысленным взором Чарли Карпентера и Лили Шихан. Они не сдвинулись с мертвой точки. Лили по-прежнему говорила: «Ты, как всегда, полон сюрпризов». А Чарли Карпентер, стоя на пороге ее дома, держал руки в карманах и улыбался ей, как ребенок. Оба выглядели прекрасно, но я не мог сейчас о них думать. Я думал о похоронной команде и капитане Хейвензе. Я вспомнил странных людей, с которыми провел несколько дней, и увидел их прямо перед собой в сарае для трупов. Я вспомнил свой первый труп и историю Крысолова о Бобби Суэтте, который превратился в красный туман. Я видел перед собой Крысолова, рассказывавшего эту историю, его сверкающие злые глаза, его дрожащие руки, его возрождающееся к жизни существо, когда он рассказывал о звуках, которые издавала земля. Сейчас Крысолов казался мне удивительно молодым. Он был худ и костляв, как не сформировавшийся подросток.

Потом, сам того не желая, я вспомнил кое-что из случившегося дальше, как это бывало со мной иногда после ночных кошмаров. Мне пришлось встать со скамейки, я положил блокнот обратно в задний карман брюк и стал бесцельно бродить по парку. Я знал по опыту, что пройдет несколько часов, прежде чем я смогу работать или даже нормально разговаривать с кем-нибудь. Я чувствовал себя так, словно иду поверх могил, словно множество ребят вроде Крысолова и ди Маэстро, слишком молодых, чтобы голосовать и пить, лежат на глубине нескольких футов под этой травой. Затем я напрягся, услышав сзади звук чьих-то шагов. Пора было возвращаться домой. Я повернулся и пошел, как мне казалось, к Пятой авеню. Голубь, забив крыльями, поднялся над травой, которая примялась в том месте, где он взлетел, словно другая трава, на площадке для вертолетов.

Это происходит так, будто внутри тебя просыпается какая-то твоя часть, испуганная, бесполезная для жизни, которую ты ведешь в настоящем, со скверными, разрушительными привычками, и то, что осталось от твоего настоящего "я", каким оно успело стать, дрожит, преисполненное грусти и отчаяния. И ты понимаешь, что личность, которой ты стал, – лишь тонкая оболочка, покрывающая то, другое, более напряженное, более опасное "я". Самые сильные впечатления, которые ты так и не смог переварить в прошлом, поднимаются на поверхность и возвращают тебя туда, где ты испытал их когда-то. А то, что ты представляешь собой на сегодняшний день, способно только плакать, содрогаясь от ужаса.

Я увидел лицо человека, которого убил, на китайце, несущем на плечах свою дочь. Он выскочил на почти невидимую тропинку. Лицо его было словно заморожено – изумление его выглядело почти забавно. Я смотрел, как китаец подносит свою дочь к тележке торговца сосисками. Круглое личико девочки было серьезным и сосредоточенным. Отец ее сжимал в ладони сложенный доллар. Он нес смешное старинное ружье с деревянным прикладом, которое наверняка не годилось в подметки традиционному ВВ. Он купил хот-дог, завернутый в белую папиросную бумагу, и передал его дочери. Без кетчупа, без горчицы, без соевого соуса. Просто обычный американский хот-дог. Я поднял М-16 и прострелил ему горло. Он тут же упал на землю. Это напоминало цирковой номер.

Чарли Карпентер и Лили Шихан отвернулись от меня, оскалили зубы и пронзительно завыли.

Я сел на скамейку, стоящую под лучами яркого солнца. С меня градом тек пот. Я был вовсе не уверен, что двигался до этого на восток, к Пятой авеню, а не на запад, в глубь парка. Я медленно вдохнул, потом выдохнул раскаленный воздух, пытаясь совладать с неожиданно охватившей меня паникой. Но на этот раз все было немного хуже, чем обычно. Хотя, в общем, ничего серьезного. Я открыл наугад одну из купленных мною книг. Это оказалось «Евангелие от Фомы». И вот что я прочитал:

Царствие Небесное

Подобно женщине, несущей кувшин,

Полный еды, во время далекого пути.

Когда ручка сломалась,

Содержимое кувшина вытекло ей за спину,

А она так и не заметила, что что-то не так,

Пока, придя домой, не поставила кувшин

И не обнаружила, что он пуст.

Царствие Небесное

Подобно человеку, решившему убить патриция.

Он обнажил свой меч дома

И всадил его в стену,

Чтобы проверить, достаточно ли сильна его рука.

А потом он вышел из дома и убил патриция.

Я подумал о своем отце, пьющем виски на аллее перед отелем «Сент Элвин». Тяжелое солнце Миллхейвена падало на грязные красные кирпичи и засаленный бетон. Скрючившись на скамейке, мой отец подносил к губам бутылку.

Я встал и обнаружил, что колени мои по-прежнему дрожат. Две молодые женщины на соседней скамейке засмеялись чему-то, и я посмотрел в их сторону.

– Как ты любишь секреты, – сказала одна из них другой. – Давай начнем все сначала.

* * *

* * *

* * *

Вернувшись на Гранд-стрит, я ввел записи в компьютер и распечатал их. Я подумал было о том, чтобы спуститься вниз и показать эти загадочные записи Мэгги Ла, но вовремя вспомнил, что сегодня пятница, а по пятницам Мэгги работает в библиотеке Нью-йоркского университета над своей диссертацией по философии. Тогда я прошел на кухню и открыл холодильник. К дверце его была прикреплена фотография, которую я вырезал из «Нью-Йорк тайме» на следующий день после казни Теда Банди. На фотографии изображена его мать, прижимающая к уху телефонную трубку и затыкающая второе ухо указательным пальцем свободной руки. За сползшими на нос очками видно, что брови ее сходятся на переносице. Подпись под фотографией сообщала читателям, что перед ними Луиз Банди из Такомы, штат Вашингтон, которая прощается по телефону со своим сыном, Теодором Банди, маньяком-убийцей, который был казнен вчера во Флориде.

Всякий раз, глядя на эту ужасную фотографию, я подумываю о том, чтобы снять ее. И все время пытаюсь вспомнить, почему мне вообще пришло в голову ее вырезать. А потом открываю дверь холодильника.

Телефон зазвонил в тот самый момент, когда я потянул за ручку. Я закрыл дверь и направился в комнату, чтобы снять трубку.

Я сказал «алло», и голос на другом конце провода сказал то же самое.

– Я говорю с Тимоти Андерхиллом? – спросил он затем. – С писателем Тимоти Андерхиллом?

Когда я подтвердил, что это именно я, человек на другом конце провода произнес:

– Мы встречались последний раз очень давно, Тим. Это Джон Рэнсом.

Мне почему-то захотелось вдруг сказать что-нибудь вроде «ну конечно», словно я знал, что он позвонит, словно у меня на глазах начинают сбываться события, которые я предчувствовал последние несколько дней.

– Я как раз думал о тебе, – сказал я, и это было правдой, потому что только что в Центральном парке я вспоминал последний раз, когда виделся с Рэнсомом – тогда он уже вовсе не напоминал дружелюбного, уверенного в себе и в том, что он делает, капитана, выкрикивающего лозунги о том, что надо остановить распространение коммунизма, которого я видел в Кэмп Уайт Стар. Тогда он чем-то напомнил мне Бегуна. Вокруг его шеи висело ожерелье из каких-то высохших черных предметов, которые я принял поначалу за уши, пока не убедился, что это языки. С тех пор я больше не видел его, но на всю жизнь запомнил то, то он сказал мне в тот день.

– Я тоже думал о тебе, – произнес голос Джона Рэнсома на другом конце провода. Сейчас голос его явно не походил на голос человека, носившего когда-то ожерелье из языков. – Я как раз читал «Расколотого надвое».

– Спасибо, – сказал я, спрашивая себя: неужели он звонит только по этому поводу. Я подумал, что голос его звучит очень устало.

– Но я звоню не по этому поводу, – разрешил мои сомнения Рэнсом. – Я просто подумал, что тебе любопытно будет узнать одну вещь. Может быть, ты даже захочешь приехать сюда.

– Куда сюда?

– В Миллхейвен, – сказал он. Затем он рассмеялся, и я подумал, что Джон, пожалуй, пьян. – Думаю, тебе не известно, что я вернулся в родной город. Я теперь профессор в колледже Аркхэм.

Это действительно было для меня сюрпризом. Аркхэм представлял собой скопище угрюмых кирпичных зданий в западной части Миллхейвена. Кирпич давно потемнел от времени, а окна в зданиях всегда выглядели грязными. У Аркхэма всегда была неважная репутация, и я подумал, что с тех пор, как я был последний раз в Миллхейвене, наверняка мало что изменилось.

– Я преподаю религию, – сказал Рэнсом. – У нас небольшая кафедра.

– Приятно снова слышать твой голос, – сказал я, начиная постепенно отвлекаться от нашего разговора.

– Нет же, ты послушай, – сказал Джон, словно уловив перемену в моем настроении. – Тебя наверняка заинтересует то, что здесь случилось. Я хочу поговорить с тобой об этом.

– И что же случилось? – спросил я.

– Кто-то напал на двух жителей Миллхейвена и оставил над их телами надпись «Голубая роза». Первая жертва умерла, вторая – в коме. Она может умереть в любую минуту.

– О, – единственное, что смог я произнести. – Неужели?

– Второй жертвой была Эйприл.

Кровь застыла у меня в жилах.

– Моя жена, – пояснил Рэнсом. – Она до сих пор в коме.

– Господи! – воскликнул я. – Мне очень жаль, Джон. Так что же случилось?

Джон кратко рассказал о нападении на его жену.

– Я хотел задать тебе всего один вопрос, – сказал он под конец. – Если ты сможешь ответить на него – хорошо, если нет – тоже ничего страшного.

Я спросил его, что же это за вопрос, хотя мне казалось, что я знаю, о чем он хочет спросить.

– Ты по-прежнему думаешь, что тот детектив, Дэмрок, которого ты описал в своей книге под именем Эстергаз, действительно убил всех этих людей?

– Нет, – не сказал, а скорее выдохнул я. – С тех пор, как я написал эту книгу, у меня появилась новая информация.

– Об убийствах «Голубой розы»?

– Но ты ведь не думаешь, что на Эйприл напал тот же человек? – спросил я.

– Честно говоря, именно так я и думаю, – ответил Джон после паузы. – Ведь в конце концов, если убийцей был не Дэмрок, значит, тот парень все эти годы разгуливал на свободе.

– Тебе, должно быть, очень тяжело сейчас.

Джон замялся.

– Я как раз хотел поговорить с тобой об этом. Я... я сейчас не в лучшем состоянии, но я вовсе не хочу тебе навязываться. Ты уже сообщил мне больше чем достаточно. Я даже не знаю, что сказать дальше.

– Нет, ты прекрасно это знаешь, – возразил я.

– Мне кажется, набрав твой номер, я надеялся, что ты захочешь приехать сюда. Приехать, чтобы помочь мне.