Текст книги "Тайна"

7

Том проснулся в комнате с белыми стенами и посмотрел сквозь спутанные провода и резиновые трубки на лица склонившихся над ним людей. Родители Тома смотрели на него так, словно впервые видели. В воздухе стоял странный едкий запах, и каждая часть его тела была полна нестерпимой боли. Том снова потерял сознание.

* * *

Когда он очнулся в следующий раз, боль, притаившаяся в самом центре его тела, снова набросилась на него. Все тело его казалось изломанным, правая нога просто вопила от боли, правая рука и плечо тихо ныли. Он снова смотрел на незнакомый потолок сквозь переплетение трубок и проводов и думал о том, что он, кажется, шел куда-то – куда? – когда новая волна боли захлестнула его. Том услышал, как кто-то стонет. Ведь он почти нашел то самое место, и вся эта боль просто не могла принадлежать ему. Затем Том с ужасом подумал о том, как сильно должно быть покалечено его тело, если он чувствует такую боль, и только тут смутно вспомнил, что с ним произошло что-то ужасное. Он увидел свое тело, распростертое посреди мостовой, и, словно из какой-то неведомой пещеры, на него обрушилась темнота. Том попытался поднять голову. Темнота висела над ним несколько секунд, но, открыв глаза, он увидел все тот же потолок, те же трубки и провода. Тогда Том решился опустить глаза и посмотреть на собственное тело.

На кровати лежало что-то большое и белое. Тома снова охватил ужас. Значит, нижнюю часть его тела отрезали и заменили на какой-то посторонний предмет! Но тут он увидел, что из этого предмета торчит его левая нога. А рядом возвышался гладкий белый холм – Том понял, что это гипс, доходивший до середины его груди. Он был в больнице. У Тома возникло вдруг ужасное предчувствие, и он попытался нащупать рукой половые органы.

От резкого движения плечо его обожгло новым приливом боли. Правая рука, тоже закатанная в гипс, лежала на груди Тома. Том заплакал. Словно сама собой его левая рука, каким-то чудесным образом оказавшаяся не в гипсе, поползла по холодной белой корке, покрывавшей большую часть его тела, и остановилась между ног. Под пальцами была гладкая поверхность, словно у пластмассовой куклы. Из отверстия, проделанного в гипсе чуть выше его ног, торчала пластиковая трубка. Значит, он лишился половых органов. Чувство облегчения, которое он испытал только что, поняв, что находится в больнице, сменилось горькой иронией – он был в больнице, потому что только здесь могло находиться то бесформенное, бесполое существо, в которое он превратился. Он будет лежать здесь всю жизнь.

Под охватившей его болью, пронзавшей бедра, мошонку и правую ногу, существовал еще один уровень боли, притаившейся, подобно акуле, выжидающей момент для нападения. Боль эта, напав, способна была заслонить собой окружающий мир. Испытав ее однажды, он никогда уже не сможет стать прежним. Боль отрежет его от самого себя и от всего, что он знал раньше. Том ждал, когда притаившаяся в самом центре его тела боль поднимется выше и захватит его целиком, но она все не подступала, словно ленясь двигаться и предпочитая оставаться молчаливой угрозой.

Том повернул голову и попытался оглядеться по сторонам, плечо его "снова заныло в ответ. Он опустил левую руку, по-прежнему зажатую между ног, чуть ниже, туда, где должен был находиться его пенис, и нащупал там нечто, испускающее мочу, – Том не мог даже представить себе, как это выглядит. На уровне его головы на другом конце простыни виднелись три ряда металлических трубок в том месте, где кончалась кровать. А рядом с кроватью, на белом столике стоял стакан воды, из которого торчала странного вида трубочка. В стоявшем рядом кресле лежала соломенная сумка его матери. Дальше, за открытой дверью, виднелись белые стены коридора. Тому захотелось вдруг закричать: «Я здесь! Я жив!»

Но горло его отказывалось издавать какие-либо звуки. Мимо открытой двери сновали по коридору врачи и медсестры. Том вспомнил, что только что видел стакан воды и снова посмотрел на него. Вода! Он потянулся к стакану левой рукой и в тот самый момент, когда коснулся пальцами столика, вдруг услышал сквозь открытую дверь голос матери:

– Прекрати! – кричала она. – Я не могу больше этого выносить!

Рука Тома дрогнула, и стакан с водой опрокинулся прямо на стопку лежащих рядом книг. Вода стекала со стола и падала на пол серебристыми каплями.

– Я терплю это всю жизнь! – кричал за дверью его отец.

Тут боль, таившаяся в центре его тела, открыла свою огромную пасть, чтобы поглотить его. Едва слышно вскрикнув, Том снова лишился сознания.

* * *

Когда он снова открыл глаза, над ним склонилось одутловатое лицо с тяжелым подбородком. В глазах его застыл немой вопрос.

– Что ж, молодой человек, – произнес доктор Бонавентуре Милтон. – Такое ощущение, что ты выныриваешь на поверхность, чтобы набрать воздуху. Тут кое-кто хотел бы поговорить с тобой.

Голова исчезла, а на месте ее возникли лица родителей Тома.

– Привет, сынок, – сказал отец, а мать сказала:

– О, Томми!

Виктор Пасмор быстро взглянул на жену, а потом снова повернулся к сыну.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он.

– Тебе необязательно отвечать, – вмешалась Глория. – Теперь ты будешь быстро поправляться, мой мальчик. – Глаза Глории наполнились слезами. – О, Томми, мы были так... ты не вернулся домой, и когда мы узнали... но доктора говорят, что ты поправишься...

– Конечно, он поправится, – сказал отец. – А это что еще за ерунда, – он заметил лужу на полу.

– Вода, – выдавил из себя Том.

– Ты свалил стакан со столика, – сказал отец. – А звук был такой, словно ты вышиб окно бейсбольным мячом. Но тебе удалось привлечь наше внимание.

– Он хочет пить, – сказала Глория.

– Я – его лечащий врач, и сам схожу за другим стаканом, – послышался голос доктора. Том услышал, как он выходит из комнаты.

На секунду в палате воцарилось молчание.

– Перестань бить стаканы, – произнес наконец Виктор. – А то мы разоримся на стекле.

Глория залилась слезами.

Виктор Пасмор нагнулся поближе к сыну – от него пахло одеколоном, табаком и алкоголем.

– Тебя здорово тряхнуло, Том, но сейчас все под контролем, сынок. – Он пожал плечами.

Том заставил себя выдавить несколько слов:

– Мои... я?..

– Ты попал под машину, – сказал отец.

И тут Том вспомнил надвигающиеся на него решетку и бампер.

– С трудом выбил новый стакан, – пожаловался, входя в палату, доктор Милтон. Он встал рядом с Виктором и взглянул на Тома. – Кажется, нашему пациенту пора немного отдохнуть, не так ли? – сказал он, держа стакан около губ Тома и осторожно всовывая ему в рот изогнутую пластиковую трубочку.

Вода, вливаясь в его горло, словно жидкий шелк, наполнила Тома запахами земляники, молока, меда, воздуха, солнца. Он набрал в рот воды и разжал губы, чтобы вздохнуть, но тут доктор вынул соломинку из его рта.

– Пока хватит, сынок, – сказал он.

Прежде чем уйти, Глория погладила левую руку Тома.

* * *

Через какое-то время – через час, а может, через день – Том открыл глаза и тут же подумал, что, наверное, еще спит, таким странным показалось ему то, что он увидел. А увидел он тощую фигуру своего эксцентричного соседа по Истерн Шор-роуд – Леймона фон Хайлица, плавно надвигавшегося на него из дальнего угла комнаты. Мистер фон Хайлиц был одет в один из своих безукоризненных костюмов – светло-серый в тонкую полоску и бледно-желтый жилет с широкими отворотами, а в левой руке держал перчатки того же цвета. Да, наверное, это был ночной кошмар, потому что за спиной пожилого джентльмена стояла кромешная тьма. Мистер фон Хайлиц подошел к кровати и подмигнул Тому, который боялся, что сейчас он начнет размахивать кулаком и кричать.

Но ничего такого не произошло. Мистер фон Хайлиц, за спиной которого по-прежнему маячила тьма, погладил Тома по руке и посмотрел на него с куда большим состраданием, чем доктор Бонавентуре Милтон.

– Я хочу, чтобы ты поправился, Том Пасмор, – прошептал он, склоняясь над Томом, и тот разглядел среди морщин, прорезающих его лоб, те же темные тени, что и за спиной пожилого джентльмена. Седые волосы фон Хайлица тускло поблескивали. – Помни об этом, – прошептал он, и, отступив во тьму, которая, казалось, ждала его, исчез так же неожиданно, как и появился.

* * *

Небольшое окошко напротив кровати Тома было просто дырой, проделанной в грязно-белой стене. На стекле, вставленном в окно, виднелись следы старых пятен. Под потолком висела грязная паутина. Иногда она каким-то непонятным образом исчезала, а через несколько дней появлялась снова. Рядом с кроватью стоял столик со стаканом воды и книгами Тома. Под днищем столика был специальный поднос, который выдвигали, когда Тому надо было поесть. Возле двери стояли два зеленых пластиковых стула. Чуть подальше столика стоял специальный кронштейн, к которому крепились всевозможные емкости с растворами, которыми подпитывали Тома. Через открытую дверь Тому виден был больничный коридор, выложенный черными и белыми плитками, по которому сновали туда-сюда врачи, медсестры, нянечки, санитарки, уборщицы, посетители и ходячие пациенты. Даже когда дверь была закрыта, Том всегда чувствовал за стеной движение, кроме тех моментов, когда его особенно сильно одолевала боль.

В больнице было почти так же шумно, как в литейном цехе. Уборщики целыми днями мели коридоры, переговариваясь друг с другом и слушая на полную громкость радиоприемники. Тележки их грохотали, а металлические детали швабр громко скребли пол. Кто-то все время возил по коридору белье в прачечную, кто-то громко приветствовал посетителей, но чаще всего Том слышал чьи-нибудь крики или стоны. В то время, когда разрешено было посещение больных, целые толпы их родственников переговаривались в коридоре фальшиво бодрыми голосами, а дети бегали с громкими криками из одного конца в другой.

Но Том жил в мире физической боли и постоянной необходимости бороться с этой болью. Каждые три часа в палату заходила медсестра с белым пластиковым подносом, с которого она брала еще у дверей стаканчик, предназначенный Тому, а подойдя к кровати, подносила этот стаканчик к его губам. Затем наступил ужасный период, когда сладкая маслянистая жидкость, налитая в стаканчик, перестала ему помогать. В этот период одна из медсестер – чаще всего это была Нэнси Ветивер или Хэтти Баскомб, садилась рядом, брала его за руку и гладила по волосам.

И крошечные крупицы их сочувствия и сострадания немного усмиряли его боль.

Через минуту или две боль, поднимавшаяся из самой глубины его существа, начинала сдаваться, подобно огромному зверю, которому захотелось вдруг спать, а потом постепенно притуплялась в отдельных частях его израненного тела.

Однажды, когда Том лежал в больнице уже третью неделю, доктор Милтон зашел в палату, когда он разговаривал с Нэнси Ветивер, одной из своих любимых медсестер. Нэнси была высокой блондинкой двадцати шести лет с близко посаженными карими глазами и глубокими складками в уголках рта. Нэнси держала Тома за руку и рассказывала ему о том, как жила на первом курсе в общежитии Шейди-Маунт и там давали пищу, от которой ее всегда тошнило. Том надеялся вытянуть у Нэнси какую-нибудь информацию о ночной медсестре, Хэтти Баскомб, которую немножко побаивался, но тут Нэнси взглянула через плечо и увидела входящего в палату доктора. Она крепко сжала руку Тома.

Взгляд доктора Милтона упал на их сплетенные руки, и Том увидел, как он нахмурился. Нэнси осторожно отпустила руку Тома и медленно встала.

Доктор Милтон потер ладонью двойной подбородок и неприязненно взглянул на Нэнси, прежде чем повернуться к Тому.

– Сестра Ветивер, не так ли? – уточнил он.

На груди Нэнси висела табличка с именем, и Том не сомневался, что доктор наверняка встречался с ней раньше.

– Да, – сказала девушка.

– Разве в ваши обязанности не входят более важные вещи?

– То, что я делаю сейчас, – очень важная вещь, доктор Милтон, – сказала Нэнси.

– Так вы считаете – как бы это лучше сформулировать, – что полезно в медицинском отношении жаловаться этому мальчику из хорошей – из очень хорошей семьи – на баранину, которую вам давали в общежитии для медсестер?

– Именно так я и считаю, доктор, – Нэнси не собиралась сдаваться.

Несколько секунд врач и медсестра молча смотрели друг на друга. Потом доктор Милтон, видимо, решил, что не стоит тратить время на обсуждение вопросов медицинской этики с подчиненными. Он тихо вздохнул.

– Я попросил бы вас подумать о том, скольким вы обязаны этому заведению, – сказал он усталым голосом, словно произносил эту фразу несколько раз в день. – В этой палате лежит очень важный пациент, – он дружелюбно улыбнулся Тому. – И мне надо сейчас им заняться, сестра Ветивер. Дедушка этого мальчика, мой друг Глен Апшоу, по-прежнему один из членов больничного совета. Может быть, вы будете настолько добры и позволите мне приступить к осмотру?

Нэнси отошла от постели Тома, и доктор Милтон склонился над ним.

– Сегодня мы чувствуем себя лучше, правда? – спросил он.

– Думаю, да, – сказал Том.

– Как твои боли?

– Иногда они очень сильные.

– Ты очень скоро встанешь на ноги, – заверил его доктор. – Природа – великий доктор. Думаю, надо увеличить тебе дозу лекарств. – Он выпрямился и снова посмотрел на Нэнси. – Может быть, нам стоит увеличить дозу лекарств, как вы считаете?

– Над этим стоит подумать, сэр, – сказала Нэнси.

– Что ж, очень хорошо, – он похлопал ладонью гипс на ноге Тома. – Так и знал, что мне полезно будет зайти сюда и поболтать с мальчиком. Да, очень полезно. Все идет как надо, сестра?

Нэнси улыбнулась доктору, лицо ее едва уловимо изменилось – стало старше и чуть грубее, циничнее. Теперь оно казалось Тому менее красивым, но более внушительным.

– Конечно, – произнесла Нэнси и взглянула на Тома. И глядя в ее глаза, он вдруг понял: все, что говорил сейчас доктор Милтон, не имеет ровно никакого значения.

– Сейчас запишу новые назначения в его карточку, – сказал доктор, доставая ручку.

Затем он положил карточку в ногах кровати Тома, бросил на Нэнси взгляд, полный значения, непонятного Тому, и сказал. – Можешь сказать своему дедушке, что лечение протекает нормально, восстанавливаются мозговые рефлексы и все такое. Ему это будет приятно. – Милтон поглядел на часы. – Надеюсь, ты хорошо ешь. Здесь ведь не дают баранину, правда, сестра? Ты должен есть, понимаешь? Должен помогать матери-природе. Хорошая сытная пища – лучшее лекарство в твоем теперешнем состоянии, – снова взгляд на часы. – Боюсь, мне пора идти – у меня важная встреча. Я рад, что мы уладили это маленькое недоразумение, сестра Ветивер.

– Мы все этому рады, – сказала Нэнси.

Доктор Бонавентуре Милтон лениво поглядел на медсестру, чуть улыбнулся, словно и это было ему в тягость, и, кивнув Тому, вышел из палаты.

– Да, сэр, – задумчиво произнесла Нэнси себе под нос.

И Том окончательно понял, что представляет собой доктор Милтон.

* * *

Потом были осложнения с ногой Тома, которая стала вдруг такой легкой, почти невесомой, словно в нее накачали гелий, и казалось, что она вот-вот разорвет гипс и поднимется в воздух. Том старался не обращать внимания на эти новые ощущения, но в течение недели они стали частью невыносимой боли, которая угрожала затопить весь мир, и он почувствовал потребность рассказать об этом кому-нибудь. Нэнси Ветивер посоветовала ему сказать все доктору Милтону, действительно сказать ему, так, чтобы он не мог не обратить внимания на его жалобы. Хэтти Баскомб выразилась решительнее:

– За ужином постарайся припрятать нож и, когда старина Бонни начнет хлопать тебя по гипсу и говорить, что тебе только кажется, будто нога болит, достань этот нож и воткни в его жирную лапу.

Тому давно казалось, что Хэтти Баскомб – второе я Нэнси Ветивер, он давно уже понял, что у каждого человека есть обратная сторона, принадлежащая ночи.

Как и предполагала Хэтти, доктор Милтон только посмеялся над рассказами Тома про «легкую боль» и про «легкость» в ноге. Даже родители не поверили ему, они просто не могли поверить, что их глубоко уважаемый Бонавентуре Милтон может ошибаться (не говоря уже о хирурге – докторе Ботсуике – еще одной непогрешимой личности), и, кроме того, не хотелось верить, что Тому может понадобиться еще одна операция. Тому тоже не хотелось снова попасть на операционный стол – он хотел только, чтобы врачи разрезали гипс и выпустили воздух. Поэтому воспалительный процесс под гипсом продолжался и продолжался, и когда Нэнси и Хэтти привели наконец доктора Ботсуика осмотреть его ногу, тот сказал, что Тому требуется новая операция, и не только, чтобы вылечить воспаление, но и чтобы заново сложить неправильно сросшиеся кости ноги. Это означало, что сначала они должны снова сломать ее – для Тома это было все равно, что снова оказаться на Калле Бурле.

Хэтти Баскомб склонилась к нему из ночной тьмы и тихо сказала:

– Ты – ученик, а здесь твоя школа. Уроки даются тебе тяжело, очень тяжело, но ты должен их выучить. Многим людям не удается узнать то, что узнаешь ты, пока они не станут старше. Ты запомнишь на всю жизнь, что никогда нельзя чувствовать себя в безопасности. Ничто хорошее не длится долго. Мир наполовину состоит из ночи. Независимо от того, чей ты внук.

Мир наполовину состоит из ночи – это Том уже знал.

* * *

Том провел в больнице Шейди-Маунт все лето. Родители навещали его нерегулярно, и постепенно Том привык к этому и не ждал от них ничего другого. Они считали, что их визиты только расстраивают сына и не способствуют его выздоровлению. Поэтому они предпочитали присылать ему книги и игрушки, и если игрушки либо ломались у него в руках, либо были абсолютно бесполезны для ребенка, прикованного к постели, то книги, все как одна, доставляли ему массу удовольствия. Когда родители все же появлялись в палате Тома, они казались ему немного постаревшими и успокоившимися – пришельцами из прошлой жизни. Говорили они обычно только о том, что пережили в день аварии.

Один раз его пришел навестить дедушка. Он стоял возле кровати Тома, опираясь на зонт и смотрел на внука угрюмо и недоверчиво. Том вспомнил, что ему знакомо это неприязненное выражение лица – он давно знал, что дедушка недолюбливает его.

Том, что – убегал от кого-то?

Нет, конечно, нет, с чего бы ему убегать?

У него ведь нет друзей на той улице, правда? Может быть, он хотел добраться до Бухты Вязов? Двое мальчиков из его класса жили в Бухте Вязов, так, может быть, Тому пришло в голову пойти туда пешком, чтобы повидать их?

Том вспомнил, что не вернется больше в свой класс, потому что ему придется пропустить начинающийся учебный год.

– Может быть, – сказал он. – Я не помню, я просто не помню.

Хотя на самом деле он смутно помнил день аварии, помнил молочный фургон с надписью «Перевозка пассажиров запрещена» и водителя, который всю дорогу расспрашивал его о девочках.

Итак, кого же он все-таки собирался повидать? Память Тома отчаянно сопротивлялась, настойчивые вопросы дедушки были подобны сыплющимся на него ударам.

Но почему авария произошла на Калле Бурле, в восьми милях от Бухты Вязов? Он что, ехал автостопом?

– Почему ты задаешь мне все эти вопросы? – пробормотал Том и залился слезами.

За дверью послышались шорохи и вздохи – персонал больницы собрался посмотреть на его знаменитого дедушку.

– Ты должен держаться своей части города, – сказал дедушка, и за дверью раздались одобрительные возгласы.

В конце августа Тома пришла навестить девочка по имени Сара Спенс. Он отложил книгу, которую читал перед ее приходом, и удивленно посмотрел на Сару. Сара, похоже, тоже была немного удивлена тем, что оказалась в больничной палате и, прежде чем подойти к кровати Тома, она с интересом осмотрела все вокруг. Том подумал, что действительно очень странно, что он находится сейчас здесь в таком состоянии – на несколько секунд он стал вдруг прежним Томом Пасмором, и, когда увидел, как Сара с несчастным видом осматривает его гипс, ему показалось вдруг смешным, что девочка так расстроилась.

Сара Спенс была его подругой с самых первых школьных дней, и, встретившись с ней глазами, Том почувствовал, что возвращается к жизни. Сара поборола наконец охватившее ее смущение, и Том понял, что, в отличие от мальчиков, которые приходили его навестить, ей не страшно смотреть на следы его травм. Рана на голове Тома успела зажить, с правой руки сняли гипс, и сейчас он выглядел почти как раньше.

Прежде чем заговорить, они внимательно рассматривали друг друга, и Том увидел, что Сара очень повзрослела за лето – перед ним стояла уже не девочка, а маленькая женщина, которая прекрасно понимала, что лицо и тело ее сильно изменились за последние месяцы.

– О, Боже, – произнесла наконец Сара. – Вы только посмотрите на этот гипс!

– Я и так смотрю на него целыми днями, – ответил Том.

Улыбнувшись, Сара подняла глаза.

– О, Том, – сказала она, и на мгновение Тому показалось, что сейчас она возьмет его за руку или погладит по щеке, или поцелует, или разразится слезами – или сделает все это одновременно. И Тому так сильно захотелось, чтобы Сара коснулась его, что у него закружилась голова. А Сара никак не могла понять, что же ей хочется сейчас сделать, как лучше выразить охватившую ее нежность и скорбь. Сара подошла поближе и уже почти что протянула руку, чтобы коснуться его, но тут увидела, какой бледной стала его кожа, она казалась просто серой под золотистым налетом привычного загара. И Том Пасмор, ее старый школьный друг, вдруг показался Саре совсем чужим, словно она видела его впервые. Том похудел, лицо его стало костлявым, и, хотя Сара понимала, что перед ней маленький мальчик, под глазами его были безобразные темные круги, совсем как у старика. Но через несколько секунд лицо Тома снова обрело привычные очертания, и теперь перед Сарой лежал уже не маленький мальчик с глазами старика, а симпатичный подросток, парень, который нравился ей больше всех в классе, друг, с которым они провели вместе столько времени, разговаривая и играя – но все же Сара успела непроизвольно сделать несколько шажков назад и сложить руки на груди.

Им вдруг стало неловко в присутствии друг друга. Том почувствовал, что должен немедленно сказать что-то, все равно что, чтобы Сара не выбежала из комнаты.

– Ты знаешь, сколько я уже лежу здесь? – спросил он, и тут же пожалел об этом, потому что фраза прозвучала так, словно он обвиняет Сару в том, что она так долго не приходила. – Я лежу здесь вечно, – он словно пытался одним предложением рассказать Саре обо всех изменениях, происшедших внутри него.

– Я узнала об аварии только вчера, когда мы вернулись с севера, – казала Сара.

– С севера, – Том прекрасно понимал, что Сара имеет в виду не северную часть Милл Уолк, а северные американские штаты. Родители Сары, как и многие другие обитатели восточной части острова (Пасморы были исключением из правила), владели собственностью в Северном Висконсине и обычно проводили лето в деревянном домике на берегу живописного озера. В конце июня семейство Редвингов – один из самых влиятельных кланов Милл Уолк – первым перебиралось на озеро Игл-лейк.

– Мама встретила в Остенд-маркет миссис Джейкобс, и та рассказала ей, что с тобой случилось. Тебя ведь сбила машина?

Том кивнул. Он знал, что на языке у Сары вертится множество вопросов, которые она не решается задать.

Что ты чувствовал при этом?

Помнишь ли ты что-нибудь?

Тебе было очень больно?

– Как это произошло? – спросила вместо этого Сара. – Ты перебегал улицу перед машиной?

– Кажется, я выбежал на Калле Бурле. Был час пик и... – Том пожал плечами: он не помнил ничего из событий того дня, кроме надвигающейся на него машины.

– Как ты мог так глупо попасть в аварию? Что же ты собираешься делать дальше? Нырять в пустой бассейн?

– Думаю, теперь самым отчаянным моим поступком будет попытка встать с этой кровати.

– И когда это произойдет? Когда ты будешь дома?

– Не знаю.

На лице Сары отразилось почти взрослое беспокойство и отчаяние.

– Но как же ты пойдешь в школу, если тебя не выпишут? – Том ничего не ответил, и отчаяние, написанное на лице Сары, сменилось сначала смущением, а затем недоверием. – Так значит ты не пойдешь в школу?

– Я не могу, – сказал Том. – Мне придется пропустить целый год. – Он снова чувствовал себя подавленным. – Врачи говорят, что ближайшие восемь недель я не смогу даже встать с кровати. А когда я наконец попаду домой, то буду лежать на той же больничной койке, только у нас в гостиной. Так как же я могу пойти в школу, Сара? Ведь я не могу даже встать с кровати. – Боль постепенно возвращалась, и теперь Том почти кричал. Он ненавидел себя за то, что издает в присутствии Сары подобные звуки. У Сары Спенс был такой вид, словно она жалела о своем приходе в больницу, и она была права – ей не было места в этих стенах. Сара была лучшим другом Тома, хотя он понял это только сейчас, но теперь между ними лежала пропасть.

Сара не выбежала из комнаты, но для Тома было только мучительнее сознавать, что она смотрит, как он вытирает глаза и нос. Сара невнятно бормотала, что все будет в порядке. Том смотрел, как она постепенно удаляется в царство равнодушного дневного света, вежливо пытаясь спрятать ужас, который испытывает при виде его боли и гнева. Сара не знала самого главного – она не знала, что между ног Тома не осталось ничего, кроме трубочки для вывода мочи, – это было настолько ужасно, что сам Том не мог думать об этом больше нескольких секунд. Левая рука Тома непроизвольно нащупала гладкую, поверхность гипса между ног. У тебя, наверное, все чешется под гипсом, – сказала Сара, и Том отдернул руку, словно гипс был раскален докрасна.

Сара сидела в палате, пока не закончилось время, отведенное для посетителей. Она рассказывала Тому о своем новом щенке по имени Бинго, о том, чем занималась «на севере», как кузен Фрица Редвинга по имени Бадди взял моторную лодку и выехал на середину реки, чтобы попробовать глушить рыбу динамитом. В голосе ее звучали доброта и смущение, сочувствие и симпатия и множество других чувств, которые Том не мог – или не хотел – назвать словами. Через полчаса в палату зашла Нэнси Ветивер и сообщила Саре, что ей пора уходить.

– Я и не знала, что у тебя такая хорошенькая подружка, – сказала Нэнси. – Я, кажется, ревную.

Сара густо покраснела и потянулась за сумочкой. Уходя, она пообещала, что скоро придет снова, и улыбнулась Тому одними глазами, стараясь не замечать стоящую рядом Нэнси. Но больше Сара ни разу не приходила к нему больницу.

* * *

Через два дня дверь его палаты открылась, и Том поднял глаза от книги в надежде увидеть Сару Спенс. Но с порога ему улыбался Леймон фон Хайлиц. Пожилой джентльмен без слов понял, в чем дело.

– Ты, кажется, ждал кого-то другого, – сказал он. – Но это всего-навсего твой капризный старый сосед. Мне уйти? Ты хочешь побыть один?

– Нет, нет, пожалуйста, заходите, – как ни странно. Тому приятен был его визит. Мистер фон Хайлиц был одет в синий костюм и двубортный жилет, в петлице торчала ярко-красная роза, а на руках красовались перчатки того же цвета. Он выглядел немного глупо, но вместе с тем очень элегантно. И Тому вдруг захотелось выглядеть точно так же, когда он достигнет того же возраста. Тут в памяти его всплыло вдруг смутное воспоминание, и Том удивленно посмотрел на мистера фон Хайлица, который ответил на его взгляд дружелюбной улыбкой, словно снова понял состояние Тома без единого слова.

– Вы уже приходили навестить меня, – сказал Том. – Это было давно.

– Да, – подтвердил фон Хайлиц.

– Вы сказали... вы сказали, чтобы я запомнил ваш визит.

– И ты его запомнил. А теперь я пришел опять. Насколько я понимаю, тебя скоро перевезут домой, но я подумал, что ты с удовольствием прочтешь пару книг, которые я захватил для тебя из дому. Я не обижусь, если они тебе не понравятся. Но ты должен попробовать.

И в руках его появились, словно сами собой, две книги – «Пестрая лента» и «Убийства на улице Морг». Фон Хайлиц протянул книги Тому: «Я надеюсь, ты будешь настолько любезен нанести мне визит, когда окончательно поправишься».

Том растерянно кивнул, и фон Хайлиц тихо выскользнул из комнаты.

– Кто это, черт возьми, был? – спросила его Нэнси Ветивер. – Дракула?

* * *

Тома выписали из больницы тридцать первого августа. В гостиной для него поставили больничную койку. Гипсовый панцирь заменили другим, поменьше, который покрывал его ногу от колена до бедра. Оказалось, что он вовсе не лишился половых органов. Через несколько дней после выписки Тома пришла навестить Нэнси Ветивер. Сначала Тому показалось, что она принесла с собой всю суету покинутой им больницы. Нэнси рассказывала ему истории про других медсестер и больных, которых знал Том, и истории эти увлекали его гораздо больше, чем рассказы Сары Спенс о каникулах в Висконсине. Хэтти Баскомб обещала наслать на Тома проклятие, если он не придет ее навестить.

Вскоре вернулась из «Остенд-маркет» Глория Пасмор, которая чувствовала себя сегодня лучше, и поэтому отправилась заказать продукты, пока Нэнси сидела с Томом. Глория была так убийственно вежлива с Нэнси, что той сразу сделалось неловко, особенно когда ее стали спрашивать о происхождении и образовании. Том впервые заметил, что Нэнси не очень грамотно разговаривает и иногда смеется над вещами, которые вовсе не кажутся такими уж смешными. Спустя несколько минут мать Тома почти что указала Нэнси на дверь, весьма неискренне поблагодарив ее за все, что та сделала для ее сына.

Закрыв за Нэнси дверь и вернувшись в гостиную, Глория сказала:

– Медсестрам ведь не надо давать на чай? Мне кажется нет.

– О, мама, – только и смог произнести Том, прекрасно понимая, что Нэнси Ветивер вынесен приговор.

– Эта девушка показалась мне очень тяжелым человеком, – сказала Глория. – А я всегда немного побаивалась тяжелых людей.