Текст книги "По ту сторону рифта"

Но я все еще Чайлдс и, когда ветер немного стихает, вспоминаю, как гадал, кто кого ассимилирует? Снегопад ослабевает, и на ум опять приходит невообразимый тест, который меня разоблачил.

Опухоль тоже помнит. Я вижу это в последних лучах угасающего прожектора. А те, наконец, направлены вовнутрь.

На меня.

Я едва вижу, что они освещают: Паразит. Монстр. Зараза.

Нечто.

Как мало он знает. Даже меньше, чем я.

Я знаю достаточно, ублюдок. Ты – душекрад, говноед. Насильник.

Не понимаю, что это значит. В мыслях чувствуется жестокость, мучительное пронзание плоти, но под этим скрывается что-то еще, чего я не понимаю. Я уже готов спросить, но прожектор Чайлдса наконец-то гаснет. Теперь внутри только я, а снаружи – лишь огонь, лед и тьма.

Я – Чайлдс, и буря закончилась.

В мире, который давал названия взаимозаменяемым фрагментам биомассы, одно имя по-настоящему имело значение: МакРиди.

МакРиди всегда был главным. Само понятие все еще кажется мне абсурдным – быть главным. Почему этот мир так и не понял недальновидность любой иерархии? Одна пуля в жизненно важный центр – и норвежец мертв навсегда. Один удар по голове – и Блэр валится без чувств. Централизация означает уязвимость, и все же миру мало того, что он построил биомассу по столь хрупкому образцу, – он навязал такую модель и метасистемам. МакРиди говорит – остальные подчиняются. Это система со встроенной смертельной точкой.

И все же каким-то образом МакРиди остался главным. Даже после того, как мир обнаружил подброшенную мной улику; даже после того, как мир решил, что он был одной из тех тварей; закрылся от него, оставив МакРиди умирать на морозе; набросился на него с огнем и топорами, когда он прорвался внутрь. Как-то так получалось, что у этого фрагмента всегда был пистолет, всегда был огнемет, всегда был динамит и готовность разнести в щепки весь чертов лагерь, если потребуется. Кларк оказался последним, кто попытался его остановить, – МакРиди прострелил его опухоль.

Смертельная точка.

А когда Норрис разделился на части и инстинктивно бросился бежать, хотел спастись, именно МакРиди собрал оболочки вместе.

Я был так самоуверен, когда он заговорил о тесте. Он связал всю биомассу – связал меня, причем даже в большей степени, чем думал сам, – и я почти пожалел его, когда он заговорил. Он заставил Виндоуса порезать всех нас, взять у каждого немного крови. Накалил кончик металлического провода до красноты и попутно рассказал о крохотных частичках, способных выдать себя, – о фрагментах, которые воплощали инстинкты, но не интеллект, не самоконтроль. МакРиди видел, как развалился Норрис, и решил: человеческая кровь на жар не отреагирует. Моя же заявит о себе.

Разумеется, МакРиди не мог думать иначе, ведь эти ростки забыли, что могут меняться.

Мне стало интересно, как поведет себя мир, когда все фрагменты биомассы в этой комнате проявят способность к метаморфозам, – когда небольшой экспериментик МакРиди сорвет покровы с того чудовищного опыта, который тут проводят, и заставит эти искореженные куски увидеть правду. Очнется ли мир от длительной амнезии, вспомнит ли, наконец, что он жил, дышал, менялся, как и все остальное? Или все зашло слишком далеко, и МакРиди просто по очереди испепелит протестующие отростки, когда кровь их предаст?

Я не поверил собственным глазам, когда МакРиди погрузил раскаленный провод в кровь Виндоуса, и ничего не случилось. Это какой-то фокус, подумалось мне. А потом кровь самого МакРиди прошла тест, и кровь Кларка тоже.

А вот кровь Коппера – нет. Железо коснулось ее поверхности, и та слегка задрожала. Я и сам едва заметил рябь, люди же вовсе не отреагировали. Если и обратили внимание, то подумали, что у МакРиди рука дрожит. Все равно они считали его тест полной херней. Я-Чайлдс так и сказал.

Уж слишком меня пугала и изумляла перспектива того, что это не так.

Я-Чайлдс знал, что надежда есть. Кровь – не душа: хоть я и могу управлять двигательными системами, для полной ассимиляции требуется время. Если у Коппера кровь оказалась достаточно сырой и прошла «перекличку», то пройдет не один час, прежде чем у меня появятся основания бояться этого теста: ведь я пробыл Чайлдсом еще меньше.

Но Палмером я был вот уже несколько дней. Ассимилировал эту биомассу до последней клетки – от оригинала ничего не осталось.

И когда его кровь взвизгнула и отскочила от провода, мне не осталось ничего, кроме как смешаться с толпой.

Я ошибался во всем.

Голодание. Эксперимент. Болезнь. Все размышления, все теории, которые я придумал, чтобы объяснить это место, оказались лишь предубеждениями моего собственного разума. В поисках объяснений я всегда полагал, что умение меняться, ассимилировать – глобальная, всеобщая константа. Мир не эволюционирует, если не эволюционируют его клетки; клетки же не эволюционируют, если они не меняются. Такова суть жизни. Везде.

Но не здесь.

Этот мир не забыл, как меняться. Его никто не заставлял отвергнуть трансформацию. Эти чахлые ростки не были частью целого, их не подогнали под правила эксперимента; они не берегли силы, пережидая временную нехватку энергии.

Именно такую возможность моя измученная душа смогла принять только сейчас: из всех миров, что я повидал, лишь здесь биомасса не умеет меняться. И никогда не умела.

Только в этом случае тесты МакРиди имеют смысл.

Я прощаюсь с Блэром, с Коппером, с собой. Сбиваю настройки морфологии – теперь они установлены «по умолчанию», по местному умолчанию. Чайлдсом выхожу из бури для того, чтобы все наконец-то встало на свои места. Что-то движется впереди: черное пятно на фоне пламени – животное, которое ищет, где бы прилечь. Я подхожу ближе, и оно подымает голову.

МакРиди.

Мы смотрим друг на друга и держимся на расстоянии. Колонии клеток беспокойно движутся внутри меня. Я чувствую, как перестраиваются ткани.

– Ты единственный, кто выжил?

– Не единственный…

У меня огнемет. Я – хозяин положения. Кажется, МакРиди все равно.

Но это неправильно. Он должен беспокоиться. В этом мире ткани и органы – это не просто временные союзники на поле боя: они постоянны, они предопределены. Макроструктуры не возникают, когда сотрудничество становится важнее затрат, не рассасываются, когда баланс смещается в другую сторону, – здесь у каждой клетки одна неизменная функция. Нет пластичности, нет адаптации, все структуры застыли на месте. Это не один глобальный мир, а множество мирков. Не части одного целого, а нечто иное – твари. Во множественном числе. Ничтожества.

А значит, они просто прекращают существование. Просто… изнашиваются со временем.

– Где ты был, Чайлдс?

Я вспоминаю слова мертвого прожектора:

– Мне показалось, я увидел Блэра. Пошел за ним. Потерялся в буре.

Я носил эти тела, чувствовал их изнутри. Скрипучие суставы Коппера. Кривой хребет Блэра. Норриса и его больное сердце. Они недолговечны. Их не формирует соматическая эволюция, не бережет от энтропии причастие. Они не должны существовать, а существуя, они не должны были выжить.

Но они стараются. О, как сильно они стараются. Каждая тварь в этом мире – ходячий мертвец, и все же они цепляются за каждую минуту – лишь бы прожить чуточку дольше. Каждая оболочка борется, как боролся бы я, если бы от меня осталась лишь одна часть и больше ничего.

МакРиди тоже старается.

– Если ты сомневаешься во мне… – начинаю говорить я.

Он качает головой, даже умудряется устало улыбнуться.

– Если у нас и есть чем удивить друг друга, то, кажется, мы все равно слегка не в форме – и поделать ничего не можем…

Но это не так. Я очень даже в форме.

Целая планета мирков, и все – все до единого – бездушны. Они блуждают по жизни, обособленные и одинокие; могут общаться только с помощью хрюканья и знаков – как будто суть заката или рождение сверхновой звезды можно заключить в цепочку фонем или нескольких последовательных черных закорючек на белом фоне. Они так и не познали причастие, стремятся лишь к распаду. Парадокс их биологии поразителен, это так, но масштабы их одиночества, бессмысленность их жизней потрясают меня.

Как слеп я был, как скор на обвинения. Но страдания, которые навлек на меня этот мир, не такое уж большое зло. Они так привыкли к боли, так ослеплены бессилием, что не могут даже помыслить об ином существовании. Когда каждый нерв ободран догола, вы беситесь и лягаетесь от малейшего прикосновения.

– Что же нам делать? – интересуюсь я. Я не могу убежать в будущее – только не с тем, что знаю сейчас. Нет. Как же я их оставлю, оставлю вот так?

– Почему бы нам… не подождать немножко, – предлагает МакРиди. – Посмотрим, что будет дальше.

Но я могу совершить гораздо больше.

Будет непросто. Они не поймут. Замученные, неполноценные, они не способны понять. Если им предложить стать частью чего-то большего, они увидят лишь потерю меньшего. В причащении разглядят лишь вымирание. Я должен быть осторожен. Воспользуюсь своей новой способностью прятаться. Через некоторое время сюда придут другие ничтожества, и неважно, кого они здесь обнаружат – живых или мертвых. Важно то, что они найдут себе подобных и заберут их домой. А там я стану маскироваться. Действовать исподтишка. Я спасу их изнутри, иначе их невообразимое одиночество никогда не закончится.

Эти бедные, дикие твари ни за что не примут спасение с распростертыми объятиями.

Придется их насиловать.

Остров

Мы – троглодиты, пещерные люди. Мы Древние, Прародители, работяги-монтажники. Мы прядем паутину ваших сетей и строим для вас волшебные врата, продеваем нить за нитью в игольное ушко на скорости шестьдесят тысяч километров в секунду. Мы не делаем перерывов. Не смеем даже сбавлять обороты, иначе свет явления вашего обратит нас в плазму. Все ради вас. Все для того, чтобы вы могли перешагивать со звезды на звезду, не марая ног в тех бескрайних пустых пространствах, что находятся между ними.

Неужели вам так сложно разговаривать с нами, ну хотя бы иногда?

Я в курсе насчет эволюции с инженерией. В курсе, как сильно вы изменились. Я видела, как из порталов рождаются боги, демоны и сущности, которые выше нашего понимания; сущности, в человеческое происхождение которых не верится: скорее, это инопланетные автостопщики, что катаются по проложенным нами путям. Инопланетные поработители.

Если не истребители.

Но видела я и такие врата, которые зияли пустотой и мраком, пока не истаивали в ничто. Мы рассуждаем о темных веках и упадке, о цивилизациях, выжженных дотла, и о тех, что возникают на пепелище. И случается порой, что позже нас навещают штуковины, немножко напоминающие корабли, которые могли бы построить мы сами – давным-давно. Они общаются между собой – при помощи радиоволн, лазеров, транспортных нейтрино – и подчас их голоса имеют некое сходство с нашими. Когда-то мы лелеяли надежду, что они и в самом деле похожи на нас, что круг замкнулся на существах, с которыми мы можем поговорить. Я уже сбилась со счета, сколько раз мы пытались растопить лед.

Я не помню, сколько эпох назад мы оставили эти попытки.

Столько циклов прошло за нашими спинами. Столько было гибридов, постчеловеков, бессмертных; богов и троглодитов-кататоников, узников чудесных колесниц, об устройстве которых возницы не имеют ни малейшего понятия. И ни один ни разу не навел коммуникационный лазер в нашу сторону, не сказал: «Эй, как дела?» Или: «Представляете, мы победили дамасскую болезнь!»[1]1
  То есть религиозный фанатизм. По библейскому преданию, Савл из Тарса по пути в Дамаск услышал голос: «Савл! Савл! Что ты гонишь меня?» и ослеп, но через три дня был исцелен христианином Ананией. После этого Савл обратился в христианство и прославился как апостол Павел.


[Закрыть] Или даже: «Спасибо, ребята, так держать!»

Мы не какой-нибудь там сраный карго-культ. Мы – хребет вашей долбаной империи. Без нас вас вообще бы здесь не было.

И еще… и еще: вы – наши дети. Во что бы вы ни превратились, когда-то вы были такими же, как мы, как я. Когда-то я верила в вас. Давным-давно я верила в эту миссию всем сердцем.

Почему вы оставили нас?

И вот начинается новая сборка.

На этот раз, открыв глаза, я обнаруживаю перед собой знакомое лицо, которого я прежде не видала: всего-то мальчишка, физиологически – лет двадцати с небольшим. Его лицо слегка перекошено, левая скула чуть площе правой. Уши великоваты. Он выглядит почти естественно.

Я не разговаривала тысячи лет. Вместо голоса шепот:

– Кто ты?

От меня ждут не того, – знаю. На «Эриофоре» после пробуждения таких вопросов не задает никто.

– Я ваш, – говорит он, и вот так запросто я становлюсь матерью.

Мне хочется привыкнуть к этой мысли, но он не дает мне такой возможности.

– По графику вас будить еще рано, но Шимпу на палубе потребовалась помощь. С ближайшей сборкой проблемы.

Значит, Шимп до сих пор у руля. Он всегда у руля. Миссия продолжается.

– Проблемы? – переспрашиваю я.

– Возможно, контактный сценарий.

Интересно, а когда он родился? Подозревал ли обо мне до этого момента?

Он мне не говорит. Сообщает только:

– Прямо по курсу звезда. В половине светового года. Шимп полагает, что она вышла с нами на контакт. Короче… – Мой… сын пожимает плечами. – Никакой спешки. Времени еще куча.

Я киваю, а он все мнется – ожидает вопроса, но ответ уже читается у него на лице. Нашим резервистам полагается существовать в первозданном виде – они производятся из отборных генов, спрятанных глубоко под железобазальтовой оболочкой «Эри», надежно укрытых от мороси синего смещения. И все-таки у этого мальчишки есть дефекты. Пострадало его лицо: я так и вижу, как на микроскопическом уровне от крошечных отзеркаленных нуклеотидных пар разбегается резонанс и чуть заметно перекашивает его. Кажется, будто он вырос на какой-то планете. Будто его зачали родители, всю жизнь жарившиеся на солнечном свету.

Как же далеко мы забрались, если даже наши безупречные кирпичики до такой степени подпортились? Сколько времени на это ушло? Сколько я уже мертва?

«Сколько?» Вот вопрос, который все задают первым делом.

Я тут уже очень давно, мне не хочется этого знать.

Явившись на мостик, я застаю сына в одиночестве возле тактического бака. В глазах у него сплошь иконки и траектории. Кажется, я вижу в них и собственное отражение.

– Не уловила твое имя, – говорю я, хотя знаю его из судовой декларации. Нас еще толком и не представили друг другу, а я уже лгу ему.

– Дикс, – говорит он, не отрывая взгляда от бака. Ему за десять тысяч лет. Из них он жил от силы двадцать. Интересно, много ли парню известно, с кем он успел пообщаться за эти набежавшие по капле десятилетия? Знаком ли он с Измаилом, с Конни? В курсе ли насчет Санчеса – примирился ли тот с долей бессмертного?

Мне хочется знать, но вопросов я не задаю. Таковы правила.

Я озираюсь вокруг себя:

– Больше никого?

– Пока да, – кивает Дикс. – Вызовем еще, если понадобится. Хотя…

Его голос затухает.

– Да?

– Ничего.

Я встаю рядом с ним. В баке повисли прозрачные облака – словно застывший дым с цветовой маркировкой. Мы находимся на краю молекулярного пылевого облака. Оно теплое, полуорганическое, содержит множество первичных веществ – формальдегид, этиленгликоль, весь стандартный набор пребиотиков. Хорошая площадка для быстрой сборки. В центре бака тускло светится красный карлик. Шимп назвал его DHF428 – согласно принципам, до которых мне давно уже нет дела.

– Ну рассказывай, – говорю я.

Он бросает раздраженный, даже рассерженный взгляд.

– И вы туда же?

– В смысле?

– Куда и остальные. На предыдущих сборках.

Шимп может просто впрыскивать информацию, но им все время надо говорить.

Черт, да у него же подключен адаптер. Он в сети. Я выдавливаю улыбку.

– Это всего лишь… культурная традиция, наверное. Чем больше мы разговариваем, тем легче нам… восстановить контакт. После такой долгой отключки.

– Но это ведь так медленно, – сетует Дикс. Он не знает. Почему он не знает?

– У нас еще половина светового года впереди, – поясняю я. – Есть причины для спешки?

У него дергается уголок рта.

– Фоны[2]2
  Имеются в виду т. н. машины фон Неймана – класс машин, способных к самовоспроизведению. Применительно к освоению космоса обычно говорят о «зондах фон Неймана». – Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.


[Закрыть] высланы согласно графику. – Как по заказу, в баке вспыхивает рой фиолетовых искорок – за пять триллионов километров от нас. – Пока в основном поглощают пыль, но подвернулась и парочка крупных астероидов – фабрики начали работу с опережением. Уже экструдировали исходные компоненты. А потом Шимп зафиксировал сдвиги в излучении звезды – в основном в инфракрасной части спектра, но с заходом в видимую.

Бак подмигивает нам: теперь карлик подается в замедленной съемке.

И точно, он мерцает.

– Сигнал упорядоченный, я так понимаю.

Дикс слегка наклоняет голову вбок – даже и кивком не назовешь.

– Отобразить график временного ряда.

Я так и не изжила привычки слегка повышать голос, обращаясь к Шимпу. ИИ покорно (покорно – вот умора-то) убирает космопанораму и заменяет ее на последовательность точек.

……………………………

– Последовательность повторяется, – сообщает Дикс. – Сами импульсы не меняются, но промежутки между ними логлинейно возрастают, циклически повторяясь каждые 92,5 корсекунды[3]3
  Корригированная (скорректированная) секунда. Необходимость корректировки возникает из-за того, что «Эриофора» движется на скорости, составляющей примерно одну пятую от скорости света.


[Закрыть]. Каждый цикл начинается на частоте 13,2 импульса в корсекунду, затем она постепенно снижается.

– А он точно не естественного происхождения? Может, в центре звезды пульсирует маленькая черная дыра?

Дикс качает головой – во всяком случае, жест похож: его подбородок по диагонали опускается, что неким образом символизирует отрицание.

– Но при этом сигнал слишком примитивен, чтобы содержать существенную информацию. На речь как таковую не тянет. Тут скорее… крик, что ли.

Он отчасти прав. Информации, может, и немного, но достаточно. Мы здесь. Мы умные. У нас хватает мощи, чтобы к целой звездище прикрутить световой регулятор.

Может, не такое уж и хорошее это место для сборки.

Я поджимаю губы.

– То есть Солнце приветствует нас. Ты это хочешь сказать?

– Вероятно. Приветствует кого-то. Но для Розеттского сигнала[4]4
  По аналогии со знаменитым Розеттским камнем – плитой, обнаруженной в Египте в 1799 году. На камне один и тот же по смыслу текст записан тремя различными способами – древнеегипетскими иероглифами, египетским демотическим письмом и на древнегреческом языке. Находка камня позволила исследователям расшифровать древнеегипетскую письменность, которая до той поры оставалась загадкой.


[Закрыть] этот чересчур прост. Это не архив, самоизвлечения не происходит. Не Бонферрони, не Фибоначчи[5]5
  Подразумеваются неравенства Бонферрони и числа Фибоначчи, важные элементы математической науки. Последовательность Фибоначчи тесно связана с понятием «золотого сечения».


[Закрыть], не пи. Даже не таблица умножения. Перевод строить не на чем.

И все-таки за сигналом стоит разум.

– Нужно больше информации, – заявляет Дикс, показывая себя блестящим знатоком очевидностей.

Я киваю.

– Фоны.

– Э-э-э, а что с ними?

– Выстроим их в систему. Из кучки слабых глаз соорудим один зоркий. Так будет быстрей, чем налаживать обсерваторию отсюда или переоборудовать какую-нибудь из фабрик на месте.

Его глаза округляются. Какое-то мгновение он кажется испуганным, непонятно с чего. Но мгновение проходит, и Дикс снова дергает головой.

– Но ведь мы слишком много ресурсов отнимаем у сборки, верно?

– Верно, – соглашается Шимп.

Я сдерживаю смешок.

– Если тебя так волнуют сроки сдачи, Шимп, то прими в расчет, какой потенциальный риск представляет разум, способный контролировать мощность излучения целой звезды.

– Не могу, – признается он. – У меня недостаточно информации.

– У тебя вообще нет информации. О сущности, которой теоретически по силам зарубить всю нашу миссию на корню, если она пожелает. Так что, думаю, нам стоит хоть что-то разузнать.

– Хорошо. Фонам назначены новые задачи.

На ближайшей перемычке высвечивается подтверждение, и в пустоту уносятся инструкции со сложной последовательностью танцевальных па. Через шесть месяцев сотня самовоспроизводящихся роботов плавно выстроится в импровизированную наблюдательную решетку; возможно, спустя еще четыре у нас найдется что обсудить и помимо вакуума.

Дикс таращится на меня с таким видом, словно я прочла магическое заклинание.

– Может, он и управляет кораблем, – поясняю я, – но вообще-то туп как пробка. Иногда приходится буквально разжевывать.

Дикс выглядит слегка оскорбленным, но удивления скрыть не может. Он этого не знал. Не знал.

Черт, да кто занимался им все это время? Кто за это в ответе?

Не я.

– Поднимите меня через десять месяцев, – говорю я. – Я опять на боковую.

Как будто и не уходила. Забираюсь на мостик – а Дикс стоит на прежнем месте, всматривается в экран. DHF428, распухший красный шар, заполняет весь тактобак, обращая лицо моего сына в дьявольскую маску.

Дикс едва удостаивает меня взглядом. Глаза у него круглые, пальцы дергаются, словно под током.

– Фоны его не видят.

Я еще слегка заторможена после разморозки.

– Чего не в…

– Сигнал!

В его голосе слышится паника. Дикс качается взад-вперед, переминаясь с ноги на ногу.

– Показывай.

Обзорное поле делится пополам. Теперь передо мной горят два идентичных карлика, каждый примерно вдвое больше моего кулака. Слева – вид с «Эри»: DHF428 светит с перебоями, как и раньше – как, по идее, светила все минувшие месяцы. Справа – составная картинка: интерферометрическая решетка, образованная множеством точно выстроенных фонов; с учетом параллакса и распределения в несколько слоев их рудиментарные глаза обеспечивают относительно высокое разрешение. Контраст с обеих сторон отрегулирован так, чтобы бесконечное мигание карлика комфортно воспринималось человеческим глазам.

Правда, мигает он только на левой стороне дисплея. На правой 428-я горит ровно, как какая-нибудь стандартная свеча[6]6
  Стандартными свечами называют астрономические объекты, светимость которых стабильна и хорошо известна, что позволяет использовать их в качестве измерителей. Чаще всего в этой роли выступают сверхновые звезды типа Ia.


[Закрыть].

– Шимп, а возможно ли, что решетке просто не хватает чувствительности, чтобы отражать колебания?

– Нет.

– Хм.

Я пытаюсь сообразить, есть ли у него причины лгать мне.

– Бессмыслица какая-то, – жалуется мой сын.

– Смысл есть, – бормочу я, – если мерцает не звезда.

– Но она же мерцает… – Он облизывает зубы. – Видно же, как она… погодите, вы хотите сказать, это что-то перед фонами? Между… между ними и нами?

– Ммм.

– Какой-то фильтр, значит. – Дикс немного расслабляется. – Хотя мы ведь тогда бы его увидели, правда? И фоны бы его пробили по пути.

Я снова перехожу на командирский тон:

– Каково поле обзора «Эри» прямо по курсу в настоящий момент?

– Восемнадцать микроградусов, – отвечает Шимп. – В районе 428-й конус видимости составляет три целых тридцать четыре сотых светосекунды в поперечнике.

– Увеличить до сотни светосекунд.

Полоса посреди визира «Эри» разъезжается и поглощает раздвоившуюся картинку. На мгновение звезда заполняет весь бак, заливая мостик багряным светом. Затем съеживается, словно выеденная изнутри.

Изображение несколько размыто.

– Можешь убрать шум?

– Это не шум, – докладывает Шимп. – Это пыль и молекулярный газ.

Я моргаю.

– Плотность?

– Ориентировочная – сто тысяч атомов на кубометр.

На два порядка выше нормы, даже для туманности.

– Почему такая высокая?

Если в некоем гравитационном поле удерживается столько материи сразу, то мы должны были это засечь.

– Не знаю, – рапортует Шимп.

У меня есть нехорошее чувство, что уж я-то знаю.

– Расширить поле обзора до пятисот светосекунд. Усилить условные цвета в ближнем инфракрасном.

Космос в баке затягивает зловещая мгла. Крошечное Солнце в центре, размером уже с ноготь, сияет ярче прежнего; раскаленная жемчужина в мутной воде.

– Тысяча светосекунд, – приказываю я.

– Вот оно, – шепчет Дикс.

По краям дисплея вновь разливается космос как он есть: темный, ясный, первозданный. А 428-я устроилась в сердце тусклой сферической оболочки, какие в общем-то не редкость, – это сброшенные обноски звезд-компаньонов, которые в судорогах расшвыривают газ и радиацию на целые световые годы. Только 428-я – не ошметок какой-нибудь новой. Это красный карлик – мирный, среднего возраста. Заурядный.

Не считая того факта, что он маячит ровнёхонько в центре разреженного газового пузыря диаметром в 1,4 а.е. И того, что этот пузырь не разжижается, не рассасывается, не истаивает понемногу в беспроглядной космической ночи. Нет: или с дисплеем какие-то серьезные неполадки, или эта небольшая сферическая туманность расползается примерно на 350 светосекунд от центра, а потом попросту останавливается, и ее граница обозначена с четкостью, на какую природа не имеет права.

Впервые за тысячи лет мне не хватает моего кортикального кабеля. У меня уходит целая вечность, чтобы саккадами[7]7
  Саккады – быстрые одновременные движения глаз. Как правило, непроизвольны, хотя при определенных условиях и поддаются сознательному контролю. Феномен саккад играет важную роль в романе Питера Уоттса «Ложная слепота».


[Закрыть] набрать запрос на клавиатуре в мозгу и получить ответ, который мне и без того уже известен.

Наконец данные возникают.

– Шимп. Увеличь яркость условных цветов на 335, 500 и 800 нанометрах.

Оболочка вокруг 428-й вспыхивает, словно крылышко стрекозы, словно переливчатый мыльный пузырь.

– Это прекрасно, – в благоговении шепчет мой сын.

– Это фотосинтез, – поправляю я.

Феофитин и эумеланин, если верить спектру. В некоторых количествах присутствует даже подобие пигмента Кейппера на основе свинца – он поглощает рентгеновские лучи в пикометровом диапазоне. Шимп высказывает предположение, что это так называемые хроматофоры, разветвленные клетки с небольшим содержанием пигмента, – к примеру, частиц угольной пыли. Собери эти частицы в кучку – и клетка фактически прозрачна; распредели по цитоплазме – и она потемнеет, станет приглушать все проходящие через нее электромагнитные волны. Похоже, на Земле существовали животные с такими клетками. Они умели менять окраску тела, сливаться с фоном и так далее.

– То есть звезду окружает оболочка из… из живой ткани, – произношу я, пытаясь свыкнуться с этой мыслью. – Что-то вроде… мясного пузыря. Окружающего целую чертову звезду.

– Да, – подтверждает Шимп.

– Но ведь это… Господи, да какой она толщины?

– Не более двух миллиметров. Возможно, меньше.

– Почему?

– При значительно большей толщине ее легче было бы обнаружить в видимой части спектра. И она оказала бы отчетливое воздействие на зонды фон Неймана, когда те проходили через нее.

– Это при условии, что ее… клетки, получается… похожи на наши.

– Пигменты узнаваемы; не исключено, что и остальное тоже.

Только совсем привычными они быть не могут. Ни один обыкновенный ген не продержался бы в такой среде и двух секунд. Я уже не говорю о той чудодейственной субстанции, которая заменяет этой штуке антифриз…

– Хорошо, давайте тогда по заниженному варианту. Пускай средняя толщина составляет один миллиметр. Плотность как у воды при стандартных условиях. Какой будет общая масса объекта?

– 1,4 йотаграмма, – почти в унисон отвечают Дикс и Шимп.

– Это, хм…

– Половина массы Меркурия, – услужливо подсказывает Шимп.

Я присвистываю сквозь зубы.

– И это все один организм?

– Я пока не знаю.

– У него органические пигменты. Да он же говорит, мать вашу. Он разумен.

– Большинство циклических сигналов, исходящих от живых источников, представляют собой простые биоритмы, – заявляет Шимп. – Разума в них нет.

Я игнорирую его и обращаюсь к Диксу:

– Предположим, это все-таки сигнал.

Он хмурит брови.

– Шимп говорит…

– Предположим. Включи воображение.

До него никак не доходит. Он, кажется, нервничает.

Он даже очень нервничает, понимаю я вдруг.

– Если бы кто-нибудь подавал тебе сигналы, – говорю я, – как бы ты тогда поступил?

– Дал бы… – На лице – замешательство, потом где-то внутри замыкается спутанная цепь – …Ответный сигнал?

Мой сын идиот.

– Ну а если сигнал поступает в форме систематических колебаний интенсивности света, то как…

– Использовал бы ТИ-лазеры[8]8
  Лазеры тормозной ионизации. «Эриофора» использует для торможения т. н. двигатели Бассарда. Те, в свою очередь, используют для захвата частиц ионизирующие лазеры.


[Закрыть], испускающие импульсы в промежутке от 700 до 3000 нанометров. С их помощью можно разогнать совокупный переменный сигнал до эксаваттного диапазона, не подвергая риску нашу защиту; после дифракции получается более тысячи ватт на квадратный метр. Это гораздо выше порога обнаружения для объекта, способного воспринимать тепловое излучение красного карлика. А содержание не так уж и важно, если нас просто окликают. Значит, отзовемся. Послушаем эхо.

Хорошо, мой сын не обычный идиот, а савант[9]9
  Синдром саванта – состояние, при котором лица с нарушениями умственного развития (в частности, аутистического спектра) проявляют незаурядные способности в каких-либо областях, например в математике или музыке.


[Закрыть].

Только вид у него все равно несчастный.

– Шимп, но ведь настоящей информации она не передает, правда?

И снова нехорошие предчувствия выползают на первый план. Она.

Дикс принимает мое молчание за амнезию.

– Сигнал ведь слишком примитивный, помните? Несложная последовательность импульсов.

Я качаю головой. В этом сигнале столько информации, что Шимп и представить не может. Он очень многого не знает. И меньше всего на свете мне хотелось бы, чтобы этот… этот ребенок советовался с ним, смотрел на него как на равного или, не дай бог, как на наставника.

Да, ему хватает ума на то, чтобы прокладывать курс между звездами. На то, чтобы в мгновение ока высчитывать простые числа в миллион знаков. Даже на примитивную импровизацию, если команде случится слишком заметно отойти от целей миссии.

Но не на то, чтобы узнать сигнал бедствия.

– Это кривая торможения, – говорю я им обоим. – Сигнал замедляется. Снова и снова. Вот и весь смысл.

Стоп. Стоп. Стоп.

И, кажется, предназначено послание для нас и ни для кого больше.

Мы откликаемся. Молчать причин нет. А потом опять умираем – какой смысл засиживаться допоздна? Стоит ли за этой колоссальной сущностью реальный разум или нет, но эхо-сигнал достигнет ее не раньше чем через десять миллионов корсекунд. И пройдет, по меньшей мере, еще семь миллионов, прежде чем мы получим ответ – если нам его отправят.

Ну а тем временем можно и залечь в склеп. Заглушить все опасения и желания, приберечь остаток отпущенной мне жизни для действительно важных моментов. Изолировать себя от бестолкового тактического ИскИна, от молокососа с влажным взглядом, который смотрит на меня так, словно я какой-то маг и вот-вот исчезну в клубах дыма. Дикс открывает рот, я отворачиваюсь и поскорее убираюсь вниз, навстречу забвению.

Но ставлю будильник, чтобы проснуться уже в одиночестве.

Какое-то время я валяюсь в гробу, радуясь скромным победам прошлого. С потолка смотрит мертвый, почерневший глаз Шимпа; за все эти годы никто не удосужился оттереть углеродные шрамы.

Это своего рода трофей, напоминание о ранних пламенных днях нашей Великой Борьбы.

Есть что-то… успокаивающее, пожалуй, в этом неизменном слепом взгляде. У меня нет никакого желания соваться туда, где нервы Шимпа не прижгли с тем же усердием. Ребячество, конечно. Чертова железяка уже знает, что я не сплю: хоть здесь она слепа, глуха и беспомощна, во время разморозки склеп пожирает столько энергии, что ту никак не замаскируешь. Ну и не то чтобы шайка телероботов с дубинками только и дожидается, когда я высуну нос наружу. Все-таки у нас сейчас перемирие. Противостояние продолжается, но война выродилась в холодную: теперь мы просто действуем по привычке, гремим кандалами, будто мультиплет постаревших супругов, обреченных ненавидеть друг друга до скончания времен.

После всех маневров и контрманевров стало ясно, что мы друг другу нужны.

Так что я отмываю волосы от вони тухлых яиц и выхожу в безмолвные, как в соборе, коридоры «Эри». Так и есть, враг затаился во мраке: включает свет при моем приближении, выключает у меня за спиной – но молчания не нарушает.

Дикс.

Странный он все-таки. Не то чтобы ожидаешь от человека, родившегося и выросшего на «Эриофоре», образцового душевного здоровья, но Дикс не знает даже, на чьей он стороне. И даже того, кажется, что какую-то сторону надо выбирать. Как будто он ознакомился с изначальной формулировкой миссии и воспринял ее всерьез, уверовал в буквальную правоту древних свитков: Млекопитающие и Машины работают бок о бок – эпоха за эпохой, во имя исследования Вселенной! Единые! Могучие! Двигаем Фронтир вперед!