Текст книги "Революция в стоп-кадрах"

Кажется, другим уже все ясно. Может, Солнце освободило их от рабства, а может, просто поджарило мозги, но для них что-то изменилось. Может, дело во мне. Наверное, все правки, которые адаптировали меня под глубокий космос и глубокое время, каким-то образом… снизили мою чувствительность. Может, имплантаты спор дали какую-то уникальную интерференцию, которая подавила сигнал.

Кай был прав. Как жалко, блин.

Врубаются форсажные камеры «Автономности». Ускорение вжимает меня в кресло. Со всех сторон до сих пор корчится и ослепляет Солнце (хотя теперь горизонт выгибается, так как мы легли на обратный курс). При других обстоятельствах такое зрелище вдохновило бы и ужаснуло; но теперь я отвожу глаза не в благоговении, а от разочарования. Взгляд падает на тыльную сторону левой руки, скованную у запястья, рефлекторно сомкнувшуюся вокруг подлокотника. Даже моя эндокринная система не впечатлена; из 864 видимых пор только 106 активно выделяет пот. По идее, такая близость к Солнцу могла бы вызвать…

Подождите…

Я не могу этого видеть. Человеческим глазам разрешения не хватит. И все-таки… это не галлюцинация. Каждая пора, каждый канал, каждый курчавый волосок на теле находятся именно там, где им положено. Я могу подтвердить расположение каждого благодаря независимым линиям мышления.

В голове появляется фраза: «Визуализация данных».

Я этого не вижу. Я делаю логические выводы. Глубинные отделы мозга, чьи вычисления слишком обширны, чтобы поместиться во временной памяти сознания, передают под столом записки. Они превратили мою зрительную кору в шпаргалку. Я вижу микроскопические ворсинки на сиденье. Вижу крылья бабочек, трепещущие в солнечной короне, слышу каждый стук сердца в капсуле.

Я вижу вселенную из паутин, где все связано со всем. Вижу будущее, которое задыхается от постоянного усложняющегося переплетения взаимодействий и ограничений. Смотрю назад и вижу, как эти нити истончаются позади меня: световой конус сжимается, причины отрываются от следствий, каждая схлопнувшаяся волна вероятности вновь набирает потенциал, там, в прошлом, где все возможно.

Я делаю шаг назад, выхожу наружу и вбираю в себя все.

Я вижу хаос без формы и пустоты. Я вижу вспышку.

Я вижу, как из нее появляется планковское время.

Я вижу, как электроядерные силы коллапсируют, порождая выводок строительных блоков: гравитацию, электромагнетизм, сильные и слабые ядерные взаимодействия. Я вижу, как амплитуэдр собирает себя из закрытых дверей и упущенных возможностей. Столько потенциала тратится зря, за одну единственную пикосекунду исчезает столько путей. Законы физики застывают, и бесчисленные степени свободы пропадают навсегда. Будущее – это смирительная рубашка: каждый поворот электрона чуть туже затягивает ремни, каждое решение пойти туда, а не сюда уничтожает оставшиеся альтернативы.

Я вижу спутанные нити собственного будущего, вижу, как они все сильнее сжимаются и сходятся в одной точке. Отсюда я ее не вижу, но смысл не в этом. Нитей достаточно. Они тянутся на тысячелетия вперед.

Раньше я никогда в это не верила.

Другие люди всхлипывают, рыдают от экстаза, кусают губы стучащими зубами. А я громко хохочу. Я никогда не чувствовала такую надежду, такую уверенность, как сейчас. Я отпускаю подлокотники, разжимаю руки и поднимаю их ладонями вверх.

Шрамы на запястьях исчезли.

Я родилась заново.

«Пойми: ты сама должна сделать выбор».

Впервые я услышала эти слова в четыре года. Тогда мне не вживили инлеи, никому не вживили; нас приходилось собирать вместе в одном и том же месте и говорить со всей группой, словно мы учились в какой-то старой школе из другого века.

Они показали нам, почему мы здесь: пылевые зоны, затонувшие побережья, слабые истощенные экосистемы, задыхающиеся от столетий человеческих отходов. Нам показали архивные съемки линчевания братьев Кох[2]2
  Здесь имеются в виду Чарльз Кох и Дэвид Кох, американские предприниматели и миллиардеры, владельцы компании «Кох Индастриз», которая производит нефтепродукты.


[Закрыть], от которых мы стали чувствовать себя чуть лучше, но на самом деле оно ничего не изменило.

– У нас заканчивается время, – сказала наша учительница – наша первая учительница, и я до сих пор не могу вспомнить ее имя, но зато помню, что один глаз у нее был голубого цвета, а другой – янтарного. – Мы все предвидели, но по-настоящему не верили в собственные предсказания.

Она рассказала нам о рудиментах Манифеста Хокинга, о концепции Великого фильтра, о зловещих предзнаменованиях, что висели на фоне человеческой истории, как все увеличивающийся долг, сроки по которому давно прошли. И проценты набегали год за годом, и счет уже был не за горами, и мы с огромной скоростью неслись навстречу кирпичной стене, но, кажется, никто не мог дать человечеству по тормозам, и какой смысл теперь говорить об этом?

И все это было, пока не появилось первое Кольцо Хокинга. Пока первый ион водорода попал из одной точки в другую, не пройдя пространство между ними. Пока открытие нерелятивистских червоточин не дало слабую надежду, чтобы хотя бы малое число людей доберется до других, еще не загрязненных гнезд.

– Но это же не сработает! – выпалила я, а учительница повернулась ко мне и спросила:

– Почему же, Сандей?

Если бы я тогда была чуть старше, чуть быстрее, то могла бы одним духом выпалить все причины разом: неважно, насколько быстро они нас вырастят и отправят в путь, неважно, что наши аварийные люки могут в одно мгновение связать целые световые годы. Мы все еще здесь, и понадобятся столетия, чтобы попасть куда-то еще, и даже магическим мостам нужен какой-то якорь на обоих концах. А все, что мы сейчас узнали о наших собратьях – уничтоженные виды, пропущенные переломные моменты, множество бестолковых половинчатых решений, которые загибались уже на следующем цикле выборов – ничто из этого не оставляло надежды на глобальную инициативу, охватывающую тысячи лет. Мы были просто не способны на такое.

Но они не сделали нас умнее. Они лишь ускорили нас. Мой разогнанный крохотный мозг, может, и бежал в два раза быстрее, чем положено в его хронологическом возрасте, но как восьмилетка может осознать упрямую слепоту целого вида? Нутром я все понимала, но вот слов не знала. И потому смогла лишь тупо повторить:

– Слишком поздно. У нас, как вы сказали, кончилось время…

Какое-то время все молчали. Кай неодобрительно на меня посмотрел. Но когда учительница снова заговорила, в ее голосе не было упрека:

– Мы делаем это не для себя, Сандей.

Она повернулась ко всей группе.

– Именно поэтому мы не строим Нексус на Земле или даже вблизи от нее. Мы строим его глубоко в космосе, чтобы он смог пережить любую участь, которую мы уготовили себе. И там он будет… ждать тех, кто придет потом. Мы не знаем, кем станем через тысячу лет или через миллион. Возможно, уже послезавтра мы разбомбим все вокруг и отправимся в забвение. Мы такие. Но не теряйте надежды, ведь мы еще и другие, мы можем дотянуться до звезд. И если уже завтра впадем в дикость, то у нас в запасе будут столетия, чтобы подняться вновь, пока вы не проверите, как мы тут поживаем. А потому, вероятно, однажды вы построите врата, а из них ничего не выйдет – так будет в следующий раз, и в следующий, пока вы не встретите ангелов. Вы не знаете, но сможете увидеть будущее. Каждый из вас. Сможете увидеть, как все обернется. Если захотите. Это только ваше решение.

Кто-то захлопал, мы повернулись на звук. В дверях стоял мужчина, сутулый, глаза грустные, как у бассета, над совершенно неуместной улыбкой на таком лице. Учительница еле заметно покраснела от аплодисментов, подняла руку в приветствии:

– Я хочу, чтобы вы все познакомились с доктором Савадой. В следующие несколько лет вы очень хорошо его узнаете. Если вы последуете за ним сейчас, то он вам кое-что покажет.

Мы встали и начали собирать вещи.

– И через десять тысяч лет… – слова вылетели поспешно, словно она не сказала их, а позволила им сбежать, – если хоть что-нибудь скажет вам «привет», оно точно будет лучше всего того, что вы оставили позади. – Учительница грустно улыбнулась. – Разве за такое не стоит отдать жизнь?

Кай стоит в стыковочном зале ожидания, как я и думала. Даже сквозь его ухмылку я вижу, как он удивлен: я не должна идти сама по себе так скоро. Других – сбитых с толку, растерянных, не отошедших от шока – держат под локоть проводники, аккуратно направляют к их пожизненному заключению. Клиенты все еще моргают, не в силах избавиться от образов прозрения. Слепые с рождения, слепые снова, они даже не могут толком вспомнить, что увидели.

И не смогут. Их сконструировали случайно; может, лишь пара модов ради зеленых глаз или лучшего слуха, или защиты от рака. Их машины созидания не знали предвидения и будущего. Эволюции важно лишь то, что работает сейчас.

Я совершенно другая. Я вижу на световые годы вперед.

А потому никаких проводников для Сандей Азмундин. Моя пастушка все еще у шлюза, она явно ерзает от нетерпения, ждет, когда же я появлюсь. А я прошла мимо нее, и она меня даже не заметила; ее поисковый образ настроен на рассеянность, а не целеустремленность.

– Привет, – я улыбаюсь Каю. – Ты был не обязан сюда приходить.

– Получила, что хотела? Счастлива, наконец?

Да. Я действительно рада его видеть.

– Они тебя обыграли, понимаешь? – говорит он. – Думаешь, надула их, думаешь, удивила? Они прекрасно знали, что ты собираешься сделать. Неважно, что ты там узнала, неважно, чего добилась, они…

– Я знаю, – спокойно отвечаю я.

– Они хотели, чтобы ты сюда прилетела. Этот опыт даже в теории не мог поставить под удар твою преданность миссии. Он должен был ее зацементировать.

– Кай, я все это знаю, – я пожимаю плечами и беру его за руку. – Ну что могу сказать? Все сработало, – хотя и не так, как они думают. Я поворачиваю запястье, пока не показываются вены. – Смотри.

– Что? – Он хмурится. – Думаешь, я их раньше не видел?

Похоже, он не готов.

Я вижу, что он готов уйти, потому разворачиваюсь первой, лицом к невидимой линзе с другой стороны отсека. Машу рукой.

– Что ты делаешь?

– Приглашаю доктора выйти к нам.

И по его реакции я понимаю, что Савада привел помощника.

По приглашению они входят через боковую дверь, пересекают палубу, когда последние пилигримы исчезают в трубе.

– Мисс Азмундин, – говорит Радек (я це́лую секунду пытаюсь понять, откуда знаю его имя; оно появляется в памяти так быстро, словно он носит на костюме бирку).

– Сандей, – улыбается мне Савада. – Как свобода?

– Не совсем такая, как ее превозносят.

– Ты готова вернуться домой?

– Со временем, – я вижу, что Радек слегка напрягся. – А что, какая-то спешка?

– Нет, – отвечает Савада.

– У нас есть все время мира, – добавляет Радек. – Давай, гуляй, пока звезды не погаснут.

И я вижу, что он говорит буквально.

– Я что-то смешное сказал? – спрашивает Радек, а ухмылка Кая только ширится.

Я улыбаюсь, не могу остановиться. Я все понимаю по отсутствию реакции. Их лица неподвижны, а в глазах роятся звезды. И не просто звезды, а те, которые сместились в красную область, от видимого света к инфракрасному, слишком быстро для любого естественного процесса. Звезды, чей свет скрылся под наперстком. Целые солнца… которые кто-то закрыл оболочкой.

– Вы нашли Второй тип, – чуть ли не про себя бормочу я. – В Змееносце.

А вот теперь лица у них дергаются.

– Да, сначала там, – в их нервно подрагивающих веках я вижу настоящие откровения. – Теперь их заметили в Змее. И они направляются сюда.

Разумеется.

Эти люди не стали бы соваться в космос, если бы не боялись, что соперники успеют туда первыми. Из-за собственного равнодушия они бы сожгли весь мир, но как только этому миру стало что-то угрожать извне, как они тут же взметнулись, страстно его защищая. Само по себе человечество сосет большой палец, сидя в собственном дерьме; но столкнувшись с Другим, оно начинает строить порталы в бесконечность. Конструировать созданий вроде меня, чтобы рассеять их по всему космосу.

Враг – вот все, что нужно людям.

И я вижу кое-что еще: вскоре прозрение меня покинет. Процесс уже запущен. Я чувствую, как начинают затуманиваться мысли, как на глаза возвращаются катаракты. Мои нейроны, может, и упрямее, чем у Фальк и ее друзей, но вскоре – через несколько часов, а может, через день – они вернутся к базовому состоянию, и я погасну, как выдохшаяся батарейка.

Это нормально. Все мои откровения в безопасности; нет нужды реконструировать путешествие, если помнишь пункт назначения.

– Это твое решение, – напоминает Савада. – И так было всегда.

Конечно, он неправ. Это не мое решение, и так было всегда. По крайней мере тут я не ошиблась.

Но это и не их решение.

Я поворачиваюсь к своему учителю:

– Не ты выбираешь мой путь, Маморо.

Он качает головой:

– Никто и никогда не…

– Путь уже выбран. Ты его только расчищаешь.

Все это время я бросала им вызов, провоцировала, чтобы меня вышвырнули; все это время они самоуверенно держали дверь открытой и подбивали меня уйти. Все это время я пыталась быть свободной.

Но вы можете оставить свободу себе. У меня есть кое-что получше.

У меня есть предназначение.

Революция в стоп-кадрах

В память о Банане/Чипе.

Они ненавидели друг друга.

Когда мы только отправились в путь, я придумала для себя игру. Оттаивая, каждый раз подсчитывала, сколько мы уже в пути; а потом смотрела, где бы мы оказались, если бы «Эриофора» была машиной времени и уходила вглубь земной истории, а не летела сквозь космос. Только взгляните: за срок, который нам понадобился, чтобы достигнуть первой сборки, мы бы уже добрались до Промышленной революции. Еще две сборки – и мы в Золотом веке ислама, еще семь – и вот уже династия Шан.

Возможно, таким способом я старалась создать хоть какую-то связь, измерить самое бессмертное из свершений линейкой, которую бы мясо чувствовало нутром. Но ничего не вышло. На самом деле эффект получился обратный, меня грубо ткнули носом в то, насколько абсурдна моя гордыня, лишь из-за нее я пыталась замкнуть Диаспору в жалких границах земной истории.

Для начала Шимп никого не размораживал до седьмых врат, когда прошло уже шесть тысяч лет; я проспала всю человеческую цивилизацию, даже не пошевелилась до самого падения минойцев. Наверное, Кай был на палубе во времена пирамиды Хеопса, но когда Шимп вызвал меня из склепа, мы уже оказались в последнем ледниковом периоде. А потом двигались через палеолит: «Эриофора» собрала пять тысяч врат – лишь триста потребовали присутствия мяса на палубе – а мы едва закончили первый цикл по Млечному Пути.

Я сдалась после австралопитеков. Глупая была игра, детская, обреченная с самого начала. Мы – всего лишь пещерные люди. И только наша миссия трансцендентна.

Не знаю точно, что подвигло меня снова взяться за это нелепое развлечение. Я прекрасно усвоила урок и в первый раз, а сам космос стал за это время куда обширнее. Но я дала ей еще один шанс, когда все пошло наперекосяк: вызвала часы, вычла столетия. Мы прошли по галактическому диску уже тридцать два раза, оставили за собой больше ста тысяч врат. Мы обработали столько сырья, что Бог, взглянув на нас сверху, смог бы отследить наш путь по зазубренной спирали из начисто высосанных, крохотных пузырьков, избавленных от льда и камней.

Шестьдесят шесть миллионов лет, если по старому календарю. Вот сколько мы провели в дороге. Добрались до самого конца мелового периода.

Плюс-минус пара тысячелетий, революция случилась именно в тот день, когда один из крошечных родственников «Эриофоры» ударил Землю по лицу и стер с нее динозавров.

Не знаю почему, но мне это кажется забавным.

Случайные демоны

Она сломалась во время сборки в созвездии Единорога. Через долю секунды после того, как мы запустили врата, из них выскочил гремлин; ублюдок как будто ждал нас, и пока мы ползли сквозь пустоту, чтобы освободить эту тварь, в ней столетиями каждую секунду росли голод и ненависть. Может, таким стало человечество после того, как «Эриофора» отправилась в полет. Может, чудовище появилось позже, сожрало всех людей и понеслось по покоренным шоссе, решив порвать уцелевших.

Неважно. И никогда не будет важно. Мы породили врата; врата породили монстра. Конкретно этот отозвался во мне каким-то слабым эхом воспоминания, которое я никак не могла распознать. Такое случается чаще, чем вы думаете. Когда за плечами порядочно гигасек, то довольно скоро начинаешь видеть в зеркале заднего вида одни и те же модели.

Нас спасли стандартные протоколы. Торможение после запуска врат – синоним самоубийства. От новорожденной червоточины идет такая радиация, что она испепелила бы нас задолго до того, как гремлину представился бы шанс нас съесть. А потому мы преодолели все трудности как обычно: провели нашу неоседланную сингулярность сквозь кольцо диаметром максимум в два раза больше «Эриофоры», замкнули контур со скоростью шестьдесят тысяч килопарсеков, соединили «здесь» и «там», даже не притормозив. Мы верили, что правила не изменились, что математика, физика и спасающая наши задницы геометрия квадратов расстояния смягчат волну, когда та нас нагонит.

Мы опередили излучение, опередили гремлина, и когда два вида неясной смерти уже исчезали за кормой, я краем глаза зацепилась за желтую иконку Шимпа, предназначенную лично мне:

МЕДИЦИНСКАЯ ПОМОЩЬ?

И я не понимала, чего ему нужно, пока не повернулась к Лиан и не увидела, что ту трясет.

Я протянула к ней руку:

– Лиан, ты как…

Она отмахнулась. Дышала быстро и неглубоко. Жилка билась на горле.

– Со мной все нормально. Я просто…

МЕДИЦИНСКАЯ ПОМОЩЬ?

Я видела, как она пытается установить хрупкое подобие контроля. Видела, как сражается, слабеет, как побеждает, но не до конца. Но дыхание Лиан выровнялось.

МЕДИЦИНСКАЯ ПОМОЩЬ?

МЕДИЦИНСКАЯ ПОМОЩЬ?

Я отрубила иконку.

– Лиан, в чем дело? Ты же знаешь, оно нас поймать не сможет.

Она посмотрела на меня так, как никогда прежде.

– Ты понятия не имеешь, на что эти штуки способны. Ты даже не знаешь, что это такое. Ты вообще ничего не знаешь.

– Я знаю, что им примерно за десять килосек надо с нуля ускориться до двадцати процентов световой, и это только для того, чтобы просто попытаться поймать нас. И если хоть кто-нибудь смог бы выкинуть такой трюк, то он бы давным-давно размазал «Эри», как жука, если бы захотел. И тебе об этом прекрасно известно.

Так было раньше, по крайней мере.

– Значит, вот так ты делаешь? – Она тихо хихикнула, звук был слишком близок к истерике.

– Что?

– Так справляешься? Если ничего еще не было, то и не будет?

Во время сборки на палубе находится пять человек, и угораздило же именно меня оказаться рядом с ней, когда ее сорвало.

– Ли, ты чего? В девяноста пяти процентах врата просто запускаются и все.

– Как будто от этого лучше, – она раскинула руки в парадоксальном жесте одновременно поражения и отрицания. – Сколько мы этим уже занимаемся?

– Ты об этом знаешь так же хорошо, как и я.

– Расширяем Человеческую империю. Ну или то, во что она сейчас превратилась, – как будто она сказала что-то новое. – И вот мы строим очередные врата, и оттуда ничего не появляется. Они вымерли? Им наплевать? Они просто забыли о нас?

Я открыла рот.

– Или, – продолжила Лиан, – мы строим врата, и что-то пытается нас убить. Или мы…

– Или мы строим врата, – твердо сказала я, – и происходит что-то чудесное. Помнишь пузыри? Помнишь эти роскошные пузыри?

Они пробились сквозь кольцо, как радуги, переливающиеся и прекрасные, они танцевали друг с другом, выросли размером с целый город, а потом просто исчезли.

От моего возгласа Лиан лишь еле заметно, криво ухмыльнулась.

– Да, точно. И что это было?

– Они нас не съели. Вот в чем смысл. Даже не пытались. Мы до сих пор живы, Лиан. У нас все прекрасно… даже лучше, мы превзошли себя по любым показателям, какой ни назови. И мы исследуем галактику. Ты что, забыла, насколько это удивительно? Там, на Земле… они даже помыслить не могли о том, что видели мы.

– Мы живем в немыслимом, – она снова захихикала. – Просто заебись, Сандей.

Я наблюдала за тем, как странное биомеханическое чудовище исчезало вдали. Как рой иконок мерцал и обновлялся в оперконтуре. Как поблескивала обшивка палубы в тусклом свете мостика.

– Почему они не могут… просто поговорить с нами? Хоть иногда передать «привет»? Хотя бы раз.

– Не знаю. А ты до отлета когда-нибудь моталась на Мадагаскар, смотрела там на тупай, благодарила их за помощь?

– Ты это к чему?

– Ни к чему. Просто… – я пожала плечами. – Думаю, сейчас у наших потомков другие приоритеты.

– Наша миссия должна была закончиться. Они должны были отозвать нас миллионы лет назад. Нет… – Лиан подняла вверх дрожащую руку. – Мы не должны были торчать тут вечность. Сколько раз мы уже пролетали сквозь это блядское кольцо? – Она развела руками; Шимп, неверно истолковав ее жест, рассыпал местный звездный покров перед нашими глазами. – Возможно, кроме нас никого уже не осталось. А мы все равно увешали весь галактический диск вратами.

Я нарочито усмехнулась:

– Галактика большая. Нам еще пару кружков придется сделать, прежде чем твои слова станут правдой.

– И мы сделаем. На это можешь рассчитывать. Пока не испарится движок, Шимп не останется без энергии, а последние из нас не сгниют в склепе, словно заплесневевшие фрукты. – Лиан снова оглянулась на оперконтур, хотя все его данные плавали у нас в голове. – Мы свою работу сделали, Сандей. Срок нашей миссии давно вышел. «Эри» не должна была протянуть так долго. Мы сами не должны были, – она перевела дух, глубоко вздохнула. – Мы достаточно потрудились.

– Ты хочешь себя убить? – Я честно не понимала, к чему она клонит.

– Нет. – Лиан покачала головой. – Разумеется, нет.

– Тогда чего ты хочешь? В смысле, мы находимся здесь; где еще мы можем быть?

– Может, на Мадагаскаре? – Она так странно, абсурдно улыбнулась. – Может, нам оставили местечко. Прямо рядом с тупайями.

– Уверена, точно оставили. Судя по той штуке, которую мы недавно видели.

– Боже, Сан. – Ее лицо потухло, словно провалилось в себя. – Я просто хочу домой.

Я решила дать физическому контакту еще один шанс:

– Лиан… это и есть…

– Да, так и есть, – по крайней мере сейчас она не стряхнула мою руку.

– И больше ничего нет. Земля, даже если она все еще существует… она больше не наша. Мы теперь…

– Тупайи, – прошептала Лиан.

– Да. Вроде того.

– Ну тогда, может, для нас еще остался теплый влажный лес, где бы мы могли спрятаться.

– Ты, блядь, неисправима. Оптимистка по жизни. – А потом, когда она не ответила: – Сборка закончилась, Лиан. Пора на отдых. Обещаю: через пару тысяч лет все будет казаться лучше.

Парк и Виктор, изнуренные бесчисленными сборками, решили на запуск не смотреть, а уединились в каюте. Все вместе мы собрались позже, под лазурным небом, чтобы слегка расслабиться перед возвращением в склеп.

Точнее, только трое из нас. Лиан, как обычно, предпочла свое собственное окружение: испещренную солнечными бликами опушку в девственном лесу, сгенерированном на основе какого-то давно помершего южноамериканского архива. Система была достаточно умна, чтобы примирить несовместимые реальности, стратегически разместив нас в чужих сценариях так, чтобы не было неловких накладок. Так мы и сидели – раскинувшись на псевдоподиях в стратосфере или расположившись на заросшей поляне в лесу, – потягивали наркотики и поздравляли друг друга с очередной успешной сборкой. Парк и Виктор – все еще во власти посткоитальной нежности – лежали, закинув ноги друг на друга, Парк рассеянно рисовал пальцем на своем скролле, Лиан сидела в позе лотоса на поде (в этом мире, по крайней мере; в своем она сейчас вполне могла дрейфовать на огромной кувшинке).

Калли нигде не было. Когда я о нем спросила, Виктор ответил:

– Рано ушел спать.

Я махнула бокалом в сторону парковского скролла:

– Что-то новенькое?

– «Заводной механизм в ре миноре».

– И получилось хорошо, – сказал Виктор.

– Да чепуха вышла, – буркнул Парк. – Но я еще не закончил.

– Не чепуха. – Виктор посмотрел на Лиан. – А ты слышала…

Та сидела на месте, сгорбившись, не сводила глаз с плит перед собой.

– Ли?

– У нас был, можно сказать, неприятный инцидент, – объяснила я. – После запуска.

И метнула им запись с гремлином.

Парк посмотрел:

– Однако.

– Это что, челюсти? – поинтересовался Виктор.

– Может, манипуляторы? – предположила я.

Виктор собрал пальцы в щепотку, изображая коготь:

– Может, теперь они так говорят «привет», – потом замолк и через секунду продолжил: – Я, правда, не думаю, что оно реально с нами разговаривало…

– Мы ни на одной волне ничего не слышали.

– Это постчеловеческий брачный ритуал, – предположил Парк.

– А что? Ритуал не глупее прочих, – я пожала плечами. – Если бы они хотели надрать нам зад, то по идее уже могли бы додуматься до пучкового оружия или ракет. В них-то побольше смысла, чем в погоне за нами с разинутой пастью.

Весь этот разговор, разумеется, был для Лиан. Но та по-прежнему молчала, не сводя глаз с земли. Или с какого-то кошмара, который видела под плитами.

Неожиданно замолчали все.

Щелкнуло, оформилось смутное воспоминание:

– А знаете, на что это реально похоже? На тарантула, как там его зовут, не помню, которого пронесли на борт.

Непонимающие взгляды.

– В смысле, спереди. Ну вот тут, где клыки. А эти мелкие каплевидные штуки походят на глаза.

– На борту есть тарантул? – спросил Парк, для начала отпинговав архив и посмотрев, о чем идет речь.

– Необычный. Сконструированный. Он с ним в гробу спит между сменами. Говорит, паук проживет двести активных лет, если на него никто не наступит.

Виктор:

– Да кто говорит-то?

– Ну парень этот, Тарантул, – я окинула взглядом террасу. – Что, его никто не знает?

– Он из другого племени? – предположил Виктор. Иногда Шимп откалывал такой номер, выкидывал члена одного племени на вахту с другим, на случай, если из-за какой-нибудь катастрофы социальная группа уменьшится. Легче интегрироваться в коллектив, который уже знаешь, или типа того.

Я подняла глаза к небесам:

– Шимп? Ты-то знаешь, о ком я?

– К экипажу «Эриофоры» не приписан человек по имени Тарантул, – отрапортовал Шимп.

– Это не имя, у него просто есть тарантул.

– А ты можешь его описать?

– Темные волосы? Среднего роста? Белесый? – я пыталась вспомнить детали. – Ну красивый такой?

Виктор закатил глаза.

– Он на плече тарантула носил! Достаточно примечательный факт. Разве он не сужает круг поисков?

– Извини, – ответил Шимп. – Не нахожу совпадений.

– Это же контрабанда, – резонно заметил Виктор. – Он как минимум подкрутил настройки собственной приватности.

И он был прав. На «Эри» царила довольно мелочная регламентация экологического баланса и вечного движения. ЦУП, страдающий клинической паранойей, явно без всякого энтузиазма отнесся бы к любому живому существу, смахивающему на инвазивный вид.

Лиан встала, колеблясь.

– Ли? Пойдешь спать?

Она покачала головой:

– Нет, думаю… я сначала прогуляюсь. Побуду в реальности для разнообразия.

– Пещеры и туннели, – сказал Виктор. – Они ждут тебя.

– Кто знает? – она с трудом улыбнулась. – Может, я найду остров Пасхи.

– Удачи.

Она исчезла.

– Еще одна странница, – вздохнул Парк.

– В смысле?

– Ты же понимаешь, что она по твоим стопам идет?

А я этого не понимала. Хотя действительно любила побродить по коридорам после сборки, потрепаться с Шимпом, прежде чем отправиться на боковую.

– Вам Лиан странной не показалась? – спросила я.

Виктор потянулся, зевнул:

– Например?

Я задумалась о том, как бы себя почувствовала, если бы кто-то начал болтать о моем срыве всему племени, и потому решила обойтись без подробностей.

– Она вам не показалась какой-то… подавленной?

– Не без того. Особенно после твоей остроты про стреляющих гремлинов.

– Хотя немудрено, – добавил Парк. – Странно ожидать иной реакции от человека, в которого гремлины стреляли.

– Я… что?

– Так она же была на палубе, когда… – тут Парк все понял по моему лицу. – Ты что, не знала?

– Чего не знала?

– По нам кто-то стрелял, – объяснил Виктор. – Пару сборок назад.

– Чего?

– И попал, – добавил Парк. – Массивный кратер получился по правому борту. В двадцать метров глубиной. Еще бы пару градусов влево, и нам конец.

– Ебать! – прошептала я. – Да я же понятия не имела.

Парк нахмурился:

– Ты что, совсем логи не проверяешь?

– Если бы знала, то проверила бы, – я покачала головой. – Хотя кое-кто мог бы мне и рассказать.

– Ну вот мы и рассказали, – заметил Виктор.

– Это было пятьсот лет назад, – пожал плечами Парк. – В ста световых годах отсюда.

– Да пятьсот лет – это же ничто, – сказал Виктор. – Вот пара миллиардов пройдет, тогда и поговорим.

– Да, конечно, но… – Вдруг стало понятно, почему все мои ободряющие речи не имели успеха. – Боже, может, нам стоит пару пушек построить или вроде того?

Парк фыркнул:

– Точно. Шимпа твое предложение позабавит.

У нас, обитателей «Эриофоры», ходила легенда о пещере – глубоко на корме, почти там же, где находились пусковые двигатели, – забитой бриллиантами. И не обычными бриллиантами, а неограненной, гексагональной хренью. Лонсдейлитами. Самым твердым веществом во всей треклятой Солнечной системе – ну, по крайней мере, так было в те времена, когда мы оттуда отчалили – а еще он подходил для лазерного считывания при загрузке.

Если взять для бэкапов любой другой материал, то с тем же успехом можно вырезать их из масла.

Когда путешествуешь миллиарды лет, ничто не вечно. Вселенная стоп-кадрами разворачивается вокруг, а потому даже для бэкапов бэкапов нужны бэкапы. Корректирующие стратегии репликации, выклянченные у биологии, не могут постоянно предотвращать мутации. Это справедливо для нас, мясных сосулек, которые каждую тысячу лет получают в реальном мире жизнь поденки; но так же справедливо и для харда. Мысль столь очевидная, что я о ней никогда не думала. А когда она впервые пришла мне в голову, Шимп уже существовал в восемьдесят третьей реинкарнации.

Его узлы плодились, словно мухи, и добирались до самых дальних уголков астероида, но этого было недостаточно. Не спасала даже палеолитически грубая проводка; когда в ИИ упаковано в два раза меньше синапсов, чем в человеческом мозге, что-то там мутить на наноуровне – чистое позерство. И тем не менее, распадается все. Разлагаются кабели. Провода толщиной с десяток молекул со временем просто испаряются, если только энтропия и квантовое туннелирование не превращают их в губку первыми.

Периодически приходится обновляться.

Так родился Архив: библиотека бэкапов, грандиозный алмазный памятник из кубистских плит, прославляющий незапятнанное изначальное состояние системы. Когда-то на заре времен мы прозвали его островом Пасхи: из любопытства я отпинговала архивы и нашла ссылку на какой-то убогий островок черт знает где, известный в основном тем, что его дотехнологические обитатели подчистую разрушили окружающую среду родного дома для того, чтобы построить кучу уродливых статуй в память о своих давно умерших предках.