Текст книги "Воскресшие на Третьей мировой. Антология военной поэзии 2014–2022 гг."

Андрей Добрынин

«Молчат скворцы в лесополосе…»

 
Молчат скворцы в лесополосе,
Хоть солнечный день встаёт,
Но вместо них на пустом шоссе
Щёлкает пулемёт.
 
 
Смолк пулемёт, когда опустел
Разбитый блокпост вдали,
Видел танкист, как несколько тел
Мятежники унесли.
 
 
Нашли солдаты приз небольшой
В разбитом вражьем гнезде:
Бутылки с водой, и сумки с едой,
И брызги крови везде.
 
 
Как хорошо, что сбежал народ
С этого блокпоста!
А кровь внутрь сумок не попадёт —
Она чересчур густа.
 
 
А значит – щедро смочив слюной,
Спокойно кушай, дружок,
Положенный в сумку чужой женой
Поджаристый пирожок.
 
 
Похваливай эту тётку в душе —
Умеет стряпать она,
Хоть, кажется, мужу её уже
Еда совсем не нужна.
 

«Так тихо, безумно тихо…»

 
Так тихо, безумно тихо,
Но знает весь городок:
Кружит над степью донецкой
Безмолвная птица – Рок.
 
 
Она задевает когтем
Остывшей темени твердь
И высекает искры,
И каждая значит смерть.
 
 
И каждая искра знает,
Куда ей надо колоть,
Чтоб сделать из человека
Немую мёртвую плоть.
 
 
Под вечер увидеть брата
Тебе ещё довелось,
Коснуться тёплой ладони,
Щеки и мягких волос.
 
 
Но утро стянет со степи
Туманы, как медсестра,
И небу твой брат предстанет,
Убитый ещё вчера.
 
 
И вверх устремлён упорно
Стеклянный его зрачок,
Как будто он в небе видит
Тебе невидимый Рок.
 
 
В издёвке высокомерной
Кривятся трупа черты,
Ведь он не боится Рока —
Не бойся его и ты.
 
 
За смертью идёт победа:
Молитву прочтёт стрелок —
И с рёвом рушится в реку
Проклятая птица – Рок.
 

«Молчите, люди, всё в порядке…»

 
Молчите, люди, всё в порядке,
Освободители пришли,
Пусть вылетают из посадки
Стальные звонкие шмели.
 
 
Они прокусывают вены,
Со стуком пробивают плоть,
Но так карает за измену
Баптистский, пасторский господь.
 
 
Пусть он величием не вышел,
Пусть мокрогуб и узколоб,
Однако плач надрывный слышен
Из дома, где поставлен гроб.
 
 
Убит какой-то местный житель —
И, вслушиваясь в каждый стон,
Ликует бог-освободитель,
Ведь это значит – жив закон.
 
 
Закон, в котором говорится,
Кто в мире плох, а кто хорош,
Которым мир освободится
От тех, чьи мненья – смрад и ложь.
 
 
И жёны плачут над гробами,
И всё грозней шмели жужжат,
И лысый бог, жуя губами,
Бросает в бой своих солдат.
 
 
Бог пасторов смакует стоны,
Находит вкус в моих слезах,
Но верю, Боже Гедеона,
Что Ты не дремлешь в небесах.
 
 
Простые городки и сёла
Дадут невиданную рать,
И вылетят из ружей пчёлы,
Чтоб мёд сражения собрать.
 
 
И те, кто шёл сюда во славе,
О правоте своей трубя,
Падут в степи на переправе,
Друг друга в ужасе топя.
 
 
Падёт их мощь и не воскреснет,
И в тростнике степных проток,
Затоптанный толпой, исчезнет
Плешивый пасторский божок.
 

«Мы ничего не претерпели…»

 
Мы ничего не претерпели,
А те, что претерпели много,
Бредут под раскалённым солнцем
И просят хлеба ради Бога,
А впереди – лишь бесприютность,
Лишь бесконечная дорога.
 
 
Всё было: авиаудары,
Сирены, страхи, артналёты,
Был враг, который ненавидел,
Враг с кровью чёрной, как болото,
И со стеклянными глазами
Озлобленного идиота.
 
 
Выхаркивали сталь орудья,
А враг хрипел: «Подбавьте жару!» —
И сталь врывалась через окна
В больницы, магазины, бары,
И с грохотом стальные птицы
Расклёвывали тротуары.
 
 
И пушки били, били, били
Все эти долгие недели,
И люди хоронили мёртвых,
Но не сдавались – даже пели.
Пойми, что по сравненью с ними
Мы ничего не претерпели.
 
 
А враг стеклянными глазами
Детей выискивал повсюду,
И люди с плачем покидали
Жильё, и мебель, и посуду,
И выходили на дорогу,
Не ведая, к добру иль к худу.
 
 
Дорога позволяла только
От верной смерти оторваться,
А враг бесился – не хотелось
Ему с добычей расставаться.
Пойми: на свете мало места,
Где люди могут укрываться.
 
 
Пойми: углы чужие часто
Бывают холоднее склепа,
Бывает часто горше жёлчи
Краюха дарового хлеба;
Пойми и то, что ты полжизни
Прожил безрадостно и слепо,
И только через состраданье
Ты сам себе откроешь небо.
 

«Закатные ложатся тени…»

 
Закатные ложатся тени
По льду и снегу февраля,
И мнится, что в оцепененье
Лежит бессмысленно земля.
 
 
Но с юга гром военной силы
Докатывается сюда —
И набухают в почве жилы,
И отступают холода.
 
 
Орудия и миномёты
В степи сжигают всё дотла,
А здесь подснежные пустоты
Растут от этого тепла.
 
 
И струйки тёмные, тугие,
Журча, сбегаются в овраг.
Случаются года благие,
Когда весна приходит так,
 
 
Когда через войну приходит
То, что готовилось уже
И много месяцев – в природе,
И много лет – в людской душе.
 

«Тёплые, мягкие люди, нажми – и кровь потечёт…»

 
Тёплые, мягкие люди, нажми – и кровь потечёт,
Но это не просто люди, а боевой расчёт.
Грязные, закопчённые железные короба,
Но это не просто танки – это твоя Судьба.
 
 
В осатаневшем мире никто не внемлет тебе,
А значит, надо прибегнуть к танкам, то есть к Судьбе,
Хоть это совсем непросто, хоть стынет сердце в груди,
Когда лейтенант сержанту командует: «Заводи».
 
 
В этом жестоком мире способов много есть,
Чтобы тебе пришельцы сумели на шею сесть,
Вопят певцы и актёры: «Смирись, а не то беда!» —
С глупцами это проходит, но с танками – никогда.
 
 
Тёплые, мягкие люди в танковом коробу,
Но именно их движенья и предрешают Судьбу,
Именно их движений слушается снаряд,
Который пришельцев из ада швыряет обратно в ад.
 
 
Тёплые, мягкие люди, братья и сыновья,
Спешат в железной колонне на берег небытия,
Чтоб там наконец решилось – жить нам или тонуть,
И ангелы-вертолёты им расчищают путь.
 

«В Мариуполе русские воины…»

 
В Мариуполе русские воины
У шайтанов отбили дома,
И выходят на улицу граждане,
И весна их волнует весьма.
 
 
Не даются слова благодарности,
И лишь хочется в небе парить.
Вдруг старушка с котлом появляется,
Чтоб на улице супчик сварить.
 
 
Сбитых веток валяется множество —
Все бросаются их собирать.
Небо чистое, супчик на улице —
Неожиданная благодать.
 
 
И кресты во дворе появившихся
Сразу нескольких скромных могил,
Как положено в день Благовещенья,
Обещают здоровья и сил.
 
 
Обещают они покровительство
Русским людям буквально во всём,
А в промзоне архангел воюющий
То и дело гремит копиём.
 

Анна Долгарева

«Спрячу секретик, отрою после войны…»

 
Спрячу секретик, отрою после войны.
Будет цветок земляники под Лисичанском,
Гильза, обрывок бинта, отражение луны.
Маленьким, маленьким будет – а станет гигантским.
 
 
Вот они, эти секретики: ссадина, шрам,
После войны откроем, посмотрим, вспомним.
Только они откроются больше не нам —
Тем, кем мы станем в отрочестве нашем бездомном.
 

«Посудить по признакам по внешним…»

 
Посудить по признакам по внешним —
Время лета, радости и мира.
Белое сухое и черешня.
В батальоне сняли командира.
 
 
Это не конец всему, конечно.
Просто мы любили командира.
Белое сухое и черешня.
Мирная московская квартира.
 
 
Просто я вернусь туда, в сухое,
В выжженное, жёлтое, степное.
Пела девочка в церковном хоре.
Вычищали сукровицу с гноем.
 
 
Как там всё при новом командире?
Я хотела счастья и ребёнка.
Девочка считала: три, четыре,
Прыгала по классикам к воронке.
 

Поэма конца
(невыдуманная история одной военной корреспондентки)

 
Если бы две недели назад
случайный осколок прилетел в мою рыжую голову
в поселке шахты Трудовская (ДНР)
или на позициях ЛНР под Славяносербском,
моя этическая позиция
осталась бы безукоризненной.
 
 
Быть на стороне слабого —
так нас учили буквари,
так нас учили мама и папа
и вся великая русская литература.
 
 
Семь лет я была с теми, кого бомбили,
семь лет я воевала за них с целым миром
и особенно с собственными штабными.
Как же мне не остаться с ними?
 
 
Я родилась и выросла в Харькове,
я не разговариваю с собственным братом с 2014 года.
Я даже родителей прошу не упоминать его в разговорах.
Я – с теми, кого бомбили.
Мой брат – с теми, кто их бомбил.
 
 
Так вот будет: я приеду с походным рюкзаком на плечах,
пройду по двору, где семь лет не была,
где не надеялась уже побывать при жизни,
сяду на лавочку перед окнами,
из которых будет пахнуть жареной картошкой,
и сердце моё станет огромным и жарким.
И разорвётся.
 

 
На границе с зоной боевых действий,
рядом с танками, самими могучими в мире,
я сижу на съемной квартире,
я считаю: «раз – и, два – и, три – и, четыре»,
песня лейся да знамя взвейся.
 
 
Я думаю про девочку, инвалида из Киева,
она написала: «Ты мне сегодня снилась,
я жду тебя в гости».
Я помню, как льётся кровь, отрываются ноги, ломаются кости,
эта память мне всё нутро выела.
 
 
Я видела это под Луганском и под Донецком в степи рыжей.
Я думаю: «Выживите».
 
 
Я молюсь за русского офицера,
за украинского призывника.
Эта хрупкая моя вера
никого не спасла пока.
 
 
Я сижу, прижавшись спиной к батарее.
Пусть всё закончится побыстрее.
 
 
Выключается свет.
Ночь будет чудищ полна.
Но права моя страна или нет —
это моя страна.
 

 
Выживи, мама, мама моя Россия,
Выживи, папа, папа мой город сивый.
Жили, дружили, пили да не тужили.
Выживи, Тоха, с которым мы вместе жили.
 
 
В две тыщи десятом жизнь дала трещину —
Я из Харькова в Киев переехала на Троещину.
Так пила, что заработала панкреатит.
Самолёт, самолёт, посмотри, летит.
 
 
В двенадцатом уехала в Питер,
В пятнадцатом сделалась невъездной.
Что происходит этой ранней весной?
Хлеб на столах – это мы-то жали и сеяли.
Выживи, мама, мама моя Расея.
 
 
Эх, наступает ночь, тревожное небо.
Как там белая хата, садок вышнэвый?
Кто меня предал-продал властям Украйны —
Не умирай, падла, не умирай-на.
 
 
Братцы да сёстры, сгоревшее поколение,
Кто там вместо Бандеры вешает Ленина?
Ночь наступает, времени очень мало.
Выживи, мама, Русь моя, мама, мама.
 

 
Люблю тебя
Люблю тебя
Береги себя
Давно не писала так часто
Знакомым и незнакомым
Не выходи из комнаты не совершай ошибку
Собери документы
Заряди телефон и пауэрбанки
Если уезжаешь то не бросай кота
Люблю тебя
Люблю тебя
 
 
Пусть выживут друг и враг
Те кто пишет «мы вас ждём —
Аничку и Россию»
Те кто пишет «умри ватная дрянь
Никакая ты нам не Аничка
Русский ты оккупант»
 
 
Пусть выживут
 
 
Ночь
подбитой техники больше не видно
Я русская
И мне за это не стыдно
 

 
Что-то горчит под ложечкой да щекочется.
Степь, не кончается степь, никогда не кончится.
Русская степь, небеса, украинская степь —
Жизнь-то прожить, да их перейти не успеть.
 
 
Русская степь в украинскую перейдёт,
Водка, горилка, сало, глубинный народ.
Помнишь, тут были, пили, друг друга любили,
На солнце сгорели, домой добрались еле-еле?
 
 
Русские степи, комок перекати-поля,
И камуфляж у нас разных цветов, но до боли
Помню большие звёзды в степи под Херсоном,
На окружной, над городом мирным, сонным.
 

 
В Харькове
я росла.
В Харькове мы играли:
в мушкетеров,
в Робина Гуда,
в уличные бои.
 
 
Кричат сирены, их голоса из стали
взрезают улицы, парки, дворы мои.
 
 
Детство моё
никогда уже не настанет.
Город моего детства превращается в Готэм.
– Я буду русских встречать с цветами,
– Я буду русских встречать с пулемётом.
 
 
Кем я вернусь в этот город?
Через какие пройду горнила?
Триколор у меня на груди – мишень для бывшей подружки.
По нашим старым кафешкам стреляют пушки.
Я любила играть в войнушку, очень любила.
Я никогда не вернусь с этой войнушки.
 

 
Первого марта, на шестой день войны
В одном одесском дворе расстреляли кошек.
Наверное, сдали нервы.
 
 
Да, у многих сдают нервы.
Может, кошки мяукали с рязанским акцентом
Или сидели не на бордюре, а на поребрике,
Но их расстреляли.
 
 
– Рыжего, – говорит, —
мы хотели домой забрать, но не успели.
Серая Жопь носила котят.
Дин был маленький,
Я хоронила его в своём платке.
 
 
В этом месте я,
Видевшая столько человеческих трупов,
Что хватит на деревенское кладбище,
Спряталась под одеяло.
Накрылась им с головой
И долго повторяла:
«Теперь я живу в этом домике».
 

 
бессмысленно заклиная остаться людьми,
в крайнем случае, становясь котом, но не прочим зверем,
я
сшиваю
раздробленный
мир —
нет ничего кровавее и грязнее.
 
 
но я тут буду стоять со своими стихами, ныть
о гуманизме посреди городов выжженных.
в шесть часов вечера после войны
я не выживу.
 
 
я утверждаю, что значат что-то слова,
я утверждаю, что значит что-то любовь.
русская моя рыжая голова,
русская моя красная кровь.
 
 
вот такая, блин, музыка, такая война,
делу – время, потерям – счёт.
слушай, ну если хочешь – меня проклинай,
только меня, а не кого-то ещё.
 

 
А помните, были девочки-фигуристки.
Помните, как они надо льдом взлетали.
А потом применили летальное.
 
 
По Донецку, Горловке, Харькову,
От людей – окровавленные огрызки,
И вороны каркают.
 
 
А девочки танцевали,
Выгибались руки в идеальном овале,
Земля отзывала своё притяжение.
А потом побагровела и порыжела,
И ничего не значат теперь эти танцы.
И мои стихи ничего не значат,
Раз никого не спасли.
Говорю: «Останься в живых, останься,
Как же я буду иначе
Среди искалеченной этой земли?»
 
 
В трубке гудки
Связь пытаются выловить.
 
 
Но ведь танцевали же.
Танцевали?
Было ведь?
 

 
В три часа ночи,
Сидя в зелёной машине
С «Никоном» и блокнотом,
Стукаясь головой о дверь,
Я вспомнила «пазик»
В Кировске, ЛНР.
 
 
Это была запасная машина на штабе,
Ровно так же тряслась на ухабах.
 
 
Ещё я вспомнила,
Как летней ночью ехала с Лёшей «Добрым»,
Комбатом «Призрака»,
На «Ниве» через летнюю степь во тьме.
Гремели прилёты, стрекотали сверчки,
Лёша включил музыку из аниме.
Я тогда была моложе,
Наверное, лет на двести.
 
 
Мы воевали
Против армии.
С говном и ветками.
Нас убивали,
А в штабе запрещали ответку.
Было совершенно понятно, что правда за нами,
Хоть нас и мало.
 
 
Лёшу, кстати, похоронили в Алчевске.
Я не была у него на могиле.
Я вообще не хожу на могилы —
Как-то их многовато стало.
 
 
И вот сейчас,
Когда линия фронта
Легла прямо через меня,
Я поняла, что чувствовала Ева,
Рай на яблоко обменяв.
 
 
И я пишу людям, которых знаю давно и недавно,
Телеграфные строчки:
 
 
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Я люблю тебя.
Не умри, пожалуйста.
Не сегодня.
Не этой ночью.
 

«Схерали, говорит, они герои…»

 
Схерали, говорит, они герои,
Они ж там – из окопа не успели.
А это я захлёбываюсь кровью,
Чужой, чужой захлёбываюсь кровью,
И бьёт арта по дышащей по цели.
 
 
Холодный март, бессмысленная высь.
Вот имена – пожалуйста, молись.
 
 
Я здесь не женщина, я фотоаппарат,
Я диктофон, я камера, я память,
Я не умею ничего исправить,
Но я фиксирую: вот так они стоят
 
 
Ещё живые, а потом не очень.
Я не рожу зеленоглазых дочек.
Когда пожар – звоните ноль один.
Поднимет трубку нерождённый сын.
 
 
Вы там держитесь, но спасенья нету.
Летят, летят крылатые ракеты.
 
 
Мы смерть, мы град, мы рождены для боя,
Мы станем чернозёмом, перегноем
И птицами в весенней тишине.
Схерали, говорит, они герои.
Чего ревёшь, не плачь, ты на войне.
 

«За холмом и рекой бахает, бацает…»

 
За холмом и рекой бахает, бацает.
И полно тут этих холмов и рек.
А в Луганске цветёт акация
И у Ксю в коляске – маленький человек.
 
 
И везёт она его, совсем новенького,
Меньше месяца как рождённого на свет,
А рядом идёт солдатик, и голова вровень его
С цветами – седыми, и он – сед.
 
 
Как брызги шампанские,
Акации соцветия.
Пацаны луганские
Двадцатилетние.
 
 
На разгрузке лямки,
На портрете рамка.
Где ваши мамки?
Я ваша мамка.
 
 
Как они уходят за реку Смородину,
За реку Донец, за мёртвую воду,
За мёртвую мою советскую родину,
За нашу и вашу свободу.
 
 
По воде и облакам, как по суше,
На броне машут, несутся тряско.
А всё же жизнь продолжается, правда, Ксюша?
И Ксюша катит коляску.
 

«Русская смерть – уходящая в небо…»

 
Русская смерть – уходящая в небо девчонка есть,
Белые косы да августовские дожди.
Первый – за Родину, потом за Победу, и третий – не чокаясь.
Сколько ещё поминаемых ждёт впереди!
 
 
Выпьем четвёртый – за пламя святое и светлое,
Всё искупляющий, всё искупивший свинец.
Русская смерть, белокосая дева бессмертная,
С серпом луны выходящий безжалостный жнец.
 

«Из меня не получится хорошего русского…»

 
Из меня не получится хорошего русского.
Вообще ничего хорошего.
Мчит машина, бьётся из окон музыка,
По луганским дорогам изношенным.
 
 
Едем с пацанами в форме, совсем молодыми,
Между боевыми и боевыми,
И вроде как смерти нет, и июнем веет.
Никогда не любила лицо своё, не любила имя,
Но, пожалуй, нашла что-то важнее.
 
 
Двадцать седьмое мая, холмы, отроги,
Отзвук ястребиного крика.
Бьёт на выход гаубица «Гвоздика».
Это я, это Аничка, следы на луганской дороге,
Цветущая у неё земляника.
 

«Цвёл подсолнух, круглый, желторотый…»

 
Цвёл подсолнух, круглый, желторотый,
и глядел на запад, за светилом.
Бабушка крестила вертолёты,
Троеперстьем в воздухе крестила.
 
 
И они, летевшие за ленту,
голубую реку, реку Лету,
растворяясь на исходе лета
над берёзами и бересклетом,
 
 
словно становились чуть отважней,
словно бы чуть-чуть неуязвимей.
И парили коршуны над пашней,
и полёт всё длился стрекозиный.
 
 
Смерть ходила рядом, недалёко,
Обжигала порохом и жаром.
А она – за ленту вертолёты
провожала, снова провожала.
 

«Патриоты читают Коца…»

 
Патриоты читают Коца.
Либералы читают Каца.
Над Донецком снаряд несётся,
Чтоб в квартиру мою въебаться.
 
 
Призывают мочить фашистов,
Призывают побыть добрее.
Вымой голову – сдохнешь чистой.
Отработала батарея.
 
 
Призывают измазать в дёгте,
Просят, чтоб замолчали пушки.
Я накрашу зелёным ногти
И пройдусь по бульвару Пушкина.
 
 
Чтоб испуг проступил на мордах,
Сытых мордах – теперь, впервые.
Потому что у Бога мёртвых
Не бывает. И мы живые.
 

Максим Жуков

«Когда меня не станет на земле…»

«Война началась с киевского майдана».

(из одного уличного разговора)

 
Когда меня не станет на земле,
Прибьют дощечку ржавыми гвоздями:
«Здесь жил поэт, бухая и с блядями,
Как поросёнок, в собственном жилье».
 
 
Я жил в Москве, с улыбкой простеца,
Средь москвичей кручёных и верчёных,
И с ними пил – из гладких и гранёных,
Как Кузнецов из черепа отца.
 
 
Я жил в Крыму, где всяк бывает пьян, —
В той части, где является он плоским…
Но я рождён на торжище московском,
Переведи меня через майдан.
 
 
Я помню часть зимы и ту весну,
Когда, от пьяной радости неистов,
Я наблюдал, как толпы оптимистов
Вернулись с полуостровом в страну.
 
 
И где сейчас, скажи, тот оптимизм?
Хотя чего? Я помню, как, едины,
Из них, считай, что больше половины
Вот так же приближали коммунизм.
 
 
С тех пор, склоняя голову свою
Пред волеизъявлением народа,
Я не люблю любое время года,
В которое болею или пью.
 
 
Народ – неумудрённый по годам,
(Однако, поумнее, чем соседний), —
Пусть я плохой пророк и проповедник —
Переведи меня через майдан.
 
 
Мне больно слушать, как среди блядей,
В беде, с остервенением, по пьяни
Мой сын поёт сегодня на майдане,
Хоть не дал Бог мне собственных детей.
 

«А был ли мир – как май и труд…»

 
А был ли мир – как май и труд?
Афганистан – тот был, вестимо.
Меня туда не призовут,
И значит, смерть проходит мимо.
 
 
Потом нас начали кидать
С какой-то силой ахуенской,
Но Бог не дал мне повидать
Ни Первой, ни Второй чеченской.
 
 
Не помню дней. Не помню дат,
Как будто после расколбаса.
Я нынче слишком бздиловат,
Чтоб стать защитником Донбасса.
 
 
Не помню дат. Не помню дней
В обыкновеньи распиздяйском —
Котлов не помню и огней
Под Горловкой и Иловайском.
 
 
Ну что с того, что кто-то look
С позиций сделал в Дейр-эз-Зоре?
Там тоже наши… видишь, друг:
Повсюду мы! И наше горе.
 
 
Да, мира нет. И ратный труд
Тем тяжелей, чем ближе к маю.
Когда на смерть идут – поют.
Так говорят. Я сам – не знаю.
 

Вода

 
Собирался в Крыму умирать.
Но, похоже, ещё поживу;
Петербургу скажу: «Исполать!»
Упрекну в равнодушье Москву,
Без которой, казалось, ни дня…
И хотелось бы там, а не тут…
Но вода не отпустит меня —
Та, что местные морем зовут.
 
 
Да, она не отпустит, когда
Можно плавать и даже зимой;
Потому что морская вода,
Словно кровь, неразрывна со мной.
Ни Нева, ни Москва-река, не
Причиняя щемящую боль,
Не текут через сердце во мне,
Как течёт черноморская соль.
 
 
И пускай угрожают бедой
Всем свидетелям Крымской Весны —
Мы оправданы этой водой
И водой этой – защищены.
И, способная взять да убить,
Если вдруг заиграешься с ней,
Оттого-то она, может быть,
Даже околоплодной важней.
 

2014 год

 
Отделилась Малая, отделилась Белая,
Занялась Великая глупой суетой.
Зарядив Калашников, с парой однокашников
Вышел в степь донецкую парень молодой.
 
 
Не за долю малую, вызволяя Малую, —
Из сердечной склонности, танковой дугой
Изничтожить ватников, с группою соратников
Им навстречу двинулся паренёк другой.
 
 
Никому не нужные люди безоружные
В этот раз не кинулись скопом на броню.
Сколько их ни выяви – добровольцев в Киеве
Явно недостаточно дать отпор Кремлю.
 
 
Веруя в красивости, с жаждой справедливости,
Многие по трезвости, кто-то под хмельком,
Кучно, со товарищи, резко, угрожающе
В чистом поле встретились парень с пареньком.
 
 
Было то под Горловкой или под Дебальцево,
Может, под Широкино… Было! Ну и что ж?
Ничего хорошего – продали задёшево
Паренька из Киева и другого тож.
 
 
Там на шахте угольной воздух перерубленный,
Техника горящая, крошево и жесть.
Злого, непостижного, возлюбите ближнего!
Украинца, русского – всех что ни на есть.
 
 
Оба, в общем, славные, парни православные,
Как лежится вместе вам во́ поле вдвоём?
Спят курганы тёмные, солнцем опалённые,
Тишина над Киевом, тихо над Кремлём.