Текст книги "Долгая дорога домой"

– Да знаю я, знаю! Но не могу! – На щеках Шейлы блестели слезы. – Ох, Пит, я сейчас пла́чу больше о тебе (может, я больше не смогу тебя любить), чем о себе.

Питер старался сохранять спокойствие.

– Слишком большое отступление от реальности ведет к помешательству. Если ты потеряешь рассудок… (Невообразимо.)

– Знаю, знаю, – повторила она. – Кому как не мне это знать. Обними меня покрепче, Пит.

– От знания мало проку, – сказал Коринф, размышляя, смогут ли инженеры когда-нибудь придумать способ преодоления человеческой природы. Он как никогда был близок к тому, чтобы опустить руки.

Глава 11

Лето шло на убыль, планета разворачивалась лицом к зиме. Одним теплым вечером в конце сентября, сидя у окна, Мандельбаум обменивался с Россманом скупыми, негромкими фразами. Комнату с выключенным светом заполняла ночная тьма. Далеко внизу яркими точками светился Манхэттен. В отличие от яростного блеска и сияния улиц в прежние времена, сейчас горели только окна миллионов квартир. В небе над головой разлилось тусклое голубоватое свечение, подрагивающее и мерцающее по краям. Эмпайр-стейт-билдинг венчал огненный шар – словно на крышу здания присело отдохнуть маленькое солнце. Движение воздуха доносило слабый запах озона. Мужчины спокойно сидели и курили, табак снова появился в постоянной продаже. Трубка Мандельбаума и сигарета Россмана тлели в полумраке, как два красных глаза. Друзья приготовились встретить свой смертный час.

– Жена, – сказал Россман с легким упреком в голосе, что можно было перевести как (Я все-таки не понимаю, почему ты ничего не сказал жене и не пригласил ее сюда сегодня вечером. Возможно, этот вечер последний в нашей жизни).

– Работа, город, время. – Извечное пожатие плечами, грустный тон. (Мы оба заняты работой, она – в центре помощи, я – здесь, в оборонном комплексе. Жителей города тоже не оповещали, знаем только ты, я и еще несколько человек. Так лучше, не правда ли?) Мы не смогли бы их эвакуировать, им некуда ехать, к тому же такая попытка выдала бы нас противнику, побудила бы его запустить ракеты немедленно. Город мы либо спасем, либо не спасем. Сейчас никто больше ничего не сможет сделать, остается сидеть и ждать, сработает ли система обороны. (Я бы не стал тревожить мою либхен, она сама начнет тревожиться за детей и внуков. Нет уж, пусть все идет своим чередом. Хотя я, конечно, предпочел бы сейчас быть вместе с Сарой и всей семьей…)

Мандельбаум постучал по трубке ороговевшим пальцем.

– Люди из Брукхейвена считают, что поле остановит взрыв и радиацию, – жестом сообщил Россман. Они тайно работали целый месяц или около того, готовясь отразить нападение. Города, которые скорее всего станут целью, теперь защищены – по крайней мере, мы на это надеемся. (Есть сомнения. Жаль, что до этого дошло.)

– А как иначе? Наша разведка и дедуктивный анализ показали, что Советы загнаны в угол и создали собственные межконтинентальные баллистические ракеты. У них дома бушует революция. Америка тайком помогает повстанцам оружием и прочими вещами. У них остался последний шанс нас прихлопнуть, удар намечен на сегодняшний вечер. Советы, похоже, бросили на создание ракет последние ресурсы. Борьба с нами их истощит, и страну тем временем захватят повстанцы. Диктатурам не место в новом времени.

– Интересно, что придет им на смену?

– Не знаю. Запуск ракет выглядит как последний вздох человека-животного. Не ты ли называл двадцатый век «эпохой дурных манер»? Мы были глупы, невероятно глупы! Теперь все это позади.

– И ничего взамен. – Россман затушил сигарету и тут же достал новую. На темном фоне огонек спички на мгновение выхватил осунувшееся лицо. – О, да, грядущее будет совершенно непохоже на прошлое. Общество или общества, возможно, сохранятся, но перестанут напоминать те, в которых жили мы. Не исключено, что они будут чистыми абстракциями, ментальными образами, системой обмена и взаимодействия на уровне символов. В общем, возможности есть для появления общества как лучше, так и хуже предыдущего, и сдается мне, что возобладает худшее.

– Гм. – Мандельбаум глубоко затянулся трубкой. – Помимо того, что мы начинаем с нуля и не гарантированы от ошибок, почему все обязательно должно стать хуже? Боюсь, ты родился пессимистом.

– Несомненно. Я родился в другую эпоху, и у меня на глазах она утонула в крови и сумасшествии. То, что мир разваливается, было видно еще до 1914 года. Это кого угодно превратит в пессимиста. И все-таки я думаю, что прав. Человек, по сути, отброшен назад в состояние полного одичания. Нет, и это неверно – у дикаря есть какой-никакой жизненный уклад. Человек опустился до уровня животного.

Мандельбаум широким жестом указал на гордый город за окном.

– Это похоже на мир животных?

– Муравьи и бобры тоже умеют строить. Или умели. Интересно, чем сейчас заняты бобры?.. Материальные артефакты мало что значат. Они появились исключительно на общественной почве знаний, традиций и побуждений, это симптомы, а не причины. А теперь эту почву выдернули у нас из-под ног.

Да, мы не утратили знание. Однако оно потеряло для нас ценность и служит исключительно инструментом для обеспечения элементарного выживания и уюта. Подумай хотя бы о своей жизни. В чем ты теперь видишь ее смысл? Чего стоят все твои прошлые достижения? Курам на смех!

Способен ли ты еще получать удовольствие от чтения некогда великой литературы? Говорит ли тебе о чем-либо искусство? Цивилизация прошлого с ее наукой, искусством, верованиями и смыслами теперь настолько от нас далека, что попросту не существует. У нас больше нет цивилизации. Нет целей, идеалов, творческого труда – ничего нет!

– Не знаю, не знаю, – с легкой иронией ответил Мандельбаум. – У меня как раз дел невпроворот, по крайней мере, на ближайшие несколько лет хватит. Приходится запускать новое повсюду в мире – в экономике, политике, медобслуживании, контроле рождаемости, охране природы. Масштабы поражают воображение.

– А что потом? – не унимался Россман. – Что мы будем делать потом? Чем заняться следующему поколению и поколениям, которые придут за ним?

– Они сами найдут, чем себя занять.

– Интересно, чем же? Задача построения устойчивого мира колоссальна, но мы оба понимаем, что новому человечеству она по плечу, более того – это вопрос всего нескольких лет. А что потом? В лучшем случае человек будет сидеть и потихоньку коснеть в нескончаемом комфорте.

– Наука…

– Ах, да. У ученых некоторое время на дворе будет праздник. Вот только большинство физиков, с кем я недавно общался, говорят, что потенциал науки не безграничен. Количество законов и явлений природы имеет предел, и все они однажды будут сведены в единую теорию. Мы уже сегодня не так от нее далеки. Хотя мое предположение не имеет стопроцентных доказательств, оно выглядит правдоподобным. К тому же не все могут быть учеными.

Мандельбаум посмотрел в темноту за окном. Как тихо, подумал он. И отрывая ум от жены и детей, спросил:

– А как же искусство? Нам предстоит создать совершенно новые виды живописи, скульптуры, музыки, литературы, архитектуры! Жанры, которые прежде никто не мог себе вообразить!

– Только если сложится подходящее для этого общество. (Искусство в течение истории имело ужасную тенденцию приходить в упадок, застывать в подражании прошлому. Понадобится неслабый толчок, чтобы снова его разбудить. И опять же, друг мой, не все способны быть людьми искусства.)

– Не все? (А не станет ли каждый человек одновременно и художником, и ученым, и философом, и…)

– Нам по-прежнему будут нужны лидеры, стимулы, объединяющий мир символ. (За сегодняшней пустотой стоит отсутствие такого символа. У нас нет легенды, мечты. «Человек – мера всех вещей». Когда мера становится больше всего остального, какая от нее польза?)

– Ну, мы пока что еще мелюзга. – Мандельбаум указал на окно и голубое сияние в небе. (Нас ждет целая вселенная.)

– Полагаю, ты нащупал начало ответа, – медленно произнес Россман. (Земля оказалась маленькой, а вот космическое пространство… оно содержит в себе вызов и мечту, в которых мы так нуждаемся. Как знать. Я лишь понимаю, что нам без них не обойтись.)

Переговорное устройство рядом с Мандельбаумом издало тонкий писк. Он повернул выключатель. Прежде он был на взводе, дрожал от возбуждения, теперь же не чувствовал ничего, кроме утомления и опустошенности.

Устройство щелкнуло несколько раз, передавая предупреждение: «Космические автоматы сообщают о запуске ракет с Урала. Четыре ракеты достигнут Нью-Йорка через десять минут».

– Десять минут! – присвистнул Россман. – Очевидно, ракеты снабжены ядерным двигателем.

– Кто бы сомневался. – Мандельбаум набрал номер центра «Щит» в Эмпайр-стейт-билдинге. – Готовьте вашу технику, ребята. Десятиминутная готовность.

– Сколько их?

– Четыре. Видимо, прикинули, что три мы сможем перехватить. Ушлые бестии. Водородно-литиевые боеголовки.

– Четыре? Хорошо, босс. Пожелай нам удачи.

– Желаю удачи! – Мандельбаум криво улыбнулся.

Городским жителям сообщили, что проект связан с экспериментальным освещением. Однако, когда голубое мерцание превратилось в непрерывное свечение, как будто город накрыл сияющий купол, и завыли сирены, все, конечно, догадались, в чем дело. Мандельбаум представил себе, как мужья прижимают к себе жен и детей, гадая, что сейчас случится. Будут молиться? Вряд ли. Если в будущем и найдется место для религии, то не для анимизма, которым слепцы довольствовались в прошлом. Ощутят азарт боя? Нет, этот миф тоже выброшен на помойку. Впадут в дикую панику? Пожалуй, она местами может вспыхнуть.

Россман не так уж далек от истины, размышлял Мандельбаум. Человеку в настоящую минуту нечем себя занять – разве что вопить от ужаса или пытаться прикрыть своих близких своей жалкой плотью. Никто не способен, не покривив душой, сказать, что отдает жизнь за что-то стоящее. И если кто-то грозит кулаком небу, то не от гнева на злую судьбу, а лишь по привычке.

Это ли не безысходность? Да, нам действительно нужны новые символы.

Россман на ощупь добрался до шкафа, выдвинул ящик и достал бутылку.

– Я тут приберег бургундское 42-го года, – сказал он. (Выпьешь со мной?)

– Конечно, – ответил Мандельбаум. Пить ему не хотелось, но друга надо было поддержать. Россман не испытывал страха, он был стар и многое повидал, однако сейчас выглядел потерянным. Умереть, как подобает джентльмену, – что ж, был когда-то и такой символ.

Россман разлил вино в хрустальные бокалы. Друзья чокнулись и выпили. Россман снова опустился в кресло, смакуя вкус вина.

– Мы пили бургундское в день свадьбы, – сказал он.

– Не торопись плакаться в бокал, – ответил Мандельбаум. – Экран выдержит. За ним стоит сила того же порядка, что удерживает от распада ядра атомов. Во всей вселенной нет ничего мощнее.

– Я поминаю человека-животное, – сказал Россман. (Ты прав, это его последнее издыхание. Во многих отношениях он был благородным существом.)

– Да-да, – ответил Мандельбаум. (А какое хитроумное оружие изобретал!)

– Эти ракеты… (Они кое-что из себя представляют: по-своему прекрасны, чисты, блестящи, честно созданы для единственной цели. Прежде чем они могли появиться, прошло множество веков терпеливого труда. А то, что ракеты несут нам смерть, не более чем совпадение.)

(Не согласен.) Мандельбаум усмехнулся.

В комнате висели часы с подсвеченным циферблатом. Секундная стрелка лениво описала круг – один, другой, третий. Эмпайр-стейт-билдинг столпом тьмы выделялся на фоне тусклой синей арки неба. Мандельбаум и Россман потягивали вино, углубившись каждый в свои мысли.

Все небо осветила вспышка – как во время грозы. Небо превратилось в раскаленный купол. Мандельбаум закрыл рукой глаза, выпавший бокал разлетелся вдребезги на полу. Он кожей почувствовал жар – как в знойный летний день. Жар то нарастал, то убывал. По городу прокатился гром.

…Две, три, четыре.

После этого наступила тишина другого рода – эхо дрожало и гудело в каньонах высотных зданий. Пустые улицы подметал ветер. Небоскребы, мелко дрожа, постепенно успокаивались.

– Пронесло, – произнес Мандельбаум спокойно: экран сделал свое дело, город выжил, все хорошо, можно возвращаться к работе. Он набрал номер городской администрации. – Привет. Как вы там? Все в порядке? Теперь наш черед, надо унять панику…

Краем глаза он заметил спокойно сидящего в кресле Россмана. Недопитый бокал стоял на подлокотнике.

Глава 12

Коринф со вздохом отодвинул бумаги. Шорохи вечернего города проникали в комнату вместе с холодным октябрьским воздухом. Питер немного поежился, выковырнул из пачки сигарету и некоторое время спокойно курил.

Космические корабли, вяло думал он. В Брукхейвене строят первый космический корабль.

Его часть проекта состояла из расчетов внутриядерных нагрузок под воздействием приводящего поля – задачи сложной, но не настолько сверхважной, чтобы помешать рабочим закончить строительство корабля еще до ее выполнения. Коринф только что вернулся из цеха, где начал принимать очертания корпус звездолета. Идеальная красота форм тешила профессиональное эго физика. Каждый элемент – двигатель, защитный кокон, люки и горловины, органы управления – представлял собой образчик невиданного в истории Земли прецизионного машиностроения. Быть причастным к такой работе приятно.

Вот только…

Он тихо выругался, затушил сигарету в переполненной пепельнице и встал. Вечер обещал быть трудным, ему требовалась компания Хельги.

Питер шел по знакомым коридорам, вокруг кипела работа. Теперь они работали посменно круглые сутки, тысячи освобожденных умов устремились к горизонту, взрывообразно расширившемуся до невообразимых пределов. Он завидовал молодым техническим специалистам. Они ощущали свою силу, предназначение и душевное равновесие, будущее принадлежало им, и они это знали. В свои тридцать три года Коринф чувствовал себя измотанным стариком.

Хельга вернулась в институт и возглавила его. В новых условиях с этой работой мог справиться любой взрослый человек; у нее имелись необходимый опыт и желание служить обществу. Питеру казалось, что Хельга слишком безжалостна к себе, и с тяжелым чувством признавал свою вину. Она никогда не покидала кабинет, пока не уйдет он, – ради тех моментов, когда ему вдруг срочно потребуется поговорить с ней. Сейчас как раз наступил такой момент

Шагнув через порог, Питер сразу заметил радостные нотки в голосе и заигравший в глазах Хельги огонек.

– Давай вместе поужинаем? – предложил он.

Хозяйка кабинета вскинула брови. Питер торопливо объяснил:

– Шейла проводит сегодняшний вечер с миссис Мандельбаум. Сара хорошо относится к моей жене, у нее есть женское чутье, какого лишены мужчины. Я не нахожу себе места…

– Отлично, идем. – Хельга начала убирать со стола бумаги. Ее рабочее место всегда отличалось опрятностью и обезличенностью, словно его занимал робот. – Есть что на примете?

– Ты ведь знаешь, в последнее время я редко куда-нибудь выхожу.

– Тогда давай попробуем «Роджерс» – новый ночной клуб для новых людей. – Улыбка Хельги получилась кислой. – По крайней мере, там хорошо готовят.

Коринф зашел в маленький, примыкающий к кабинету санузел и попытался привести в порядок одежду и волосы. Когда он вернулся, Хельга была уже готова. Он на мгновение остановил на ней взгляд, впитывая каждую подробность с ослепительной цельностью, о какой не мог мечтать в прошлые годы. Они сдались и перестали таиться друг от друга, Хельга – с характерной откровенностью, Питер – с усталой и благодарной покорностью. Питеру был нужен человек, который бы его понимал, был сильнее его, с кем можно было поговорить, зарядиться энергией. Ему казалось, что он только и делает, что берет, а Хельга – отдает, но не мог заставить себя отказаться от этих отношений.

Хельга взяла его под руку, они вышли на улицу. Холодный воздух обжигал легкие, пахло осенью и морем. На мостовой крутились мертвые листья, уже появился иней.

– Давай пешком. – Она хорошо изучила предпочтения друга. – Здесь недалеко.

Ночь нависала над жалким светом фонарей, по обе стороны высились темные утесы небоскребов, и лишь редкий прохожий или автомобиль попадался навстречу.

– Как у Шейлы с работой? – спросила Хельга.

Коринф нашел работу для жены в центре помощи, надеясь, что это укрепит ее дух. Сейчас он лишь пожал плечами в ответ. Проще было молча подставлять лицо ветру, слабо дувшему между темных стен. Хельга настроилась на волну молчания. Если ему захочется поговорить, она будет рядом.

Кафе «Роджерс» выделяла скромная неоновая вывеска. Внутри их встретил голубой сумрак, холодный и прозрачный, будто светился сам воздух. Неплохой фокус, подумал Питер. Интересно, как они это делают? Он в одну секунду вычислил новый принцип флуоресцентности, на котором, должно быть, основан эффект. Видимо, какой-то инженер предпочел податься в рестораторы.

Столы стояли друг от друга дальше, чем в прежнее время. Коринф рассеянно подметил, что они расставлены по спирали, это сокращало количество шагов, которые официанты должны были делать из зала до кухни и обратно. Однако вместо официанта к ним на мягких резиновых шинах подкатил автомат и протянул дощечку и стило для записи заказа.

В меню значилось мало мясных блюд, – нехватка продовольствия еще давала о себе знать. Взяли сою особого приготовления и, разумеется, аперитив.

Чокнулись бокалами над белой скатертью.

– Waes hael! – Drinc hael![3]3
  Застольное приветствие: «Будь здоров» и «Пей и будешь здоров» – в Скандинавии, отличающейся особой правовой и социальной системами, унаследованными от норвежских и датских викингов в IX веке. (Прим. пер.)


[Закрыть] – ответил он. И печально добавил: – Боюсь, наши потомки вообще не будут понимать своих предков. Величественное наследие варваров будет казаться им звериным рыком. Когда я размышляю о будущем, меня пробирает озноб.

– Меня тоже, – пробормотала Хельга, приоткрывая душу нарочно, чтобы ему было легче исповедоваться.

Появился маленький оркестр. Среди музыкантов Коринф узнал трех бывших знаменитостей. Они принесли старые инструменты – струнные, деревянные духовые, одну трубу, хотя новые тоже были. Пока не возродятся филармонии – если они вообще возродятся, – серьезные музыканты рады играть в ресторанах. К тому же публика слушала теперь внимательнее, чем в прошлом.

Публика… Люди как люди, рабочие с мозолистыми руками вперемежку с худыми сутулыми клерками и лысеющими профессорами. Новоявленная обнаженность уничтожила все границы. В одежде преобладал неформальный стиль – рубашки без галстуков, слаксы, джинсы, изредка вычурный экспериментальный наряд. Люди с каждым днем придавали внешним эффектам все меньше значения.

Дирижера у оркестра не было. Музыканты играли экспромтом, обвивая индивидуальные мелодии вокруг элегантной, трудноуловимой темы. От музыки веяло прохладой, льдами и зеленью северного моря, струны вздыхали на волнах сложного, завораживающего ритма. Пытаясь в нем разобраться, Коринф на некоторое время забыл обо всем на свете. Периодически аккорд затрагивал скрытую эмоциональную ноту в душе, отчего пальцы сами собой крепче сжимали бокал. Некоторые танцевали, на ходу изобретая собственные па. Наверное, в прошлом это мероприятие назвали бы джем-сешн, однако новая музыка была слишком отстраненной и интеллектуальной для такого названия. Все человечество экспериментировало, нащупывало новые пути в мире, в один миг потерявшем горизонты.

Коринф повернулся к Хельге, застав ее врасплох, – женщина смотрела на него в упор. К лицу Питера прилила кровь, он поспешил заговорить на отвлеченные темы. Однако они слишком хорошо понимали друг друга. Вместе работали и вели наблюдения, и теперь у них сложился свой язык. Каждый взгляд и жест что-нибудь да значил, смыслы сцеплялись воедино, распадаясь и вновь сходясь, пока не начинало казаться, что каждый ведет внутренний монолог.

– Работа? – вслух спросил он, что означало: (Какую задачу тебе пришлось решать последнее время?)

– Нормально, – вяло ответила она. (Мы, кажется, совершаем своеобразный подвиг. Возможно, что важнее работы за всю человеческую историю ничего не было. Но почему-то работа меня мало волнует…)

– Я рад тебя видеть сегодня вечером, – сказал он. (Ты мне нужна. Мне надо на кого-то опереться, когда подступает тьма.)

(Я всегда буду ждать тебя), – говорили ее глаза.

Опасная тема. Уходи.

Питер быстро спросил:

– Что ты думаешь о здешней музыке? Похоже, они уже нашли формы, устраивающие современного человека.

– Может быть, – пожала плечами Хельга. – Хотя старых мастеров я нахожу интереснее. Они больше похожи на людей.

– Я порой думаю, похожи ли на людей мы сами, Хельга.

– Да, похожи. Мы всегда останемся сами собой. Любовь и ненависть не исчезнут, так же как страх и отвага, смех и печаль.

– Но будут ли они такими же? Я сомневаюсь.

– Может, ты и прав. Стало трудно верить в желаемое.

Он кивнул. Она улыбнулась краешком губ. (Да, мы оба это понимаем, не так ли? Это и все остальное в мире.)

– Иногда мне хочется, чтобы… Нет. Моя любовь предназначена Шейле.

(Слишком поздно, правда, Пит?), – спрашивали ее глаза. (Слишком поздно для нас обоих.)

– Потанцуем? – пригласил он. (Отдадимся беспамятству.)

– Конечно. (С превеликой радостью!)

Они встали из-за стола и вышли на танцплощадку. Обняв Хельгу за талию, Коринф почувствовал ее силу, он как будто от нее заряжался. Образ матери? – съязвил разум. Какая разница. Музыка захватила его целиком, он в крови чувствовал ее оригинальный ритм. Питер плохо танцевал и позволил Хельге вести, зато удовольствие от ритмичных движений ощущалось острее, чем во времена до начала перемен. На мгновение ему захотелось превратиться в дикаря и в танце излить свою скорбь перед богами.

Нет, быть дикарем поздно. Он дитя цивилизации – даже сейчас. Он родился слишком старым. Но что делать, когда жизнь слетает с катушек?

Любовь! Кому дано войти в союз с Предвечным…[4]4
  Омар Хайям. Рубаи. XCIC (пер. К. Кафиева).


[Закрыть] Детский лепет. А ведь когда-то это ему нравилось.

Музыка закончилась, они вернулись к своему столику. Автомат принес закуски. Коринф усадил Хельгу и стал уныло ковыряться в своей тарелке. Она опять смотрела на него в упор.

– Шейла? – спросила Хельга. (Ей сейчас плохо?)

– Нет. (Спасибо за вопрос.) – Коринф скорчил гримасу. (Работа помогает улучшить настрой, но Шейла плохо с ней справляется. Она тяготится, ей что-то мерещится, а по ночам – кошмары…) Ох, бедная моя женушка!

– Почему? (Ты и я, большинство людей приспособились, перестали нервничать. Я всегда считала, что она уравновешеннее, чем другие.)

– Ее подсознание… (Разыгралось не на шутку, она не в силах его контролировать, беспокойство из-за симптомов только усугубляет положение…) Шейла просто не создана для подобной умственной силы, не умеет с ней обращаться.

Их глаза встретились. Мы что-то потеряли – прежнюю невинность; все, что мы ценили, у нас отняли; мы стоим нагие перед лицом одиночества.

Хельга подняла голову. (Нам нельзя сдаваться. Любыми путями надо продолжать начатое.)

(Я слишком сильно на тебя полагаюсь. Нат и Феликс заняты своей работой. У Шейлы кончились силы. Остаешься только ты, и это плохо для тебя.)

(Я не против.) Это все, что у меня осталось, я больше не могу сама себе лгать.

Их руки наткнулись друг на друга поверх стола. Хельга медленно убрала свою и покачала головой.

– Боже! – Коринф сжал кулаки. (Если бы мы могли лучше изучить самих себя! Если бы у нас была действующая психиатрия!)

(Возможно, она скоро появится. Исследования уже идут.) И примирительно:

– А как продвигается твоя работа?

– Достаточно хорошо. (Звезды станут досягаемы еще до весны. Только что толку? Зачем нам звезды?)

Коринф посмотрел в бокал.

– Я слегка пьян. Что-то много болтаю.

– Ничего страшного, дорогой.

Он посмотрел на Хельгу.

– Почему бы тебе не выйти замуж? Найди кого-нибудь. Ты не сумеешь вытащить меня из моей личной преисподней.

Ее лицо ответило «нет».

– Лучше выброси меня из своей жизни, – проговорил он горячим шепотом.

– А ты бы выбросил Шейлу из своей?

Бесшумно подкатил автомат, убрал пустые тарелки и поставил на стол главное блюдо. Коринф вяло подумал, что, по идее, не должен испытывать аппетита. Разве от страданий не полагается чахнуть? Однако пища была вкусной. Еда – какая-никакая компенсация, а еще выпивка, пустые фантазии, работа и все, что подвернется под руку.

(Ты должен выстоять), – говорили глаза Хельги. (Что бы ни происходило, ты должен выдержать, сохранить здравый ум, потому что он наследие твоей человеческой природы.)

Через некоторое время женщина жестко задала вслух вопрос из трех слов:

– Пит, ты бы хотел? (Полететь на корабле?)

– Что? – Он уставился на нее с таким глупым видом, что Хельга невольно рассмеялась. Мгновение спустя она заговорила серьезным, деловым тоном:

– Корабль рассчитан на двух человек. (Почти всем управляют автоматы – ты и сам знаешь. Нат Льюис уломал меня отдать ему одно место как биологу. Проблема жизни в других точках вселенной…)

– Я даже не знал, что ты имеешь право решать, кто полетит, – сказал Коринф дрогнувшим голосом.

– Официально не имею. (Но на практике, так как это проект нашего института, я могу подкинуть любую пригодную кандидатуру. Нат хотел, чтобы с ним полетела я…) – Они обменялись беглыми улыбками. Не худший вариант для тебя, да и для меня тоже. – Однако реально нужен физик. (Ты очень много знаешь о проекте и сделал для его блага не меньше других.)

– А как же… – Он покачал головой. – Я хотел бы… (Нет, не могу найти более крепкого слова. Я отдал бы за место на корабле даже шанс обрести бессмертие. Летними вечерами в детстве я лежал на спине и наблюдал восход луны, красный глаз Марса в небе и мечтал, мечтал.) А как же Шейла? Давай в другой раз, Хельга.

– Полет долго не продлится. (Несколько недель – разведать ближние звезды, испытать двигатель, проверить несколько астрономических гипотез. Риск, я думаю, тоже невелик. Будь иначе, разве я стала бы предлагать?) Я буду каждую ночь смотреть в небо, ощущать его безбрежность и сжимать кулаки. (По-моему, ты должен воспользоваться этим шансом – ради собственного душевного спокойствия. Твоя душа заблудилась, Пит. Ты должен найти что-то, стоящее выше личных проблем, выше всего нашего мелочного мира.) – Хельга улыбнулась. – Может быть, ты должен найти Бога.

– Но я же сказал – Шейла…

– До отправления корабля остается еще несколько месяцев. (За это время может произойти все, что угодно. Я слежу за последними достижениями психиатрии, появляются новые интересные методы лечения.) – Хельга коснулась его руки. – Подумай, Пит.

– Хорошо, – не очень уверенно ответил он.

Отчасти Коринф понимал: Хельга предлагает ему грандиозное дело, чтобы отвлечь его, вырвать из замкнутого круга тревог и уныния… Выходя с ней на улицу, он взглянул на небо, разглядел в дымке несколько далеких солнц и ощутил, как по телу прокатилась волна возбуждения.

Звезды! Господи, звезды!

Глава 13

Снег в этом году выпал рано. Однажды утром Брок вышел из дома, а вокруг все белым-бело.

Он немного постоял, глядя на окружающие просторы, холмы и поля, заснеженные дороги, утренний горизонт цвета вороненой стали. Словно никогда прежде не замечал зимы – голых черных деревьев на фоне спокойного, безветренного неба, заваленных снегом крыш, разрисованных морозом окон, одинокой вороны, сидящей черной печальной точкой на холодном телеграфном столбе. И то правда, подумал он, я никогда этого не замечал.

Хотя после снегопада воздух потеплел, из ноздрей все еще валил пар, а лицо пощипывало. Брок хлопнул в ладоши, – в тишине звук получился неожиданно громким – надул щеки и сказал:

– Ну что, Джо, похоже на следующие полгода все утряслось. Белый День благодарения; не удивлюсь, если и на Пасху будет лежать снег.

Пес смотрел, почти все понимая, но не имея возможности ответить. Затем инстинкты взяли свое, и он принялся скакать по снегу и оглашать ферму громким радостным лаем.

Из дома вышла невысокая коренастая фигура, закутанная до такой степени, что лишь непомерная длина рукавов выдавала в ней нечеловеческое происхождение, поежилась и быстро приковыляла к человеку.

– Холодно, – проверещала она, – холодно, холодно.

– Боюсь, настоящие холода еще не наступили, Мегатавель. – Брок погладил заросшую шерстью макушку шимпанзе. Его тревожило, что обезьяны могут не пережить зиму. Он сшил им одежду и поручал работу в доме или сарае, где было тепло. Однако легкие приматов были слишком слабы.

Несмотря на природную вертлявость и лень, обезьяны героически трудились вместе с человеком. Брок не смог бы осилить подготовку к зиме в одиночку. Важнее, однако, было то, что, научившись общаться друг с другом на ломаном языке, они стали верными друзьями. У обезьян было мало тем для разговора, их разум-кузнечик быстро перескакивал с одного на другое, но плен одиночества был прорван. Само по себе наблюдение за их ужимками в спортивном зале, который он для них оборудовал, заставляло Брока смеяться, а смех в новые времена стал редкой ценностью.

Как ни странно, Мегатавель лучше приспособилась к работе на ферме, в то время как ее партнер Джимми готовил и вел хозяйство в доме. Оба были сильными и умными помощниками, чем бы ни занимались.

Брок дотопал до сарая, оставляя мазки следов на девственно чистом снегу, и открыл ворота. Из темноты в лицо хлынула волна животного тепла, от сильного амбре закружилась голова. Мегатавель пошла задавать животным – пятнадцати коровам, двум лошадям и огромной туше слона Джамбо – сена и толченой кукурузы. Брок сел доить коров.

Остатки домашней живности, похоже, смирились с новым порядком. Животные доверяли Броку, он казался им чем-то похожим на бога, но сегодня предстояло обмануть их доверие. Смысла откладывать не было, потом будет только труднее.

Ворота со скрипом приоткрылись. Неуклюже подошел, нашел скамеечку и сел помогать с дойкой Ву-Ву. Как всегда, он принялся за работу с автоматизмом робота. Ву-Ву был не способен к членораздельной речи и мог изъясняться лишь невнятными звуками и мычанием, за что и получил свое имя. Имбецил приблудился несколько недель назад, оборванный, запаршивевший, умирающий от голода. Маленький, узловатый горбун неопределенного возраста, видимо, сбежал из какого-то приюта. В его глазах сквозило полное отсутствие мысли. Интеллект Ву-Ву, очевидно, усилился, как и у всех остальных, однако это никак не повлияло на его дефективность – и физическую, и умственную.

Пришлого приняли без особой радости. Почти все тяжелые работы по сбору урожая были закончены, а на то, чтобы прокормить лишний рот, могло не хватить припасов.

– Я его убить, босс, – предложил Джимми и потянулся за ножом.

– Нет, – покачал головой Брок. – Нельзя быть такими жестокими.

– Я быстро и легко, – ухмыльнулся Джимми, проверяя остроту лезвия большим пальцем. Примата отличала обаятельная непосредственность уроженца джунглей.

– Нет. Пока нет. – Брок устало улыбнулся. Он постоянно чувствовал себя уставшим, все дела просто невозможно было переделать. Мы заблудшие овцы, а я, похоже, назначен вожаком стада. Нам всем приходится жить в мире, в котором мы лишние. Через минуту он добавил: – Надо заготавливать дрова на зиму.