Текст книги "Планета, с которой не возвращаются"

Глава 4

Солнце осталось позади в двух миллиардах километров и превратилось в яркую звезду, когда они перешли в искривленное пространство. Машины взревели, вырабатывая мощность, необходимую для производства омега-эффекта. Раздалось пронзительное жужжание: корабль и его экипаж поднимались по энергетическим уровням; атомы переделывались по недираковым матрицам. Затем наступила тишина, спокойствие, на экранах была абсолютная чернота.

Это было как бесконечное падение в ничто. Корабль не ускорялся, не вращался, ибо не было ничего, относительно чего можно было замерить его движение: в продолжение всего путешествия в искривленном пространстве корабль был иррелевантен к нашей четырехмерной вселенной. Вес вернулся, как только внешняя оболочка корабля стала вращаться вокруг внутренней, но Лоренцен по-прежнему чувствовал себя больным: он с трудом выносил состояние свободного падения. Теперь ничего не оставалось, как спокойно ждать в течение месяца или около того, пока они доберутся до звезды Лагранжа.

Дни проходили, разделенные на часы и не отмеченные никакими изменениями; все они теперь только ждали, зажатые в пустоте без времени и пространства. Пятьдесят человек, космонавты и ученые, разъедаемые пустотой проходящих часов и задающие себе вопрос, что ждет их на выходе из искривленного пространства.

На пятый день Лоренцен и Тецуо Хидеки направились в главную кают-компанию. Манчжурец был химиком-органиком: маленький, хрупкий, вежливый человек в свободном костюме, робеющий перед людьми и отлично знающий свое дело. Лоренцен подумал, что Хидеки соорудил между собой и остальным миром барьер из своих испытательных пробирок и анализаторов, но ему нравился азиат.

Я ведь сделал то же самое. Я иду рядом с людьми, но в глубине души боюсь их.

– …но почему нельзя сказать, что путешествие на Лагранж занимает месяц? Ведь именно столько мы проведем на борту корабля. И именно столько времени пройдет для наблюдателя на Лагранже или в Солнечной системе с момента нашего вхождения в искривленное пространство до момента выхода.

– Не совсем, – сказал Лоренцен. – Математика утверждает, что бессмысленно сопоставлять время в обычном и искривленном пространстве. Оно не аналогично времени в классической относительности мира. В уравнениях омега-эффекта t и t1 – совершенно различные выражения, разные измерения; их абсолютная величина одинакова, но содержание совершенно различное. Дело в том, что в искривленном пространстве, как бы далеко вы ни направлялись, пройдет одно и то же время – так как кривизна пространства имеет бесконечно огромный радиус, мы фактически лишаем термин «скорость» смысла в этом мире. – Он пожал плечами. – Я не претендую на исчерпывающее понимание всей теории. Едва ли найдется десять человек, которые понимают ее.

– Это ваше первое межзвездное путешествие, Джон?

– Да. Раньше я никогда не бывал дальше Луны.

– А я никогда не покидал Землю. Я знаю, что капитан Гамильтон и группа инженеров – единственные люди на борту, у которых есть опыт межзвездных полетов. – Хидеки выглядел испуганным. – Очень много странного в этом путешествии. Я никогда и не слышал о столь пестром экипаже.

– Н… н… нет, – Лоренцен подумал, что ничего не знает об этом.

Правда, на корабле уже происходили стычки, которые Эвери не очень успешно предотвращал. – Но, думаю, Институт знал, что делал. Ведь осталось так много людей с сумасшедшими взглядами со времен войны и Перерыва.

Политические фанатики, религиозные фанатики… – его голос стих.

– Я надеюсь, вы поддерживаете правительство Солнечной системы?

– Конечно. Мне могут не нравиться некоторые его действия, но оно умеет находить компромисс между многими элементами и оно демократично. Без него мы не выжили бы. Оно единственное, что удерживает нас от возвращения к анархии и тирании.

– Вы правы, – сказал Хидеки. – Война – чудовище, мой народ знает это.

– В его глазах была чернота отчаяния. Лоренцен задал себе вопрос, о чем он думает: об империи Монгку, уничтоженной Марсом, или мысли его идут еще дальше в прошлое, к любимым утраченным островам Японии и к четвертой мировой войне, которая пустила эти острова на дно моря.

Они вошли в кают – компанию и остановились, чтобы посмотреть, кто в ней находится. Это была большая низкая комната, ее мебель и мягкое освещение составляли контраст к безличной металлической резкости остальных помещений корабля; впрочем кают – компания производила впечатление голой.

У Института не было ни времени, ни денег, чтобы украсить ее получше.

«Им бы следовало найти время, – подумал Лоренцен. – Нервы человека становятся тонкими между звездами, Люди нуждаются в фресках, в баре, в камине, полном пылающих поленьев. Они нуждаются в доме.»

Эвери и Гуммус-луджиль, корабельные фанаты шахмат, нависли над доской. Мигель Фернандес, геолог-уругваец, маленький смуглый красивый молодой человек, дергал струны гитары. Рядом с ним сидел Джоаб Торнтон, читая свою библию, – нет, на этот раз это был Мильтон, и на аскетическом лице марсианина было любопытное отсутствие экстаза. Лоренцен, на досуге занимавшийся скульптурой, подумал, что у Торнтона очень интересное лицо из сплошных углов и морщин и что ему хочется когда-нибудь изготовить его портрет.

Гуммус-луджиль поднял голову и увидел вновь вошедших. Это был темнокожий приземистый человек с широким лицом и курносым носом, в расстегнутой рубашке видна была волосатая грудь.

– Привет! – радушно сказал он.

– Привет! – ответил Лоренцен. Ему нравился турок. Гуммус-луджиль прошел тяжелый жизненный путь. Это заметно по нему: он бывает груб, догматичен и не видит пользы в литературе; но мозг его работает хорошо.

Они с Лоренценом в течении нескольких вахт обсуждали политику, аналитическую философию и шансы команды Академии выиграть первенство по метеорному поло в этом году. – Кто выигрывает?

– Боюсь, что этот недоносок. – Эвери передвинул своего слона. – Гардэ королеве, – сказал он почти извиняющимся голосом.

– Что? А, да… да… посмотрим… – Гуммус-луджиль нахмурился. Кажется, это будет стоить мне коня. Ладно. – Он сделал ход.

Эвери не тронул коня, но взял ладьей пешку.

– Мат в… пять ходов, – сказал он. – Будете сопротивляться?

– Что? – Гуммус-луджиль лихорадочно изучал доску. Пальцы Фернандеса извлекли громкий аккорд.

– Видите… вот так… и так… потом так…

– Черт побери, прекратите этот грохот! – выпалил Гуммус-луджиль. Как я могу при этом сосредоточиться?

Фернандес вспыхнул.

– У меня столько же прав…

Гуммус-луджиль оскалил зубы.

– Если бы вы играли, было бы еще ничего, – насмешливо сказал он. – Но вы тянете кота за хвост, засоня.

– Эй, Кемаль, полегче, – Эвери выглядел встревоженным. Ко всеобщему удивлению, Торнтон принял сторону инженера.

– Здесь должно быть место мира и спокойствия, – отрезал он. – Почему бы вам не поиграть в спальне, сеньор Фернандес?

– Там пришедшие с вахты, они спят, – ответил уругваец. Он встал, сжимая кулаки. – И если вы думаете, что можете диктовать остальным…

Лоренцен отступил, чувствуя беспомощное замешательство, которое всегда вызывали в нем споры. Он пытался сказать что-то, но язык, казалось, распух у него во рту. Именно этот момент выбрал для появления Фридрих фон Остен. Он стоял у дальнего входа, слегка покачиваясь. Было хорошо известно, что он сумел протащить на борт ящик виски. Он не был алкоголиком, но на борту нет женщин, а не может же он все время чистить свои любимые ружья. Солдат-наемник из руин Европы – даже если он окончил Солнечную Академию, хорошо проявил себя в Патруле и назначен главным оружейником экспедиции – не имеет других интересов.

– Что происходить? – спросил он.

– Не ваше чертово дело! – ответил Гуммус-луджиль. Им часто приходилось работать вместе, но они не выносили друг друга. Это естественно для двух одинаково высокомерных людей.

– Тогда я делать это свой чертово дело, – фон Остен сделал шаг вперед, расправив широкие плечи, его рыжая борода встала дыбом, широкое, покрытое рубцами лицо покраснело. – Фи опять смеетесь над Мигелем?

– Я могу и сам позаботиться о себе, – довольно спокойно сказал Фернандес. – И вы, и этот пуританский святоша можете не вмешиваться.

Торнтон прикусил губу.

– Я еще поговорю с вами о святошах, – сказал он, тоже вставая.

Фернандес дико посмотрел на него. Все знали, что его семья с материнской стороны была вырезана во время Себастианского восстания столетие назад; Эвери предупредил всех, чтобы об этом не упоминали.

– Джоаб, – правительственный чиновник заторопился к марсианину, размахивая руками. – Полегче, джентльмены, прошу вас…

– Если бы все идиоты с разжиженными алкоголем мозгами занимались только своими делами… – начал Гуммус-луджиль.

– Разве это не наше чертово дело? – закричал фон Остен. – Мы есть zusammen – вместе, и вас надо отдать один день в Патруль с его дисциплина…

«Он говорит правду, но неподходящими словами и в неподходящий момент, – подумал Лоренцен. – Он совершенно прав, но от этого не становится менее непереносимым.»

– Послушайте… – он открыл рот, но заикание, которое всегда наступало у него в момент возбуждения, помешало продолжать.

Гуммус-луджиль сделал короткий шаг к немцу.

– Если вы выйдете со мной на минутку, мы поговорим об этом, – сказал он.

– Джентльмены! – вопил Эвери.

– Это кто джентльмены, они? – спросил Торнтон.

– Und du kannst auch herausgehen!

взревел фон Остен, поворачиваясь к нему.

– Никто не посмеет оскорбить меня! – прокричал Фернандес. Его маленькое жилистое тело сжалось для нападения.

– Убирайся с дороги, засоня! – сказал Гуммус-луджиль. Фернандес издал звук, похожий на рыдание, и прыгнул к нему. Турок удивленно отшатнулся.

Когда кулак задел его щеку, он, в свою очередь, ударил, и Фернандес отлетел назад.

Фон Остен взревел и бросился на Гуммус-луджиля.

– Дайте руку, – прохрипел Эвери. – Помогите разнять их! – Он тащил за собой Торнтона.

Марсианин схватил фон Остена за руку. Немец ударил его по ноге.

Торнтон сжал губы, чтобы удержать крик боли, и пытался схватить своего противника. Гуммус-луджиль стоял на месте тяжело дыша.

– Что здесь происходит?

Все обернулись на эти слова. В дверях стоял капитан Гамильтон.

Это был высокий человек, крепкого телосложения, с тяжелыми чертами лица, с густыми серыми волосами над удлиненным лицом. Он был одет в голубой мундир Патрульного отряда, резервистом которого являлся. Одежда сидела на нем с математической правильностью. Обычно тихий голос стал непривычно резким, а серые глаза, как холодным железом, пронзали всех.

– Мне казалось, что я слышу звуки ссоры. – Все отодвинулись друг от друга, угрюмо поглядывая на него, но избегая встретиться с ним глазами.

Он долго стоял неподвижно, глядя на них с открытым презрением.

Лоренцен постарался сжаться. Но в глубине души он спрашивал себя, насколько это выражение отражает действительное мнение капитана. Гамильтон был сторонником строгой дисциплины и педантом, он прошел специальную психологическую подготовку, чтобы справиться со всеми страхами и комплексами, связанными с его ролью. Но он не превратился в машину. В Канаде у него были дом и внуки, он увлекался садоводством. Он вовсе не внушал антипатию, когда…

– У всех у вас есть университетские степени, – капитан теперь говорил совершенно спокойно. – Вы образованные люди, ученые и технические специалисты. Мне говорили, что вы представляете верх интеллекта Солнечной системы. Если это действительно так, то да поможет нам бог!

Ответа не было.

– Я полагаю, вы знаете, что наша экспедиция опасна, продолжал Гамильтон. – Я знаю также, что вам говорили о судьбе первой экспедиции на Троас. Она не вернулась. Мне кажется, что на нас ложится определенная ответственность: мы должны действовать, как сплоченный отряд, чтобы выжить и победить то, что погубило первую экспедицию. Похоже, что вы этой ответственности не ощущаете.

Он нахмурился.

– По-видимому, вы, ученые, также думаете, что я всего лишь пилот. Я только извозчик, который должен доставить вас на Троас и обратно. Если вы так считаете, советую вам вновь прочесть устав экспедиции – надеюсь, вы умеете читать. Я отвечаю за безопасность всего корабля, включая ваши жизни. Да поможет мне бог. Это означает, что я здесь хозяин. С того момента, как вы прошли через люк корабля на Земле, до вашего выхода из него снова на Земле я здесь единственный хозяин.

Я не дам и плевка за того, кто забудет об этом или кто попытается ослушаться меня. Достаточно уже того, что тут произошла ссора, а их не должно быть. Вы все проведете сутки в тюремном помещении – без пищи.

Может, это научит вас лучшим манерам.

– Но я не… – прошептал Хидеки.

– Вот именно, – отрезал Гамильтон. – Я хочу, чтобы каждый человек на борту считал предотвращение таких конфликтов своим долгом. Если ваши жизни, жизни ваших товарищей для вас ничего не значат, может, вас научат пустые желудки.

– Но я пытался… – завопил Эвери. – И не сумели. Вы будете подвергнуты аресту за некомпетентность, мистер Эвери. Это ваша обязанность устранять такие конфликты. А теперь – марш!

Они двинулись. Никто не сказал ни слова. Немного позже Хидеки во тьме тюремного помещения прошептал:

– Плохо. Что он о себе думает? Что он бог всемогущий?

Лоренцен пожал плечами. Благодаря своему темпераменту он уже успокоился.

– Он капитан.

– Но если он будет продолжать в том же духе, все его возненавидят.

– Я думаю, что он достаточно взвешивает свои поступки. Может, этого он и добивается.

Еще позже, лежа во тьме на жесткой узкой койке, Лоренцен размышлял, почему же все идет так плохо. Эвери разговаривал со всеми, консультировал, старался, чтобы страх и ненависть каждого не обернулись против остальных.

Но ему не удалось. Некомпетентность! Может, это и есть проклятие, тяготеющее над экспедицией Лагранжа.

Глава 5

Небо – невероятное. Двойная звезда в центре огромного скопления двойной костер. Лагранж I казался таким же ярким, как Солнце, хотя на самом деле был вполовину менее ярким. Его сине-зеленый диск окружал сверхъестественный ореол короны и зодиакального света. Когда этот свет пропустили через фильтры, стали видны огромные протуберанцы на краю диска.

Лагранж II, втрое меньше Солнца по угловому диаметру, но равный ему по яркости, был насыщенного оранжево-красного цвета, как кусок раскаленного угля, висящий в небе. Когда свет обеих звезд проникал через иллюминаторы в затемненные каюты, лица людей приобретали неземной цвет, они казались изменившимися.

Звезды были такими яркими, что некоторые из них можно было видеть и сквозь дымку света двойной звезды Лагранж. С противоположной, затененной стороны корабля небо становилось черным бархатом, усеянным звездами-огромными немигающими бриллиантами, горящими и горящими, собираясь в миллиарды; их скопление сверкало так ярко, как никогда на бывает на земном небе. Грустно думать, что их свет, видимый сейчас на Земле, покинул звезды, когда люди еще жили в пещерах; свет, который сейчас исходит от них, будет виден на Земле в немыслимом будущем, когда там, возможно, не останется ни одного человека.

«Хадсон» кружил над Троасом в четырех тысячах километров от поверхности планеты. Спутник Троаса, Илиум, выглядел вчетверо больше Луны, наблюдаемой с Земли. Диск его мерцал под тонкой атмосферой, и резкие пятна мертвых морей испещряли поверхность Старый мир, где нет места для колонистов; но он будет богатым источником минералов для людей на Троасе.

Эта планета огромным шаром повисла в иллюминаторах, заполняя около половины небосвода. Видна была атмосфера вокруг нее, облака и бури, день и ночь. Ледяные шапки, закрывавшие треть ее поверхности, ослепительно сверкали; океаны голубого цвета, на которых непрекращающиеся ветры поднимали миллионы увенчанных пеной волн, фокусировали свет одного их солнц в слепящих точках. Видны были острова и один большой континент, его южный и северный концы были покрыты льдом, лед простирался на запад и на восток вокруг всей планеты. Зеленая полоса вокруг экватора по мере приближения к полюсам темнела и становилась коричневой. На ней, как серебряные нити, вились реки и озера. Высокий горный хребет – смесь яркого света и теней – проходил через весь континент.

Полдюжины людей в корабельной обсерватории висели в невесомости и молчали. Мигающий свет двух солнц отражался в металле их инструментов.

Предполагалось, что они будут сопоставлять результаты своих наблюдений, но никто не хотел говорить: наблюдаемая картина внушала им благоговейный трепет.

– Ну? – произнес наконец Гамильтон. – Что вы обнаружили?

– В сущности… – Лоренцен сглотнул. Пилюли от космической болезни несколько помогли ему, но он все еще чувствовал слабость, он мечтал о весе и свежем воздухе. – В сущности, мы только подтвердили наблюдения астрономической экспедиции к Геркулесу. Масса планеты, расстояние, атмосфера, температура – да, зелень внизу, несомненно, имеет в спектре поглощения полосу хлорофилла.

– А признаки жизни?

– О, да, но лишь немного. Видны не только растения, но и животные, большие стада. Я получил хорошие фотографии. – Лоренцен покачал головой. Однако ни следа «Да Гамы». Мы наблюдаем уже в течение двух планетных дней и, несомненно, заметили бы их посадочные шлюпки или остатки покинутого лагеря. Но ничего нет.

– Может, они приземлились на Сестре, а тут попали в беду? – Кристофер Умфандума, биолог-африканец, жестом указал на безжизненное лицо Илиума.

– Нет, – ответил Гамильтон. – Правила подобных экспедиций требуют, чтобы корабль вначале приземлялся на той планете, которая является целью экспедиции. Если по каким-либо причинам они вынуждены покинуть планету, то оставляют условный знак, хорошо видимый из космоса. Мы, конечно, проверим и Сестру, но я убежден, что катастрофа произошла на Старшем. Сестра слишком типична, она похожа на Марс; в таком месте ничего не может случиться с хорошо подготовленным космонавтом.

– А другие планеты этой системы? – спросил Хидеки. – Может, на них…

– Нет, их здесь вообще нет. Всего лишь небольшая группа астероидов в другой троянской позиции. Теория образования планет и условия стабильности их орбит запрещают здесь появление небесных тел. Вы, очевидно, знаете, что и Старший не имеет подлинной троянской стабильности. Планета двойной звезды вообще не может иметь ее: пропорция масс компонентов двойной звезды слишком мала для этого. Квазистабильность орбиты Старшего объясняется лишь влиянием массы Сестры.

Правда, на шкале человеческой истории эта разница не заметна. Нет, здесь не может быть другой планеты.

– Но, возможно, – очень мягко возразил Эвери, – экспедиция покинула Троас в хорошем состоянии и пропала на пути домой.

Гамильтон фыркнул.

– Ничего не может случиться с кораблем в искривленном пространстве.

Нет, внизу, – его глубоко посаженные глаза взглянули на планету, – внизу, на Старшем, что-то произошло с ними. Но почему нет ни следа? «Да Гама» по-прежнему должен был находиться на орбите. А на поверхности были бы видны посадочные шлюпки. Неужели они утонули в океане?

– Но почему? – спросил Эвери. – Кто мог сделать это?

– Здесь нет и следа разумной жизни, я уже говорил, – устало сказал Лоренцен. – На таком расстоянии наши телескопы разглядели бы все: от города до соломенной хижины.

– Может, они не строят хижин, – сказал Эвери. Его лицо было задумчиво.

– Замолчите, – приказал Гамильтон. – Вам вообще здесь нечего делать.

Это картографическое помещение.

Хидеки вздрогнул.

– Как там внизу холодно!

– Не совсем, – сказал Фернандес. – Вокруг экватора климат подобен земному в районе, допустим, Норвегии или штата Мэн. И вы можете заметить, что деревья и трава простираются до самых болот у основания ледников.

Ледниковые периоды никогда не были такими безжизненными, как считают многие: в плейстоцене Земля была полна животной жизни; именно из-за ухудшения охоты после отступления ледников человечество вынуждено было перейти к земледелию, оседлости и стало цивилизованным. Эти ледники, несомненно, отступают: я отчетливо вижу на фотографиях морены. Когда мы сядем и тщательно изучим обстановку, вы будете поражены, как быстро Старший развивает свои тропические районы. Эта область на экваторе насчитывает, вероятно, несколько сот лет. С точки зрения геологии – ничто.

– Он щелкнул пальцами и улыбнулся.

– Если мы сядем, – сказал Гамильтон. – Когда вы получите карты всей поверхности, Лоренцен?

– Гм… через неделю, возможно. Но разве мы будем так долго ждать?

– Будем. Мне нужна общая карта планеты, в масштабе один к миллиону, и достаточно карт отдельных районов экваториальной зоны, где мы приземлимся – допустим, на пять градусов по обе стороны от экватора, – в масштабе один к десяти тысячам. Напечатайте по пятьдесят копий каждой карты. Начальный меридиан проведете через северный магнитный полюс: можете послать робофлайер для определения полюса.

Лоренцен про себя тяжело вздохнул. Он будет пользоваться картографической машиной, но все равно работа предстояла невеселая.

– Я возьму шлюпку и несколько человек и отправлюсь поближе взглянуть на Сестру, – продолжал Гамильтон. – Не то, чтобы я надеялся там что=то обнаружить, но… – Внезапно он улыбнулся. – Вы можете называть выдающиеся особенности рельефа там, внизу, как вам понравится, но ради бога не будьте похожи на того чилийского картографа из экспедиции на Эпсилон Эридана III!

Его карты стали официальными, использовались больше десяти лет, и только тогда обнаружилось, что на арауканском языке данные им названия звучат как непристойности.

Он похлопал астронома по плечу и выплыл из комнаты. «Неплохая шутка, – подумал Лоренцен. – Он лучший психомед, чем Эвери; хотя Эд тоже не увалень. Просто ему не везет».

Он решил придерживаться классической номенклатуры Геркулесовой экспедиции. Гора Олимп, гора Ида, большая река внизу – Скамандр… конечно, эти названия не будут последними. Когда придут колонисты, то это будут Старый Бэлди, Конуинджангуа, Новая Нева…

Если придут колонисты.

– Давайте… давайте несколько организуемся, – громко и неловко сказал он. – Кто из вас что-нибудь знает о картографии?

– Я, – неожиданно сказал Эвери. – Я помогу вам, если хотите.

– Клянусь космосом, где вы научились этому? – спросил Фернандес.

– Это часть моего образования. Прикладная психодинамика включает картографирование личности, так что мы обязаны знать соотношение масштабов и некартезианские координаты. Я не хуже вас справлюсь с картографической машиной.

Лоренцен заморгал. Потом кивнул. он был далек от современной науки о человеческом поведении, но несколько раз заглядывал в работы по психологии: там было больше параматематической символики, чем в астрономических трудах.

Он уцепился рукой за ступеньку приставной лесенки. Эвери говорил ему, что космическая болезнь имеет причины психологические. Ему поможет, если он займет свой мозг работой. Он посмотрел на холодно сияющий диск планеты.

– Насколько точна ваша наука? – спросил он. – Популярные статьи по этому поводу дают неясное представление.

– Что ж… – Эвери почесал подбородок. Он висел в воздухе, скрестив ноги, похожий на маленького Будду. – Что ж, мы не требуем точности физических наук, – сказал он наконец. – Можно даже сказать, что мы ее никогда и не достигнем: тут нечто вроде принципа неопределенности, связанного с взаимоотношениями между наблюдателем и наблюдаемой системой.

Но достигнуто все же многое.

– Например? – спросил Умфандума. – Я знаю о достижениях неврологии, это моя специальность. Но как насчет человека – как человека, а не как биофизический механизм?

– Важность и количество знаний зависят от их применения, – сказал Эвери. – Перед третьей мировой войной психологи использовали теорию игр в военных разработках, а позже большие компьютеры сделали возможный расчет с теоретических позиций таких сложных явлений, как бизнес: это, в свою очередь, привело к более глубокому пониманию экономики. Оказалось, что теория коммуникации применима к поведению человека: ведь человек – это животное, управляемое символами. Эта аксиома была использована в теории.

Постепенно создали математическую и параматематическую систему, каждый элемент которой соответствует наблюдаемым элементам поведения человека, его возможностям, желаниям и так далее. На основе этой теории разрабатываются теоремы. Конечно, подтверждение этих теорем – по-прежнему трудное дело: не так-то просто поставить чистый эксперимент над живым человеком; но все наши наблюдения подтверждают эти теоремы. Появилась возможность предсказывать не только поведение отдельного лица, но и целых групп, а также больших общественных явлений – например, экономических циклов, – и предсказывать с большой точностью.

– А разве диктаторы не знали все это? – спросил Лоренцен. – У них, несомненно, были квалифицированные мастера пропаганды. Меня больше волнует современное развитие психологии.

– Большая часть психология современна, – фыркнул Эвери. – Очень мало из достижений прошлого имеет научную ценность. К примеру, возьмем историю моей родины – Северной Америки. Пропагандисты капитала и труда, создатели рекламы работали на таком примитивном уровне, на основе такой примитивной теории, что часто производили эффект, обратный ожидавшемуся. Они были лишь частью массового психологического аппарата, вызывавшего панику и ведшего к военному вторжению. Комиссары, сменившие их, были ослеплены своей собственной истощающей идеологией, они никогда не осмеливались выйти за пределы ее догм. Самозваные освободители были заинтересованы лишь в том, чтобы самим захватить власть: не их пропаганда привлекла к ним людей, а тирания комиссаров, и вскоре они стали так же непопулярны.

Военные руководители времен Перерыва использовали психомилитаристский анализ, это верно, но единственная серьезная работа была выполнена в Бразилии. Позднее, в теократический период, исследования в этой области продвинулись вперед из-за угрозы со стороны империи Монгку; тогда был впервые проведен политикоматематический анализ. Но лишь после победы Венеры, установления временного мира на Земле и изгнания теократов из Америки исследования в этой области двинулись вперед. Затем были окончательно сформулированы положения психодинамики и использованы для окончания Марсо-Венерианской войны и объединения Солнечной системы причем большая часть работы была проделана миролюбивыми профессорами, интересующимися только своей наукой; они по-прежнему выполняют большую часть новых исследований.

– Фью! – засмеялся Умфандума.

– Незавершенная наука, вы говорите? – спросил Лоренцен. – Я думал…

– О, да, работы все еще продолжаются, все время. Но уже достигнуты очень значительные результаты. Контроль экономических циклов, например, наиболее эффективное размещение городов, стабилизация валюты – постепенное продвижение человечества от варварства к первой подлинно зрелой цивилизации-цивилизации, в которой каждый душевно нормален. – Что-то сверкнуло на его полном лице и в бесцветных глазах. – Это тяжелейшая работа, она займет столетия, будет множество неизбежных ошибок, помех, неудач – но тем не менее впервые в истории у нас не только благие намерения, но и реальные средства их осуществления.

– Надеюсь, вы правы, – пробормотал Лоренцен. Про себя он продолжил:

«Вы можете избрать руководство из психократов, так же как и из инженеров; мне не нравится руководство элиты в любом виде – история человечества знала их немало. Все-таки при всех своих недостатках парламентское правительство остается единственным возможным выходом. Психократы при нем должны быть лишь советниками. Но когда советчики пытаются стать руководителями…»

Он вздохнул и оттолкнулся от стены.

– Идите сюда, – сказал он. – Начнем работу.