Текст книги "Колодезь Иакова"

Поль Бенуа
Колодезь Иакова

I

В Галате, южном предместье Константинополя и одном из самых жалких «гетто» Европы, около 1896 года родилась девочка по имени Агарь Мозес.

Из семи детей в семье она была самой младшей.

В тот же год она потеряла своего отца.

В дни избиения армян он неосторожно приблизился к валявшимся на улице трупам. Ружейный выстрел уложил его рядом с другими изуродованными телами.

Четверо старших детей кое-как устроились сами.

Матери же и трем остальным пришла на помощь бедная еврейская община Галаты.

Агарь и старшая ее сестра Сарра посещали греческую школу Фанары.

Вскоре Сарра умерла от одной из многочисленных, совершенно не исследованных восточных эпидемий, и в школу Агарь продолжала ходить одна.

Там она почувствовала, что девочки, среди которых она росла, несмотря на всю их бедность и обездоленность, почему-то смотрели на нее как на существо, покрытое позором.

Не зная еще печальной судьбы своего несчастного народа, она легко могла себе ее представить.

Вся горечь ранних обид, естественно, отразилась на ее душе.

Умерла непосредственность, помутнела душевная ясность, завял нежный цветок. Но в то же время горькая и неистовая страсть к радостям земным исходила от этого одетого в рубище ребенка, бесшумно семенившего вечерами в дождь и снег вдоль по Золотому Рогу и глядевшего в мутную хлюпающую воду.

О, угрюмые зимы константинопольские! Ужас невыразимой восточной грязи, когда ветер с Черного моря треплет, как лохмотья, лачуги стамбульских бедняков.

О, мрачная, темная нищета, ясно выступающая даже в слабом свете изредка пронизывающей ночь молнии!

В одной из тех еврейских семей, куда ее изредка приглашали встречать субботу, маленькая Агарь, глядя на лежавший перед ней футляр для Торы из лилового, отороченного золотой бахромой, куска шелка, принималась сладостно грезить.

Она не замечала на нем ни дыр, ни пятен.

Как-то раз она осмелилась дотронуться до него.

От прикосновения к шелку она побледнела.

Когда-нибудь одеться в такую же прекрасную материю, как эта, которой покрывали священную книгу!

Она ни с кем не поделилась этой кощунственной мыслью не потому, что боялась быть побитой: она страшилась насмешки.

Без всякого напряжения она заняла первое место в своем классе. Но ее никто не поздравил с этим.

Учительница если и выделяла ее, то лишь для того, чтобы пристыдить других детей, позволивших нищенке и отверженной обогнать себя.

Первая в классе! Чистописание, чтение, арифметика и чуть-чуть священной истории.

Последняя была страстью Агари.

Она никак не могла понять, почему ее происхождение позорно.

О ее народе говорилось в самых древних летописях, в школе их подробно изучали, в то время как на историю родины ее одноклассниц почти не обращалось никакого внимания.

Этим способом, по ее мнению, легче всего было проникнуть в тот чудесный мир, где сверкала парча Эсфири и ласкал бархат Торы.

Ей удалось поступить в услужение к портнихе квартала Туннель. Там было полдюжины работниц.

Агарь, как самая младшая, была на побегушках.

Ночью она так же, как и в прачечной, караулила, лежа на досках между двумя дверьми. Когда все уходили и в доме наступала тишина, она вставала и снова бралась за дорогую ей иглу.

Из старой газеты она вырезала патронки воображаемых роскошных моделей.

Раз или два в месяц она, объятая страхом, поддавалась на уговоры товарок, по всей вероятности, уже весьма искушенных, и уходила с ними. Как-то, возвращаясь вечером одна домой, она попала в драку. Ее схватили, и тут ей впервые пришлось столкнуться с каракалом – турецкой полицией.

Помощник комиссара, весьма наглый молодой человек, недолго с ней церемонился.

Никакой выкуп не казался Агари дороже вновь обретенной свободы.

К тому же, разве могла она ставить свои условия и спорить, как равная, с этим то грозным, то любезным господином?

Покинув полицию ночью, под проливным дождем, разбитая, объятая тупой горечью, она, шатаясь, еле добралась до своей постели и до самой зари, когда первые солнечные лучи заиграли на серых стеклах, утешала себя, лаская свои дорогие лоскутья.

Спустя несколько дней ей довелось относить вечернее платье в «Пера-Палас». Хозяйка наказала ей быть очень вежливой, но заказ отдать только по получении тридцати пяти лир. Заказчица была певицей, пользовавшейся завидным успехом в одном из кабарэ на площади Таксиль.

С картонкой в руке Агарь вошла в вестибюль гостиницы и остановилась, ослепленная и зачарованная роскошью, позолотой, зеленеющими растениями, погруженными в кожаные кресла величественными старцами и спесивыми молодыми людьми, которые, забравшись на высокие сиденья, тянули из соломинок напитки цветов более прекрасных, чем облачавший Тору бархат.

В тот же миг она почувствовала, что ее грубо схватили за руку: швейцар объяснил ей, что имеется специальный вход для служащих.

Отдав платье горничной, она стала ждать, стоя на площадке, рядом с полуоткрытой картонкой.

Вскоре горничная снова появилась:

– Барыня хочет говорить с тобой.

Агарь как вошла, так и встала, точно пригвожденная к порогу. Платье со всей силой было ей брошено прямо в лицо.

– И это ты осмелилась мне принести? Твоей хозяйке не стыдно было послать мне такую работу? Убери сейчас же этот ужас, да поживей!

Но девочка не смутилась. Быстрым взглядом окинула она платье и тут же заметила все выведшие певицу из себя недостатки.

– Барыня права, – как можно более спокойно произнесла она. – Но невелика беда. Если барыня позволит, я живо все поправлю…

Спокойствие и скромность Агари подействовали на молодую женщину. Она быстро смягчилась.

– Как ты все это исправишь? Сколько же тебе лет? Четырнадцать?

– Пятнадцать, барыня.

– Как тебя зовут?

– Агарь Мозес.

– А, Агарь Мозес. А знаешь, как меня зовут?

– Да, барыня. Лина де Марвиль.

– Это мой псевдоним. Зовут же меня Рашель Бернгейм. Понимаешь?

Тут только Агарь осмелилась осмотреть комнату, в которой стояла.

Такой роскоши она не могла себе вообразить. Тысячи разбросанных повсюду кричащих безделушек, таинственные принадлежности туалета, платья и кружева, заполнившие сундуки и покрывшие ковры и кресла, маленькие вышитые подушки и, наконец, постель с ниспадающими на землю простынями, обнажавшими тело Лины де Марвиль, просвечивающееся сквозь тонкий шелк рубашки…

Спазм сжал горло ребенка. Было столько восторженной муки в ее глазах, что певица почувствовала себя и польщенной и тронутой.

– Если ты считаешь себя достаточно ловкой, попробуй мне это исправить. Все же будет лучше. Сядь у окна, там светлее. Все нужное для шитья ты найдешь там, на столике, в коробке из-под конфет.

Агарь села за работу. К счастью, беда была не такой уж непоправимой: переставить несколько крючков, убрать складку, чуть поднять пояс…

Лина де Марвиль с нежностью глядела на нее.

– Да знаешь ли ты, что у тебя руки волшебницы?

Агарь лихорадочно продолжала работу.

– Да посмотри же на меня. Вот смешной ребенок! Ты завтракала?

Вошла горничная, неся поднос, уставленный пирожными, маслом, вареньем и тонким фарфором.

– Спасибо, я завтракала.

– Все же ты выпьешь чашку шоколада.

– Может быть, вы сначала примерите платье?

– Однако, какая ты добросовестная! Ничего не хочешь брать, пока не кончишь работу. Ну, давай… Гм! Есть еще несколько недостатков. Все же я его беру. Но знай, только из-за тебя. Скажи своей хозяйке, что ей повезло. Сколько ты у нее зарабатываешь?

– Пятнадцать пиастров в день.

– Бедняжка! Какая эксплуатация! Скажи, у тебя нет лучшего платья, чем то, что на тебе надето?

Агарь покачала головой.

– Открой-ка шкаф. Сними все с третьей вешалки и принеси мне сюда на постель. Вот костюм, который я на прошлой неделе отдавала в чистку. Они мне его сузили, да так, что я его больше не могу носить. Ты же много тоньше меня. Я думаю, он будет тебе впору. Впрочем, мы сейчас это увидим. Теперь твой черед примерять.

Она смеялась, восхищенная своей выдумкой.

– Да чего же ты ждешь? Раздевайся.

Агарь, более бледная, чем обыкновенно, не двигалась, крепко сжав губы. Певица поняла.

– Бедная девочка, – прошептала она.

И со свойственным многим куртизанкам тактом и уважением к чистоте другого замолчала.

– В чем ты принесла мое платье?

– В картонке, барыня.

– Где же она?

– На площадке.

– Принеси ее.

Перерыв все шкафы и сундуки, Лина де Марвиль вытащила маленькую фетровую шляпку, туфли, немного белья и платье. Все это она сунула в картонку и сверху положила серый костюм.

– Мне бы очень хотелось, – сказала она, – видеть, как он тебе идет. Но лучше, если твои товарки ничего об этом не узнают. Они, чего доброго, из зависти напакостят тебе. Я знаю женщин. Ты живешь у своих родителей?

– У меня их нет.

– Где же ты обитаешь?

– В мастерской.

– Вечером, после обеда, ты свободна?

– Да.

– Тогда приходи сегодня к Максиму, в тот театр, где я пою. Я выступаю около одиннадцати часов. Приди не позже десяти. Негр капельдинер укажет тебе мою уборную. Ты поможешь мне одеться, а я в это время посмотрю, как на тебе сидит костюм. Знаешь ли ты, как ты красива? Да подойди же ко мне.

Агарь, бледная как смерть, повиновалась. Молодая женщина усадила ее рядом с собой на постель. Прикосновение теплого душистого тела кружило голову.

Агарь закрыла глаза.

– Ты причесана Бог знает как. Возьми этот вот флакон и вечером натри себе голову, а потом причешешься вот так. – Она сплела в косы волосы Агари, такие черные, что отливали синевой, и тяжелым узлом уложила их на затылке. – Так гораздо лучше. Увидишь, как будет хорошо, когда они сделаются мягкими и волнистыми. Вот моя карточка. Уборная, не забудь. Да что с тобой?

– Барыня, а деньги за платье?…

– Верно, я чуть было не забыла. Я положу их в конверт. Тридцать пять лир, не правда ли? А эта лира для тебя. Возьми извозчика, чтобы не таскать картонку по грязи. Опять идет дождь. Какая, однако, грязная страна!

Агарь ушла. До самой мастерской она бежала, не переводя дыхания. Тайком проникла она в свою каморку, связала все полученные вещи в узелок и спрятала его за нагроможденными в углу сундуками.

Потом с пустой картонкой на руке вошла в мастерскую, где работали ее товарки.

– В следующий раз будь порасторопнее, – сказала хозяйка. – Есть у тебя деньги?

Агарь протянула ей конверт.

Остаток дня она провела в страшном волнении, изо всех сил стараясь скрыть его от товарок.

Оставшись одна, она не стала даже есть, решив как можно больше времени уделить своему туалету. К тому же серый костюм, несомненно, нужно было подогнать по фигуре. Оделась она с лихорадочным усердием. Но ужасное разочарование ждало ее. Она совсем забыла, что жившая этажом выше хозяйка заперла примерочную и взяла с собой ключ.

Там находилось единственное в мастерской зеркало. Агарь не могла даже полюбоваться на свои наряды.

На дворе все еще шел дождь. Агарь сделала знак проезжавшему извозчику… Это решительно был день великих событий.

– Площадь Таксиль, – приказала она дрожащим голосом.

Когда она подъехала к театру, ей показалось, что она не осмелится в него войти. К счастью, поблизости находился капельдинер, который тут же провел ее в уборную № 11.

Посреди цветных открыток, краски, пудры и духов, сверкая нарядами, сидела Лина де Марвиль.

При виде Агари она воскликнула с удивлением:

– Да поглядите, Наталия! Просто даже не верится. Я говорила вам, что она хороша. Но настолько!

Она обращалась к полной, очень сильно декольтированной женщине, шея, пальцы и толстые руки которой совершенно исчезали под невообразимым количеством украшений.

– Мой старый друг, Наталия Лазареско, – тотчас представила ее Лина де Марвиль, никогда не забывавшая о светских приличиях. – Ты мне принесла счастье, малютка: через неделю я еду в Каир, где золото на меня посыплется, как из рога изобилия. Если когда-нибудь ты будешь в затруднении, обращайся прямо к госпоже Лазареско. Не так ли, Наталия, дорогая моя?

Толстая женщина, положив руки на живот, подтвердила, что доброжелательство ее к Агарь Мозес будет неизменным.

Агарь ничего не слышала. Почти не дыша смотрела она на певицу, одетую в роскошное голубое, расшитое серебром платье.

Стоя перед зеркалом, молодая женщина нежно ей улыбалась.

– Ты довольна, моя голубка?

– Очень.

– Чудесно. Мне хочется, чтобы все на свете были довольны. Сейчас ты мне не нужна, одеться мне поможет Наталия. Лучше послушай, как я пою. Наталия, доставь мне удовольствие, пойди с девочкой в зал и займи хорошее место. Угости ее всем, что она пожелает. Когда я кончу, приходите сюда. Я повезу вас к Токатлиану, где Ришди-паша в мою честь дает обед.

– Мне кажется, девочка недостаточно хорошо одета, – заметила Наталия.

– Вот еще! Такая хорошенькая. Хватит с них. Будут Григорий Стамбулиан, полковник Факри-бей, командир Коннор, лейтенант де Жомиех и маленький Гавриил Жеронтопуло, понятно с Мартой и Николеттой… Только свои.

Появление в зале Агари в сопровождении Наталии Лазареско вызвало у публики улыбки и шутки, которых девушка совершенно не заметила.

– Бутылку шампанского, – приказала Наталия. – Ты, верно, еще никогда не пробовала этот напиток.

Агарь выпила бокал. Потом второй. Странные видения, сверкающие и неопределенные, встали у нее перед глазами.

Еле доносился далекий голос Лазареско, однообразный, монотонный.

– Я люблю молодежь. Даже очень. Но только серьезную. Молодые девушки сами не знают, сколько они теряют, будучи легкомысленными. Была у меня подруга, за которую первый секретарь посольства господин Констанс пошел бы в огонь и воду. Сколько раз говорила я этой глупой женщине: «Смотри, не упусти этого господина!» И что же? Она предпочла бежать с актером на вторых ролях из театра Барэ. Ты меня слушаешь?

– Да, сударыня.

– Ты совершенно правильно поступаешь. Лина де Марвиль скажет тебе, давала ли я кому-нибудь плохой совет. Ты поешь?

– Нет, сударыня.

– А голос у тебя есть?

– Не думаю.

– Небольшой голос есть у всякого. Нужно только уметь им пользоваться. Голос можно развить, даже если его совсем нет. Правда, это случается редко, но все же случается. Наконец голос всегда можно заменить танцами. А вот и Лина де Марвиль. Мы еще вернемся к нашему разговору. Лина сегодня решительно хороша. Кто поверит, что я только на три года старше ее, ну на четыре, не больше.

Певица взошла на сцену под бурю аплодисментов, к которым примешивались звучные крики. Успех ее был несомненным. Она дважды пела на бис.

К концу выступления восторг зрителей перешел всякие границы. Старый турок, одетый в редингот, изо всех сил вертел на палке феску. Какие-то итальянцы аплодировали. Группка американских моряков плакала.

– Дорогая Лина, – прошептала госпожа Лазареско, тоже очень взволнованная. – У нее истинный талант. Вот ей несут цветы. Ах, какой букет! Наверно, на двадцать лир. Должно быть, Ришди-паша или же маленький Жеронтопуло… Так или иначе это очень мило.

Она встала:

– Пойдем, пора.

У лестницы, ведущей за кулисы, она сунула карточку в руку Агари.

– Приходи ко мне, дитя мое, приходи как можно раньше, ты об этом не пожалеешь. Я дома ежедневно от трех до пяти… Наталия Лазареско, 18, улица Главани, второй этаж, первая дверь направо.

II

С борта уносившего ее парохода смотрела Агарь на исчезавший в утреннем тумане Константинополь. Город, в котором она родилась и в котором до сих пор жила, только в последний момент показался ей прекрасным.

Вместо клоаки, по которой еще год назад она шлепала в рваных ботинках, перед глазами, точно золотое кружево, вставало волшебное видение.

Она задрожала при мысли о том, что, может быть, всю жизнь только после потери будет познавать цену вещей.

Пароход огибал выложенный белым и черным мрамором старый Сераль. Вскоре от чудесного миража остался один только розоватый туман, в котором растворялась серая дымка стоящих в гавани пароходов.

На юге как-то внезапно выросли Принцевы острова. В воде плескались и кувыркались серебристые дельфины.

Утомленная кружащим голову воздухом, Агарь спустилась в каюту второго класса, где почти никого не было, и стала укладывать кое-как брошенные носильщиками вещи. Было у нее два прекрасных сундука, совсем новый чемодан и очень элегантный дорожный несессер. К каждому сундуку была прикреплена этикетка с четко выведенной надписью «Мадемуазель Жессика, балерина».

Для этой метаморфозы госпоже Лазареско понадобилось всего шесть месяцев.

Немного больше года прошло со дня первой встречи Агари с Линой де Марвиль, уже погрузившейся в тень, где одиноко гаснут падающие звезды.

Еще на том знаменитом ужине почтенная женщина, окончательно побежденная бросаемыми в сторону Агари взглядами и комплиментами присутствующих, взяла с нее обещание прийти к ней на следующий день. Этой девочкой определенно стоило заняться. Метод госпожи Лазареско, который оправдал себя несколькими блестящими удачами, заключался в том, чтобы на воздушные замки не тратить ни времени, ни труда, ни денег. Но, вместо того чтобы попросту пустить по рукам попавшую к ней девушку, она давала ей некоторое артистическое образование, ухитряясь даже распознать, в какой области было больше всего шансов на успех.

Для этого нужен был предварительный денежный вклад. Госпожа Лазареско не колебалась. Все расходы за короткое время покрывались каким-нибудь весьма скромным и серьезным господином. Для Агари такой «шкатулкой» стал Григорий Стамбулиан. Он дал госпоже Лазареско деньги на наряды и на соответствующее образование.

Надежду сделать из Агари певицу пришлось вскоре оставить. У нее был абсолютно не гибкий и маловыразительный голос.

В роли же танцовщицы она могла кое-чего достичь, и весьма быстро. К тому располагало и ее телосложение.

Высокая и худенькая, девушка имела длинные тонкие ноги и чудесную спину, и то сгибаясь, то откидываясь назад в танце, была так выразительна, что при ее бесстрастном лице казалось загадкой.

Через несколько месяцев Агарь танцевала уже сносно, хотя и немного холодно.

В первый раз для пробы она выступила на каком-то благотворительном вечере. Успех был такой, что она тут же могла получить весьма выгодное приглашение на любую в Константинополе сцену. Но опекунша ее этому воспротивилась. Госпожа Лазареско придерживалась того мнения, что никогда не следует выступать в огромном городе, ибо зависть оставшихся позади товарок рано или поздно побудит их откопать факты, часто весьма нежелательные для случайных покровителей.

Покончив с артистическим образованием Агари, тем временем превратившейся в мадемуазель Жессику, добрая Наталия решила приступить к ее светскому воспитанию, что, по ее представлениям, заключалось в умении извлекать как можно больше выгоды из мужчин.

Почтенная женщина имела на этот счет солидный запас бесспорных и весьма разумных правил: не доверять мужчинам, не придавать никакого значения мужской красоте, действовать всегда с большой осторожностью и т.д. В соответствии с этими правилами Григорий Стамбулиан был удален только тогда, когда нашелся другой, более щедрый покровитель.

С биржевика Галаты кроме денег на образование Агари, с предварительным вычетом в пользу госпожи Лазареско, было взято еще триста лир, тут же помещенных в Оттоманский банк.

Преемник Стамбулиана, граф Кюнерсдорф, уполномоченный финансовой комиссии, очень милый русский молодой человек, через три месяца должен был вернуться к себе на родину.

Он обратился к госпоже Лазареско с просьбой найти ему подругу, которая скрасила бы последние недели его пребывания в Константинополе.

Нельзя было пожаловаться на его щедрость. Но госпожа Лазареско считала, что Агарь извлекла далеко не все из такого прекрасного случая, и решила, что, путешествуя, последняя лучше узнает мужчин и жизнь. К тому же, уже две новые ученицы ждали своей очереди. С Агари взять было больше нечего.

Даже не предупредив ее, госпожа Лазареско от ее имени заключила контракт на два месяца с владельцем большого, открывавшегося в Салониках мюзик-холла.

И на этикетках, привешенных к чудесным сундукам и чемодану (знак особого расположения графа Кюнерсдорфа), она собственноручно сделала надпись.

Монотонно журчали пенистые зеленоватые, разбивавшиеся о борт струи, тени которых серыми пятнами проходили по белому потолку.

Войдя в каюту, в которой в этот час должна была решиться ее судьба, Агарь уселась на диван. Из правого кармана жакета она вынула подаренный ей графом Кюнерсдорфом вместительный бумажник гаванской кожи и высыпала содержимое на постель: банковские билеты, которые она сложила, прежде чем сосчитать; семьдесят лир; затем чек в восемьсот франков на Оттоманский банк, ибо к трехстам франкам Григория Стамбулиана граф Кюнерсдорф прибавил еще тысячу (из этой суммы пришлось взять деньги на дорогу и на подарок, сделанный накануне отъезда госпоже Лазареско); паспорт с фотографией, где на голове Агари сверкала диадема танцовщицы, и, наконец, контракт с мюзик-холлом в Салониках.

Она знала почти наизусть все восемнадцать параграфов контракта, но тем не менее снова перечитала его – на бумаге слова казались ей совсем другими, чем в памяти.

Условия контракта Агарь приняла с той покорностью, которая, казалось, была основной чертой ее характера.

Являлось ли это следствием ужаса перед возможностью спора, усталости, или было вызвано нежеланием перечить судьбе – неизвестно, но мало кто более нее поддавался чужому влиянию.

Если бы вместо госпожи Лазареско случай свел ее с каким-нибудь спасителем душ, мистическим и бескорыстным, жизнь ее пошла бы совсем иначе, если бы, конечно, в ней не переставала жить жажда непредвиденного и чудесного, так глубоко укоренившаяся в сердцах ее соплеменников.

В главных параграфах контракта говорилось о двух восточных танцах, которые ей нужно было исполнять каждый вечер.

Костюмы, сверкающие диадемы, браслеты и шали заполнили больший из сундуков. Всеми цветами радуги отливали невероятной величины камни. Облаком ложились воздушные, мягкие восточные материи, издавая еле слышные звуки, напоминающие пение цитры.

Белой стопкой лежали собранные и переписанные румынским маэстро ноты.

Таково было оружие Агари. Оно должно было позволить ей под покровом искусства пройти нетронутой по самым грязным дорогам жизни.

Благодаря ему ей, может быть, удастся избежать многих опасностей и не нужно будет так бояться полиции и санитарного осмотра, защищающих самодовольное общество от презренных продавщиц любви.

В остальных параграфах точно обозначались часы прихода и ухода: шесть часов вечера – аперитив, три часа – закрытие. В этих пунктах и заключалась вся грязь. Исчезало искусство, чтобы резче подчеркнуть нечто совсем другое. Вначале Агарь думала, что от нее требовалось только исполнение танцев и что после этого она, по мере возможности, сумеет спать совсем одна.

Госпожа Лазареско жестоко отчитала ее за такое притязание.

– Ты, дитя мое, должно быть, воображаешь себя Напиерковской или Мистингетт? Не думаешь же ты, что заведение может существовать одними только танцами, без вина, шампанского и всего прочего?

Агарь склонилась перед столь глубокомысленными словами и подписала бумагу, обязывающую ее с помощью ее красоты и чар содействовать возможно большему потреблению еды и напитков.

За это ей полагалось две лиры в день, ужин и десять процентов от стоимости откупоренного за ее столом шампанского.

– Глупышка, – заметила ей госпожа Лазареско, – неужели ты не понимаешь, что в этом и заключается вся суть! Одним только шампанским ты можешь зарабатывать пять лир за вечер. Нужно только быть веселой и уметь занимать гостей. Туда ходят не на панихиду.

Тот, кто хочет постичь странную, сказочную роскошь кафеконцертов главных портов восточной части Средиземного моря – Константинополя, Салоник, Александрии и Бейрута, – должен прежде всего вспомнить о тех военных и политических волнениях, которые вот уже пятнадцать лет без перерыва потрясают эту часть Старого Света.

За время войн – итало-турецкой, балканской, греко-турецкой, за время кампаний за Дарданеллы, Македонию, Сирию и Палестину какое бесконечно большое число самых разных людей прошло сквозь его караван-сараи – храмы веселья, легкого и быстрого!

Мадемуазель Жессика как нельзя более своевременно начинала свою карьеру.

Может быть, сама того не сознавая, она пошла по пути, начертанному ей в этих необыкновенных записках.

Из казино «Тур-Бланш» в Салониках она переходит в казино «Бельвю» в Александрии, затем в «Мирамару» в Бейруте и «Маскотте».

В такой игре необъятный беспокойный Восток превращается в маленький город, где встречаешься на каждом углу. Но какое в то же время разнообразие!

Агарь видела парящего над Салониками призрачного цеппелина, слышала канонаду с корвета «Гагид», стрелявшего в сторону греческих островов. Она присутствовала при высадке почти сгнивших раненых Седдуль-Бара и при триумфальном возвращении Заглул-паши, усеявшего Египетское море маленькими украшенными флагами лодками.

Она видела побелевшую бороду Сараля, пустой, безжизненно свисающий рукав Гуро, блеск бинокля Венизелоса и носилки с убитыми французскими моряками.

Она знала сурового маленького генерала в барашковой шапке, который уже звался Энвер-пашой, и большого рыжего полковника, с тогда еще ничего не говорившим именем Мустафа Кемаль-бей.

Она знала, она знала… но какое ей было до всего этого дело!

Проснувшись утром в новом городе, в незнакомой еще накануне комнате, куда жаркие солнечные лучи проникали сквозь закрытые ставни, она часто не могла вспомнить национальность дремавшего рядом с ней в постели, раздавленного усталостью мужчины. Тогда она приподнималась и глядела на разбросанную по креслам и полу форму.

Голубой или цвета хаки китель французского солдата, плоская фуражка офицера Алленби, папаха врагелевского воина, кепка серба, грека, итальянца, фреска турка…

Память возвращалась, и она снова ложилась, соблюдая большую осторожность, чтобы не потревожить краткого покоя спящего, который через несколько мгновений должен был навсегда исчезнуть в царстве войны и смерти.

Был 1911 год, когда она, покинув кров госпожи Лазареско, поехала в Салоники, чтобы в первый раз скрестить оружие.

С тех пор прошло двенадцать лет, двенадцать лет для нее почти однообразных, вопреки всем знаменательным, перевернувшим вселенную событиям. Десять лет гнуснейшего разврата, узаконенного и регулярного, по расписанию, не тронули ее здоровья и красоты.

А о морали кто мог что-нибудь сказать?

Никто не знал Агари, а сама она еще меньше других. Ее детский энтузиазм ушел в самую глубину ее души или умер. Она ни с кем не сблизилась, и никто из тех, с кем сталкивала ее судьба, не имел времени привязаться к этой мечущейся, раздираемой вечной жаждой новых откровений натуре.

Исключением явились только несколько товарок по работе.

Благодаря ее красоте, все еще немного холодной, и доброте, все еще немного сдерживаемой, возникала дружба с женщинами, жаркая и беспокойная, бурная и скорая.

Такой была дружба с Надеждой, зеленоглазой грузинкой, отравившейся кокаином в Константинополе весной 1919 года.

Такой была дружба с Бэби и Кэтой, сестрами-близнецами из Смирны, трагически погибшими: одна была повешена в Бруссе турками, другая расстреляна греками в Афинах за шпионаж. Бедные, жалкие девочки не поняли опасности, скрывавшейся в тех пиастрах и драхмах, которыми им платили за их помощь в борьбе, где они, сами того не зная, действовали одна против другой.

Такой же была дружба с ее единоверкой, темной и прекрасной Тамарой, с которой она прожила шесть месяцев и о которой никогда больше не слышала, так же как и о маленькой французской певице, Королеве Апреля. Последнюю она любила больше всех, может, потому, что дважды спасала ее: первый раз в Бейруте от полиции и второй в Александрии от нужды…

Уехала Королева Апреля как-то сразу, и с тех пор у Агари больше не было друзей.

А жизнь проходила, с ее взлетами и падениями. Периоды благополучия чередовались с лишениями, когда в стоившем сто лир платье и рваных шелковых туфлях приходилось принимать предложение шофера такси или подозрительного бедуина, чтобы заплатить за билет третьего класса для проезда в другой город, где больше возможностей, а иногда и попросту для того, чтобы поесть.

Отвратительные объятия, во время которых неотступно преследует угроза болезни. А затем вдруг ни с того ни с сего, неожиданно, на золотых крыльях возвращается удача, и снова приходит беспечность, радостная и счастливая.

Весна 1923 года застала ее в Александрии в весьма мрачном положении.

От вывезенных ею из Константинополя двадцати тысяч франков осталось всего несколько лир. Все ушло на лечение от гриппа, из-за которого она целый месяц не вставала с постели. Болезнь эта принудила ее разорвать контракт с казино «Бельвю».

Напрасно обращалась она к директорам различных мюзик-холлов, каждый раз уменьшая свои притязания.

Все контракты до конца сезона уже были подписаны.

Подходило лето, нужно было сшить пару платьев, а средств не было.

Она уже знала такого рода неудачи, но всегда вовремя приходило спасение. Она даже не слишком беспокоилась, но должна была себе признаться, что никогда еще будущее не рисовалось ей в таких мрачных тонах.

Как-то раз она завтракала на набережной в маленьком ресторане, посещаемом актерами греческих трупп. Вернувшись в свою комнату, находившуюся на третьем этаже одной из гостиниц бульвара Рамлей, она нашла под дверью письмо.

Сампиетри просил ее немедленно зайти к нему в бюро.

Сампиетри – импрессарио, мальтиец, уже несколько раз предлагал ей ангажемент, но она всегда была занята.

Она заходила к нему накануне, но именно тогда, когда она в нем нуждалась, он заявил, что ничего не может ей предложить.

Письмо это, однако, было хорошим знаком…

– У меня есть кое-что для тебя, малютка! – закричал он, увидев ее на пороге.

– Здесь?

– Нет, милая. В Александрии переполнены даже самые маленькие заведения, ты сама это хорошо знаешь. В другом месте. Ты же не боишься путешествий?

– Куда нужно ехать?

– В Каиффу.

Она посмотрела на него с удивлением и разочарованием.

– Ты не знаешь, где находится Каиффа?

– Знаю, – произнесла она. – Я проезжала мимо, когда ехала из Бейрута. Пароход стоял там два часа. Но я не спустилась на берег.

Она чуть надула губы:

– Место маленькое и малопривлекательное!

– Город только что начал обстраиваться, – сказал Сампиетри. – Именно в таких местах больше всего перспектив.

Он объяснил ей, что в Каиффе было всего одно европейское кафе. По мере того как город становился все оживленнее благодаря приезду значительного числа англичан и евреев, владелец кафе, его лучший друг, решил ввести в своем заведении программу. У него уже был оркестр, и он просил прислать ему артистов.

– Начинает он очень осторожно; на первое время ему нужна только певица или танцовщица. Впоследствии, если дело пойдет, пригласит еще других. Но, конечно, первая, если она только сумеет себя как следует поставить, займет привилегированное положение, будет помогать при выборе программы, при назначении артистов… Нечто вроде артистической дирекции, а?