Текст книги "Пусть льет"

4

На Канарах случилось мелкое извержение вулкана. Несколько дней испанцы о нем говорили; событию придали большое значение в газете «España», и многие, у кого там жили родственники, получали успокоительные телеграммы. На этот катаклизм все списывали жару, знойный воздух и серовато-желтый свет, висевший над городом два последних дня.

У Юнис Гуд была собственная горничная, которой она платила поденно, – эта неряшливая испанская девушка приходила в полдень и делала ту лишнюю работу, выполнения которой нельзя было ожидать от гостиничных слуг: например, следила, чтобы одежда была отглажена и сложена в порядке, бегала с мелкими поручениями и ежедневно мыла ванную. В то утро новости о вулкане ее переполняли и она болтала о нем – к вящей досаде Юнис, ибо та решила, что у нее настроение для работы.

– Silencio![17]17
  Тихо! (исп.)


[Закрыть] – наконец воскликнула она; у нее был высокий тонкий голос, довольно-таки не вязавшийся с цветущей внешностью; девушка воззрилась на нее и хихикнула. – Я работаю, – пояснила Юнис, изо всех сил постаравшись выглядеть занятой; девушка хихикнула опять. – Как бы там ни было, – продолжала Юнис, – эта плохая погода просто оттого, что наступает маленькая зима.

– Говорят, это все вулкан, – стояла на своем девушка.

Первой приходила маленькая зима, называвшаяся так лишь потому, что была короче, а за ней – большая, долгий сезон дождей, месяца через два или около того. И та и другая означали тусклые дни, промокшие ноги и скуку; те, кто мог, сбегали на юг, но Юнис не нравилось никакое перемещение. Теперь, раз она вышла на связь со своей, как она ее называла, внутренней реальностью, ей редко бывало дело до того, сияет солнце или нет.

Девушка в ванной терла пол; возя взад-вперед тряпкой по плиткам, она пронзительно пела.

– Господи! – чуть погодя простонала Юнис. – Кончита! – окликнула она.

– Mande,[18]18
  Зд.: Слушаюсь (исп.).


[Закрыть] – сказала девушка.

– Я хочу, чтобы ты сходила на рынок и купила много цветов. Сейчас же.

Дала ей сто песет и отправила, чтобы на полчаса остаться в одиночестве. Сама она выходила теперь нечасто; почти все время лежала в постели. Та была широка, а комната просторна. Из крепости подушек она могла наблюдать деятельность мелких суденышек во внутренней гавани, и этого развлечения ее глазам хватало, когда она отрывалась от письма. День свой она начинала джином – и продолжала им, пока вечером не ложилась спать. Только приехав в Танжер, она пила меньше, а выходила больше. Днями, бывало, загорала у себя на балконе; по вечерам ходила от бара к бару, пила вперемешку, и в конце концов какому-нибудь сомнительному типу приходилось провожать ее до входа в отель, и он обычно пытался забрать из ее сумочки, которую она носила на плече, все деньги, сколь мало бы их там ни было. Но она никогда не брала с собой больше, чем намеревалась спустить. Солнечные ванны прекратила администрация гостиницы, потому что однажды некая испанская дама заглянула (не без труда) за бетонную перегородку, отделявшую ее балкон от соседнего, и увидела массивное розовое тело, раскинувшееся в шезлонге безо всякого прикрытия. Случилась неприятная сцена с управляющим, который ее бы выселил, не будь она единственным важнейшим источником дохода для гостиницы: всю еду ей подавали в постель, а дверь в номер никогда не запиралась, чтобы официанты могли приходить с выпивкой и ведерками льда. «Ну и ладно, – сказала она себе. – Солнце – антимысль. Лоренс был прав».[19]19
  Фраза из эссе английского писателя Дэвида Херберта Лоренса (1885–1930) «Цветистая Тоскана», не вошедшего в его сборник «Наброски об этрусских местах и другие итальянские очерки» (1932).


[Закрыть] И теперь убедилась, что, лежа в постели, пьет равномернее; когда наступала ночь, у нее больше не было позыва метаться по улицам, стараться быть везде и сразу из страха, что упустит то, что там произойдет. Причиной этому, конечно, было то, что к вечеру она слишком напивалась, чтобы много перемещаться, но опьянение было приятным и не мешало ей заполнять страницы блокнотов словами – а иногда и мыслями.

Вулканы ее злили. Разговоры о них заставляли ее вспомнить сцену из собственного детства. Она ехала на судне с родителями из Александрии в Геную. Однажды рано утром отец постучался в дверь каюты, где жили они с матерью, и возбужденно позвал их сейчас же на палубу. Скорее сонные, нежели проснувшись, они явились туда и увидели, как он безудержно показывает на Стромболи. Гора изрыгала пламя, по бокам ее текла лава, уже алая от восходящего солнца. Мать ее посмотрела мгновенье, а потом голосом, хриплым от ярости, выкрикнула одно слово:

– От-вратно! – развернулась и увела Юнис в каюту.

Вспоминая это теперь, Юнис разделяла материно негодование, хоть и видела отцово удрученное лицо.

Она откинулась на спину, прикрыла глаза и немного подумала. Но вот опять открыла и записала: «В глупеньком человечьем умишке есть нечто, прекрасно реагирующее на представление о редкости – особенно редкости условий, способных породить то или иное явление. Чем с меньшей вероятностью что-то происходит, тем чудеснее оно кажется, сколь бесполезно или даже вредно оно бы ни было. Тот факт, что это случилось вопреки обстоятельствам, делает событие драгоценным. У него не было права происходить, однако оно произошло, и можно лишь слепо восхищаться цепью обстоятельств, ставших причиной происхождения невозможного».

Перечитав абзац, она с некоторым удовлетворением отметила, что, хотя здесь имелся в виду вулкан, написанное отчетливо имеет отношение и к ее личной жизни в данный момент. Ее до сих пор немного повергала в робость невероятная череда, как ей казалось, совпадений, которые вдруг дали ей возможность быть счастливой. Недели две назад с ней случилось странное. Однажды ярким утром она проснулась и решила приняться за некоторого рода ежедневные упражнения. (Она постоянно принимала те или иные решения, и каждое, она была уверена, должно было в корне изменить ее жизнь.) Упражнение стимулировало бы ум и помогло ей сократить вес. Соответственно, она надела старые брюки, слишком тесные в талии и не застегивавшиеся, и отправилась на верх Касбы. Прошла в большие ворота и, опираясь на палку, спустилась по крутой тропе на длинный грязный пляж под ней, где купались только марокканцы.

Оттуда она двинулась по береговой линии на запад, вдоль подножия нижних зданий Касбы, мимо того отрезка, на котором сливались все стоки, а вонь была твердым предметом в воздухе, дальше к скалистому берегу, более-менее безлюдному. И там ее остановил старый марокканский рыболов, протянул ей клочок бумаги и с большой серьезностью, запинаясь, по-испански попросил прочесть, что там написано.

Там говорилось: «Не будет ли нашедший это любезен списаться с Ч. Дж. Бёрнеттом, эск., 52, Эсхёрст-роуд, Норт-Финчли, Лондон, Англия. 12 апреля 1949 г.». Она перевела просьбу, особо отметив адрес, и не сдержалась – спросила, где он взял эту бумажку.

– Бутылка в воде, – ответил он, показав на маленькие волны, растекавшиеся у их ног. Потом спросил ее, что ему делать.

– Напишите ему, если хотите, – ответила она, намереваясь идти дальше.

Да, задумался старик, поглаживая бороду, надо ему написать, конечно. Но как? Писать же он не умеет.

– Друг, – сказала она; он искательно посмотрел на нее и неуверенно спросил, не сделает ли этого она. Она рассмеялась. – Я иду гулять, – сказала она, показывая дальше по пляжу, прочь от города. – Может, когда вернусь. – И она зашагала дальше, оставив старика стоять там же с клочком бумаги, глядя ей вслед.

Вернувшись на то же место, она совершенно забыла об этой встрече, но рыболов сидел на камне в своем тряпье и тревожно смотрел, как она подходит.

– Теперь напишете? – спросил он.

– Но у меня нет бумаги, – возразила она.

То было началом долгого похода, когда он шел за нею в нескольких шагах, всю дорогу вдоль берега, наверх по склону и через Касбу, от одного бакала к другому в поисках конверта и листка бумаги.

Когда они наконец отыскали лавочника, способного предоставить им эти два предмета, она попробовала за них заплатить, но старик гордо выложил на прилавок свои монеты, а ее деньги отдал ей. К тому времени она уже считала все это происшествие скорее развлечением; получится забавная история – знакомым рассказать. Но ей к тому же немедленно требовалось выпить, поэтому она отказалась от его приглашения зайти в соседнее марокканское кафе на чай, объяснив, что она должна сидеть в европейском, чтобы написать для него письмо как полагается.

– Вы здесь где-нибудь такое знаете? – спросила у него она; Юнис надеялась, что им не придется прибегнуть к какому-нибудь кафе в Соко-Чико – туда нужно спускаться по крутым улочкам и бессчетным ступеням.

Он провел ее несколькими крайне узкими переулками, где тень от дневного солнца была благословенна, к маленькому замызганному заведению под названием «Бар „Люцифер“». За стойкой сидела до крайности толстая женщина и читала французский журнал о кино. Юнис заказала джин, а старик взял gaseosa.[20]20
  Шипучка (исп.).


[Закрыть] Она быстро написала письмо – от первого лица, сказав, что нашла бутылку у Рас-эль-Ихуда близ Танжера и пишет теперь, как прошено, а подписалась «Абделькадер бен Саид бен Мохтар» и добавила его адрес. Рыболов обильно ее поблагодарил и ушел отправлять письмо, сперва настояв, что за свою шипучку заплатит сам; она же задержалась и выпила еще несколько джинов.

Толстуха начала ею интересоваться. Очевидно, она не привыкла к тому, что к ней в бар ходят женщины, а эта крупная иностранка, носившая брюки и пившая как мужчина, возбудила ее любопытство. По-французски она задала Юнис несколько личных вопросов. Не склонная никому доверяться, Юнис отвечала, импровизируя неправды, как в подобных обстоятельствах поступала всегда. Затем перешла к собственным расспросам. Женщина только рада была отвечать: она гречанка, ее зовут мадам Папаконстанте, в Танжере она уже одиннадцать лет, бар – недавнее приобретение, а в глубине есть несколько комнат, которые в распоряжении клиентов, если те пожелают. Некоторое время спустя Юнис поблагодарила ее и заплатила, пообещав вернуться вечером. Место это она сочла открытием, поскольку была уверена, что никто из ее знакомых про него знает.

Ночью бар «Люцифер» был совершенно другое дело. Горели два ярких керосиновых фонаря, поэтому хорошо виднелись афиши, объявлявшие о боях быков в Сан-Роке и Мелилье, играло маленькое радио, а у стойки бара сидели три испанца в робах и пили пиво. Мадам Папаконстанте, сильно накрашенная и в оранжевом шифоновом платье, вышла к ней навстречу, в улыбке сияли ее золотые зубы. За стойкой бара стояли две испанские девушки в дешевых кудрях перманента. Делая вид, будто следят за мужским разговором, они жеманно улыбались, когда мужчины хохотали.

– Ваши дочери? – спросила Юнис.

Мадам Папаконстанте с некоторым напором ответила, что нет. Потом пояснила, что они обслуживают бар и развлекают клиентов в частных номерах. Из-за бисерной занавески в дверном проеме, уводившем внутрь, высунула голову третья девушка; она была очень молода и необычайно хороша собой. Какой-то миг она пристально смотрела на Юнис с некоторым удивлением, потом вышла и направилась к выходу на улицу.

– Это кто? – спросила Юнис.

– Fille indigène,[21]21
  Туземная девушка (фр.).


[Закрыть] – ответила мадам Папаконстанте, – марокканка, которая у меня работает. Очень сообразительная. Она говорит по-английски, – добавила она.

Девушка повернулась и улыбнулась им – неожиданная улыбка, согревающая, как внезапный луч сильного солнца в пасмурный день.

– Она восхитительное существо, – сказала Юнис.

Она сделала шаг к бару и заказала джин. Мадам Папаконстанте с трудом прошла за ней и остановилась в конце стойки, сияя, мясистые руки плоско раскинуты так, что сверкали все ее многочисленные кольца.

– А вы ничего не выпьете? – предложила Юнис.

Мадам Папаконстанте вроде бы изумилась. Необычаен тот вечер в баре «Люцифер», когда кто-то предлагает ей выпить.

– Je prendrai bien un machaquito,[22]22
  Выпью махакито (фр.). Махакито – сухой анисовый ликер, типичный для Кордовы.


[Закрыть] – сказала она, медленно прикрывая глаза и снова их открыв.

Они отнесли напитки к шаткому столику у стены и сели. Марокканская девушка стояла в дверях, выглядывая в темноту, то и дело обмениваясь словом с каким-нибудь прохожим.

– Hadija, ven acá,[23]23
  Хадижа, иди сюда (исп.).


[Закрыть] – позвала мадам Папаконстанте.

Девушка повернулась и легко подошла к их столику, улыбаясь. Мадам Папаконстанте взяла ее за руку и велела поговорить с дамой по-английски.

– Вы гварить английский? – спросила девушка.

– Да, конечно. Хотите выпить?

– Я гварить. Что вы пьете?

– Джин. – Юнис подняла стакан, уже почти пустой. Девушка скорчила гримаску отвращения.

– Ах, не годится. Я одна кока-кола.

– Конечно. – Юнис перехватила взгляд девушки за стойкой и крикнула ей: – Una Coca-Cola, un machaquito y un gin!

Хадижа ушла к бару за выпивкой.

– Она изысканна, – быстро проговорила Юнис мадам Папаконстанте. – Где вы ее отыскали?

– О, много лет она играла тут на улице с другими детьми. Это бедная семья.

Когда она вернулась к столику со стаканами, Юнис предложила ей подсесть к ним, но девушка сделала вид, будто не слышит, и оперлась о стену, спокойно глядя на них сверху вниз. Бессвязная беседа длилась минут двадцать или полчаса, и в ее продолжение Юнис заказала себе еще несколько джинов. Она себя начала чувствовать очень хорошо; повернулась к мадам Папаконстанте:

– Вы сочтете меня невежливой, если я посижу немного с нею наедине? Мне бы хотелось с ней поговорить.

– Ça va,[24]24
  Зд.: Валяйте (фр.).


[Закрыть] – ответила мадам Папаконстанте. Просьба необычайная, но причин отказывать у нее не было.

– Она совершенно восхитительна, – добавила Юнис, метнув окурок через весь бар, чтобы он приземлился в переулке. Она встала, обхватила девушку рукой и сказала ей по-английски: – Возьми еще кока-колы и забери с собой, в одну из комнат. – Она показала. – Давай посидим там, где никого нет.

Это предложение, однако, возмутило мадам Папаконстанте.

– Ah, non! – яростно воскликнула она. – Те номера – для господ.

Юнис это не отвратило. Поскольку в ее глазах все ее намерения были всегда безупречны, она редко сомневалась, прежде чем их осуществить.

– Тогда пойдем, – сказала она девушке. – Ко мне в отель.

Она отпустила Хадижу и шагнула к стойке, роясь в сумочке и доставая деньги. Пока расплачивалась, мадам Папаконстанте медленно поднялась на ноги, болезненно сопя.

– Она работает здесь, vous savez![25]25
  Понимаете (фр.).


[Закрыть] – крикнула она. – Она не может просто так приходить и уходить. – И запоздало добавила: – Она мне денег должна.

Юнис повернулась и положила ей в руку несколько купюр, мягко сомкнув на них ее пальцы. Девушки за стойкой наблюдали, глаза у них сияли.

– Au revoir, madame, – тепло произнесла она. Когда продолжила, по лицу ее расплылась великая серьезность. – Никогда не сумею отблагодарить вас как следует. Это был чарующий вечер. Загляну вас повидать завтра. У меня есть небольшой подарок, мне надо бы вам его отдать.

Крупный рот мадам Папаконстанте открылся, слова, намеревавшиеся из него выйти, остались внутри. Она позволила своему взгляду на секунду упасть на руку, увидела уголки двух купюр и медленно закрыла рот.

– А, – произнесла она.

– Вы должны меня простить за то, что я отняла у вас так много времени, – продолжала Юнис. – Я знаю, что вы заняты. Но вы были очень добры. Спасибо.

Теперь уже мадам Папаконстанте овладела собой.

– Не за что, – ответила она. – Мне было по-настоящему приятно.

Весь этот диалог Хадижа оставалась неподвижна у двери, взгляд ее метался с лица Юнис на лицо своей patronne[26]26
  Хозяйка (фр.).


[Закрыть] и обратно, стараясь уследить за смыслом их слов. Теперь, решив, что Юнис в этом столкновении выиграла, она робко ей улыбнулась.

– Доброй ночи, – снова сказала Юнис мадам Папаконстанте. Девушкам за стойкой она живо помахала.

Мужчины впервые огляделись, затем продолжили беседовать. Юнис взяла Хадижу за плечо, и они выбрались на темную улочку. Мадам Папаконстанте вышла к двери, высунулась наружу, тихо сказав:

– Если будет себя нехорошо вести, завтра мне скажете.

– О, будет хорошо, я уверена, – ответила Юнис, сжав девушке плечо. – Merci mille fois, madame. Bonne nuit.[27]27
  Тысячу раз спасибо, мадам. Спокойной ночи (фр.).


[Закрыть]

– Что он вас сказай? – желала знать Хадижа.

– Она сказала, что ты очень милая девушка.

– Ну да. Очень прекрасно. – Она скользнула вперед, потому что идти рядом там не было места.

– Слишком не спеши, – сказала Юнис, запыхавшись от стараний ее догнать. Когда вышли на гребень холма в Амре, она сказала: – Погоди, Хадижа, – и прислонилась к стене.

Этим мигом ей хотелось насладиться. Она вдруг осознала мир вне себя – не просто как вещь, которая здесь есть и принадлежит другим людям, но как нечто такое, почти чувствовала она, чем она могла поделиться. Впервые она обоняла в вечернем воздухе теплый аромат исполнения, услышала нервный бой барабанов на террасах не просто с безразличием, а с чем-то еще. Она отпустила взгляд бродить по-над городом и ясно увидела в лунном свете минарет на вершине Шарфа и маленькие черные кипарисы вокруг него. Она с удовольствием пристукнула палкой по мостовой несколько раз. «Я слишком упорствую в том, чтобы жить свою жизнь», – подумала она. Остальной мир вот, бери в любой миг, когда только пожелаешь, но она всегда его отвергала в пользу собственного знакомого маленького космоса. Лишь иногда, выходя из сна, он чувствовала себя действительно в жизни, но это просто потому, что у нее не было времени собрать вместе мысли, снова стать собой.

– Какая прекрасная ночь, – мечтательно произнесла она. – Подойди постой здесь минутку. – Хадижа неохотно подчинилась. Юнис снова схватила ее за плечо. – Послушай барабаны.

– Drbouka.[28]28
  Дарбука (тарбука, дарабука, тарамбука, думбек) – старинный ударный музыкальный инструмент неопределенной высоты звучания, небольшой барабан, широко распространенный на Ближнем Востоке, в Египте, странах Магриба, в Закавказье и на Балканах.


[Закрыть] Женщины делают.

– Ага.

Она таинственно улыбнулась, ведя взглядом по слабой линии гор, хребет за хребтом, синей в ночной ясности. Она не надеялась, что Хадижа сумеет разделить ее ощущения; она просила только, чтобы девушка выступила для нее катализатором, чтобы она смогла пережить их в их чистоте. Побуждением к ее поведению всегда было ноющее сожаление о пропавшей невинности, ностальгия по ранним годам жизни. Когда бы ни представилась возможность к счастью, в ней она стремилась вновь достичь этого бесконечно далекого и нежного места, своего утраченного детства. А в простом смехе Хадижи она различила надежду на возвращение.

Чувство не отступало всю ночь. Она ликовала, обнаружив, что была права. На заре, когда Хадижа еще спала с нею рядом, она села и записала в блокнот: «Тихий миг рано поутру. Голуби только начали бормотать за окном. Ветра нет. Сексуальность в первую очередь дело воображения, я уверена. У людей, живущих в климате потеплей, ее очень немного, и поэтому общество там может позволить широкую нравственную гибкость в обычаях. Здесь самые здоровые личности. В умеренных широтах все совершенно иначе. Плодородную деятельность воображения следует пресекать строгим кодексом сексуального поведения, что приводит к преступности и порочности. Посмотрите на великие города мира. Почти все они – в умеренной зоне». Ненадолго она остановила взгляд на гавани внизу. Недвижная вода была как синее стекло. Осторожно двигаясь, чтобы не разбудить Хадижу, она из почти пустой бутылки на тумбочке налила себе немного джину и закурила. «Но разумеется, все города – точки инфекции, как гнилые зубы. Гиперчувствительность городской культуры (ее единственное достоинство) – по большей части реакция на боль. У Танжера нет городской культуры, нет боли. Я верю, что и не будет. Нерв никогда не обнажится».

Ей по-прежнему не давало покоя сожаление, что ей не разрешили пойти в заднюю комнату бара «Люцифер» с Хадижей. Ей это дало бы определенное удовлетворение; в глазах ее это было бы чистое деяние. Быть может, в следующий раз, когда они с мадам Папаконстанте лучше друг друга узнают, это станет возможным.

Лишь когда Хадижа проснулась, она позвонила вниз и заказала завтрак. С большим удовольствием она смотрела, как девушка, в ее пижаме, садится, скрестив ноги, на кровати и изящно ест с ножом и вилкой намазанный маслом тост – показать, что она знает, как управляться с этими западными приспособлениями. Юнис отправила ее домой незадолго до полудня, чтоб ее тут не оказалось, когда придет испанская горничная. После обеда она зашла в бар «Люцифер» с пузырьком духов для мадам Папаконстанте. С тех пор почти каждый второй вечер она приводила Хадижу с собой в отель. Старого рыболова она больше не видела – едва ли она могла рассчитывать увидеть его, если не вернуться на пляж, а это она вряд ли стала бы делать. Об упражнениях своих она забыла; жизнь ее сейчас слишком занимала Хадижа, чтобы давать обеты и принимать решения о том, как эту жизнь улучшить. Она напрягала силы своего воображения, придумывая, как ее развлечь, ища места, куда сводить, выбирая подарки, которые ей понравятся. Слабо она сознавала, пока занималась всем этим, что это ей все приносит удовольствие, что Хадижа просто сопровождает ее и получает подарки с чем-то сродни апатии. Но для нее никакой разницы не было.

Когда Юнис была счастлива, она неизменно изобретала причину такой не оставаться. И теперь, следуя своему шаблону, позволила прийти в голову мысли, противодействующей ее счастью. Она договорилась с мадам Папаконстанте о том, что обе они согласны: в те ночи, когда Хадижа не ходит с ней в «Метрополь», она должна оставаться дома с родителями. Мадам Папаконстанте заверила ее, что в такие вечера девушка даже не появляется в баре, и до сего момента Юнис не думала подвергать сомнению истинность ее утверждений. Но сегодня, когда Кончита вернулась с рынка с охапкой цветов, невзирая на тот факт, что Хадижа ушла из номера всего тремя часами ранее и не должна была вернуться до завтрашнего вечера, Юнис вдруг решила, что хочет ее здесь этим же вечером. Она добудет ей некий особый подарок на Рю дю Статют, и они лишний раз немного отпразднуют в окружении лилий и пуансеттий. Она пойдет в бар «Люцифер» и заставит мадам Папаконстанте кого-нибудь за ней послать.

Вот в этот миг ее и поразила ужасная возможность: а если она найдет Хадижу в баре? Если так, это могло значить только одно: она бывала там все это время, а история о родителях – ложь, она живет в какой-то из комнат за баром, быть может. (Юнис доводила себя до кульминации.) Значит, место это – настоящий бордель, а в этом случае – надо признать – есть вероятность, что Хадижа в другие ночи развлекала в постели клиентов-мужчин.

Мысль подвигла ее к действию: она швырнула блокнот на пол и спрыгнула с кровати с такой яростью, что комната содрогнулась, а Кончита испугалась. Одевшись, она хотела сразу же идти в бар «Люцифер», но поразмыслила о полезности этого действия. Нужно дождаться вечера и застать Хадижу in flagrante delicto.[29]29
  В горячке преступления (лат.).


[Закрыть] Теперь уже у нее в уме не оставалось места сомнению. Она была убеждена, что мадам Папаконстанте ее обманывала. Под натиском воспоминаний о прежних случаях, когда она кому-то доверяла и была этим довольна, а затем обнаруживала, что ее счастье целиком покоилось на фальши, она и в этот раз была чересчур готова выследить обман и встретиться с ним лицом к лицу.

День продвигался к вечеру, и Юнис все больше поддавалась беспокойству, расхаживая взад и вперед по всей комнате, снова и снова выходя на балкон и глядя на гавань, но не видя ее. Она даже забыла сходить на Рю дю Статют за подарком Хадиже. Над гаванью собиралась черная туча, и сумерки быстро перешли в ночь. Через балкон в комнату задували порывы отягощенного дождем ветра. Она захлопнула дверь и решила, раз уже одета, спуститься поужинать, а не заказывать в постель. Оркестр и другие едоки помогут ей занять ум. Она не могла надеяться на то, что отыщет Хадижу в баре раньше половины десятого.

Когда Юнис спустилась, для ужина оказалось еще рано. Электричества сегодня не было; в коридорах горели свечи, а в публичных помещениях – масляные лампы. Она зашла в бар и ввязалась в беседу с престарелым отставным капитаном британской армии, который настоял на том, чтобы угостить ее выпивкой. Это ей значительно досадило, потому что она не чувствовала себя вольной заказывать столько, сколько хотелось. Пожилой господин пил медленно и пространно вспоминал о Дальнем Востоке. «О боже о боже о боже, – говорила она себе, – заткнется ли он когда-нибудь и наступит ли уже наконец половина девятого?»

Как обычно, еда была отвратной. Однако в зале ресторана Юнис, по крайней мере, обнаружила, что еда эта горяча: пока добиралась до ее постели, она в общем уже переставала быть даже теплой. Между оркестровыми номерами Юнис слышала, как снаружи ревет ветер, а по высоким застекленным дверям ресторана текли потоки дождя. «Я вымокну», – подумала она, но такая перспектива ее никак не удерживала. Напротив, буря скорее добавляла к драме, в которой она, по ее убеждению, собиралась участвовать. Она протащится по мокрым улицам, найдет Хадижу, последует ужасная сцена, быть может – и погоня под ливнем до глухого угла Касбы или какой-нибудь одинокой скалы в вышине над проливом. И затем настанет примирение во тьме на ветру, признания и обещания, а в итоге – улыбки. Но на сей раз она вернет ее в «Метрополь» насовсем.

Доев, она поднялась к себе в номер, переоделась в брюки и накинула плащ. Руки у нее дрожали от возбуждения. Воздух в комнате отягощался густой сладостью лилий. Она в спешке ходила по номеру, огоньки свечей махали взад-вперед, и тени цветов съеживались, подскакивали к потолку, возвращались. Из выдвижного ящика в одном своем дорожном сундуке она взяла большой фонарик. Вышла, закрыв за собой дверь. Свечи продолжали гореть.