Текст книги "Странная смерть марксизма"

Хотя «культурный марксизм» пришел в американскую жизнь из-за рубежа, он превосходно здесь прижился, подобно рождественской елке и булочкам с сосисками. Считать его чужеродным явлением означает игнорировать известные факты. К тому времени, когда «Авторитарная личность» попала в Европу, рассматриваемые в ней предметы уже приняли формы, характерные для американских «новых левых» и либералов периода «холодной войны». Это психологическое понимание реакционных установок оказалось столь глубоко американским в силу одновременного действия двух факторов – консолидации в Америке централизованного бюрократического государства и притока разных этнических и национальных групп. «Расовая проблема», по-прежнему продолжавшая быть мучительным нарывом, также способствовала укоренению в американской политии благожелательного научного административного управления, сулившего разрешение проблем в отношениях между группами через новое понимание этих проблем. Именно нарастающее разнообразие меняющегося американского общества, не знавшего жесткой этничности европейских государств, сделало управляемую демократию и ее детище, социальную инженерию, сущностными чертами нового политического ландшафта. Предложенная радикальными иммигрантами идея сделать американцев менее религиозными и более отзывчивыми более или менее совпала с тем, что американцы уже делали сами и для себя. Эта идея к тому же никоим образом не противоречила проповедям основных протестантских деноминаций о плюрализме и социальной справедливости. Жалобы на то, что протестантская теология вырождается в сентиментальные разговоры о «человечности», слышны, по меньшей мере, со времен «Нового гуманизма» – кружка утонченных профессоров-янки, возникшего в начале ХХ столетия. Высказывания критиков гуманитарной религии Ирвинга Бэббита и Пола Элмера Мора свидетельствуют о том, что американский протестантизм в наши дни, по-видимому, передразнивает свое собственное бесцветное прошлое[20]20
  Непревзойденным исследованием религиозных и литературных корней и политических последствий американской сентиментальности является работа: Irwing Babbitt, Democracy and Leadership (1924; reprint, Indianapolis: Liberty Classics, 1991). См. также написанную в том же духе статью: Claes Ryn, “On American Empire”, Orbis. Vol. 47. Vol. 3 (summer 2003). P. 383–397.


[Закрыть].

Можно показать, что европейские постмарксистские левые многое позаимствовали из американской культуры. Вопреки мнению, что идеологические поветрия движутся через Атлантику исключительно с востока на запад, вернее будет предположить обратное. В Европе продается больше американских книг, чем в Америке европейских, а европейское телевидение и кинотеатры безостановочно крутят американскую продукцию. После Второй мировой войны не европейцы завоевали Америку и взяли на себя цивилизаторскую миссию, а США перестраивали «гражданскую культуру» Германии. Американцы, в силу незнания языков, а также из-за сравнительных финансовых возможностей, не так часто ездят учиться в Европу, как европейцы в Соединенные Штаты Америки. Настаивать на том, что европейцы не могут импортировать наши политические ценности – наивный анахронизм, особенно с учетом травматических разломов в европейской жизни, созданных опустошительными войнами двадцатого столетия.

У европейских левых этот процесс заимствования зашел так далеко, что повлек за собой внедрение направлений политики, разработанных для американской исторической ситуации, в европейскую политическую повестку дня. Мало того, что европейцы переводят и взахлеб читают работы таких американских феминисток, как Кэтрин Маккиннон, Андреа Дворкин и Глория Стейнем, чьи книги продаются в европейских столицах и цитируются в европейской прессе. И дело не ограничивается тем, что речи европейских защитников прав гомосексуалистов звучат как переводные американские тексты. Еще поразительнее то, что европейские прогрессисты пытаются распространить американское законодательство о гражданских правах на иммигрантов из «третьего мира», которых европейцы никогда не делали рабами и которые прибывают в Европу по собственному желанию. Исследования, проведенные Рэем Хонифордом, Джоном Лафландом и Эриком Вернером, демонстрируют размах этого подражания: европейцы вводят меры «положительной дискриминации» для иммигрантов из Северной Африки или Вест-Индии, а европейская пресса говорит о ситуации людей из «третьего мира», решивших осесть в Европе, в тех же выражениях, какие используют американские либералы, рассуждающие о положении американских негров[21]21
  См., например, Ray Honeyford, The Commission for Racial Equality: British Bureaucracy and the Multiethnic Society (New Brunswick, N.J.: Transaction Publishers, 1998), особенно P. 51–91; John Laughland, The Tainted Source: The Undemocratic Origins of the European Idea. (London: Trafalgar Square, 2000); Eric Werner (with Jan Marejko), L’après-démocratie (Lausanne, Switzerland: L’Age d’Homme, 2001); а также рецензию Вернера на мою книгу Multiculturalism and the Politics of Guilt в: Catholica. Vol. 78 (winter 2002–2003). P. 116–120.


[Закрыть]. По существу европейские левые, подобно канадским и австралийским левым, доводят до крайностей тенденции, заимствуемые ими у американцев: они требуют уголовного преследования за политически некорректные высказывания как за подстрекательство к «фашистским» акциям. В отсутствие налагаемых классическим либерализмом ограничений, которые все еще действуют в пределах Америки, европейские сторонники отзывчивости требуют драконовских мер против политически некорректных белых христиан мужского пола. Но это опять-таки возвращает нас к американским образцам и к таким почтенным борцам за дифференциацию свободы слова, как Маккиннон, Стэнли Фиш и Корнелл Уэст. Когда рожденный в Германии Маркузе метал в 1960-х и 1970-х годах громы и молнии против ужасов «репрессивной толерантности», он выступал в защиту цензуры, находясь в американской университетской среде и создавая свои тексты на английском языке.

Но, подражая американцам, европейские левые демонстрируют определенную и довольно заметную двойственность. Вследствие своего рода эдипова комплекса они бичуют культуру и общество, которым подражают. Так, европейские левые выискивают сюжеты, которые помогли бы им стать непохожими на заокеанского гиганта, и чем они левее в европейском политическом спектре, тем более озлобленно звучат их голоса. Американцев обвиняют в загрязнении окружающей среды, в демпинговом сбыте товаров странам «третьего мира», чтобы помешать их экономическому росту, в поддержке Израиля, который изображается как западный колониалист, угнетающий принадлежащих к «третьему миру» палестинцев. Столь злобными их делает не что иное, как их очевидная культурная зависимость, – иными словами, европейские левые паразитируют на американских идеологических поветриях. Они давно уже не экспортируют в Новый Свет ничего культурно значимого, если не считать постмодернистской литературной критики, которая привилась на кафедрах английского языка и литературы в университетах Лиги Плюща и в их провинциальных сателлитах. На самом же деле европейские левые так и не оправились от шока, каким стал для них развал советской империи. Пока эта диктатура еще как-то продолжала громыхать, левые могли тешить себя причастностью к марксистской традиции, связанной мировой военной державой, и соответственно в своих протестах против вульгарности американской культуры и засилья консьюмеризма могли ссылаться на идеализированный образ Советского Союза[22]22
  Аргумент о роли Советов как альтернативы американской империи, особенно для французских коммунистов, см. в: Stéphane Courtois, Marc Lazar, Histoire du parti communiste 2d ed. (Paris: Presses Universitaires de France, 2000); Marc Lazar, Le communisme: Une passion française (Paris: Perrin, 2002); а также Michel Dreyfus, Le siècle des communismes, (Paris: Edition de l’Atelier, 2000).


[Закрыть]. С распадом коммунистического блока мировой социализм остался в прошлом. А расширение американского влияния ведет к тому, что европейские леваки обречены сочетать ностальгию по коммунистической диктатуре с американскими причудами. Отсюда и преобладающие в Европе левые гибриды, требующие проведения политики, изобретенной американскими социальными работниками или феминистками из американских университетов.

Наконец, нужно исключить ту гипотезу, что американцы, канадцы и западноевропейцы одновременно и независимо друг от друга наткнулись на те же самые идеологические проблемы. Поскольку-де эти народы развиваются параллельно и претерпевают, скажем, одновременный переход от экономики индустриальной к экономике, в которой центром тяжести становится сфера обслуживания, или переживают массовый выход женщин на рынок труда, то представляется вероятным, что к одним и тем же идеям они придут одновременно. Но этот вывод придется отбросить. Можно указать на экономически развитые общества – скажем, на Японию, – где женщины вышли на рынок труда, но где при этом феминизм, эмансипация геев и мультикультурализм не играют заметной роли.

Хотя в Италии в семейной жизни действуют те же тенденции, что и в Германии – низкий уровень рождаемости и работа женщин вне дома, – размах идеологических изменений в этих странах неодинаков. В Германии феминистское движение шире и активнее, чем в Италии. Особую тягу к американской политической культуре проявляют страны и группы с предрасполагающими к тому чертами: скажем, немцы, демонстративно отвергшие собственные исторические традиции, или англоязычные общества, которые втягиваются в американскую культурную и политическую орбиту в качестве младших партнеров. Наконец, учитывая заметную асимметрию культурного обмена, трудно предположить, что европейцы не испытали значительного влияния своих американских кузенов. Соотношение культурной продукции, экспортируемой из США в Европу и импортируемой оттуда, составляет пятьдесят к одному. Бен Уаттенберг в работе «Первая всемирная нация» приводит этот факт как свидетельство американского культурного превосходства[23]23
  Wattenberg B. The First Universal Nation: Leading Indicators and Ideas about the Surge of America in the 1990s. New York: Free Press, 1991. P. 210–213.


[Закрыть]. Но, если отвлечься от смысла высказывания Уаттенберга, можно, не страшась обвинений в американском шовинизме, заключить, что торговля культурной продукцией действительно показательна для характеристики взаимного влияния. Гипотеза о параллельном развитии применительно к идеологии неприемлема, даже если все изученные влияния идут преимущественно в одном направлении. По-видимому, необходимо поднять вопрос и о той школе социальной критики, образцом которой можно считать работу Аллана Блума «Затмение американского разума», автор которой исходит из сомнительной посылки, что американские университеты и американские культурные институты оказались в плену вредоносных иностранцев, обыкновенно говорящих с немецким акцентом. Такого рода обвинения по сердцу американским патриотам, которым трудно вообразить, что нечто такое, что они находят отвратительным, может иметь чисто американское происхождение[24]24
  Allan Bloom, The Closing of the American Mind (New York: Simon and Schuster, 1987); см. также мой ответ на составленный Блумом dossier á charge [обвинительный акт (франц.) – Ред.] в адрес засоряющих нашу культуру тевтонов: Paul Gottfried, “Postmodernism and Academic Discontents”, Academic Questions. Vol. 9. Vol. 3 (summer 1996). P. 58–67.


[Закрыть].

Но то, на чем делает акцент учение о пагубном иноземном влиянии, носит одновременно субъективный и эмоциональный характер. На каком основании мы должны верить, что эгалитаризм или сентиментальное сочувствие предполагаемым жертвам, пронизывающее нашу университетскую жизнь, не могли возникнуть на национальной почве, а должны были быть заимствованы из Европы, прежде чем укорениться здесь? По мысли Блума, моральные устои Америки разрушает не радикальный эгалитаризм, а «немецкое влияние», источником которого являются Ницше и Хайдеггер. Давно умершие реакционные тевтоны призваны к ответу в качестве постмодернистских творцов скептицизма, разрушающего американские демократию и равенство, который, по мнению Блума, царит в наших университетах.

Хотя «Затмение американского разума» в стане либерализма периода «холодной войны» представляет собой полный аналог консервативного выпада Бьюкенена против вредоносных иностранных влияний, но, когда дело доходит до текстуальных доказательств, интерпретация Блума оказывается еще более худосочной. Мнения и оценки – вот и все, что остается после чтения его книги. Впрочем, его сближает с Бьюкененом та мысль, что американская империя представляет собой разбухшую губку, которая без разбора засасывает всякие неамериканские идеи. Такой картине давно уже место на чердаке, среди прочего ветхого хлама.

В главе 2 мы рассмотрим непростую историю марксистской теории после 1960-х годов, определявшуюся растущим несоответствием между марксистско-ленинскими пророчествами и непокорной действительностью. Поскольку развитые капиталистические страны так и не рухнули под тяжестью экономических проблем и противоречий, а марксистские правительства были заняты дефицитом материальных благ и крайней непроизводительностью экономики и поскольку западноевропейские коммунистические партии так и не сумели побить собственный рекорд на выборах (порядка трети голосов избирателей), коммунистам и их сторонникам пришлось подыскивать объяснения этим малоприятным фактам. Объяснения, предложенные внутри и извне коммунистических партий, потребовали смещения акцентов через отказ от прежнего европоцентризма. После этого, по замечанию историка Клауса фон Бёме, марксистские теоретики были вынуждены говорить о несопоставимости социалистических и капиталистических обществ[25]25
  См.: Klaus von Beyme, “Vom Neomarxismus zum Post-Marxismus”, Zeitschrift für Politik Vol. 38. Vol. 2 (1991). P. 124; а также Klaus von Beyme, Ökonomie und Politik im Sozialismus (Munich: Piper Verlag, 1975), особенно P. 15–19.


[Закрыть].

Местом для подлинно марксистских революций стали такие страны «третьего мира», как маоистский Китай и Куба при Кастро; революции превратились в излюбленный инструмент бедных и эксплуатируемых стран, которые, победив в схватке с империализмом, теперь догоняли бывших эксплуататоров. Но ввиду значительного отставания в развитии было сочтено неуместным проводить сравнения между этими выбравшими марксизм, мучительно борющимися за выживание обществами «третьего мира» и развитыми капиталистическими странами. К тому же, продолжали эти неомарксистские теоретики, и сами капиталистические общества оказались на грани кризиса – хотя кризис этот, как отмечали прежде всего западногерманские марксисты, связан не столько с классовым конфликтом, сколько с сокращением социальных программ. Около 1970 года было опубликовано великое множество социалистических трактатов (и в том числе труд с претенциозным названием Krise des Steuerstaates[26]26
  Кризис государственного управления (нем.). – Прим. перев.


[Закрыть]), развивавших ту мысль, что сокращение социальных расходов свидетельствует о поразившем западные общества «кризисе рациональности». Этот кризис указывал на неспособность государства произвести достаточно средств для защиты трудящихся и безработных, что якобы приведет к существенному изменению социально-экономической системы. Хотя сторонники социального планирования продолжали делать такие утверждения относительно терпящего провал государства благосостояния, их предсказания не смогли воскресить классическую марксистскую теорию. Эти фабриканты мрачных пророчеств не смогли восстановить доверие ни к историческому материализму, ни к предвидению будущих революционных социалистических преобразований, которые Маркс и Ленин считали существенной составляющей своих учений.

Вторая попытка вдохнуть жизнь в классический марксизм имела место во Франции, где Луи Альтюссер (1918–1990), член французской компартии с 1948 по 1980 год, изобрел сознательно «антигуманистическое» прочтение Маркса, которое было призвано соответствовать ленинскому пониманию[27]27
  См. биографические заметки об Альтюссере Этьена Балибара (Etienne Balibar), подготовленные в качестве приложения к собранию сочинений: Ecrits pour Althusser (Paris: La Decouverte, 1991); а также к публикации: Louis Althusser, Pour Marx. (Paris: La Decouverte, 1986). [Русск. пер: Альтюссер Л. За Маркса. М.: Праксис, 2006].


[Закрыть]. В работах 1960-х годов «За Маркса» (Pour Marx) и «Читая „Капитал“» (Lire le Capital) Альтюссер предостерегал от псевдомарксистских «гуманистов», отрицающих научное, материалистическое ядро марксистского учения. Французская пресса разразилась похвалами концептуальной прочности этого предположительно нефранцузского подхода к марксизму, так что работа «За Маркса» была переведена на многие языки и выдержала несколько изданий на родине, где было продано более сорока пяти тысяч экземпляров. Несмотря на издательский успех, трудно представить, чтобы это новое прочтение Маркса и соответствующее превознесение Ленина и Мао претворилось в некую «революционную практику». О многом говорит уже то, что Альтюссер, до того, как он в 1980 году сошел с ума и задушил свою жену, был постоянно на ножах с французской коммунистической партией. Официальный партийный философ Роже Гароди на встрече французских коммунистических мыслителей в 1966 году осудил «теоретический антигуманизм» Альтюссера, и с тех пор почти все работы последнего публиковались либо некоммунистическими французскими журналами, либо коммунистическими правительствами стран Восточной Европы[28]28
  См. биографическую заметку в книге: Альтюссер Л. За Маркса. С. 363–377. Согласно Филиппу Робрие (Philippe Robrieux, Histoire intérieure du parti communiste, 1972–1982, (Paris: Fayard, 1982). Vol. 3. P. 12–16), середина 1970-х годов, когда партия выступила против Альтюссера за «игнорирование им ее коллективного мышления», была также периодом, когда коммунисты столкнулись с быстрым оттоком избирателей и вступили в по большей части бесплодный союз с социалистической партией. Ужесточение борьбы с диссидентами было первой реакцией Центрального комитета на эти признаки упадка партии.


[Закрыть]. Забавно, что аутсайдер Альтюссер при посредничестве другого партийного диссидента, сексуального экспериментатора Мишеля Фуко, попался на крючок психоанализа. Несмотря на свою привычку голосовать за коммунистов, Фуко воплощал то, что Альтюссер презирал сильнее всего: сведение революционного радикализма к антибуржуазному морализаторству.

Как я пытаюсь документально обосновать в главах 2 и 3, к 1960-м годам деятельность по реконфигурации марксистской теории перешла на неизведанную территорию. Неомарксисты избрали психологию и культуру ключом к пониманию исторических условий, и тем самым им пришлось отказаться от прежней материалистической парадигмы, в которую Альтюссер пытался вдохнуть новую жизнь. Судьба его ученика и редактора Этьена Балибара может служить иллюстрацией масштаба последовавших блужданий. Балибар отошел от «антигуманистического» марксизма и обнаружил свои еврейские корни, неразрывно связанные с этикой Спинозы. К 1990-м годам он занялся «антифашистской» деятельностью и работой на мультикультурное европейское общество, которое рассматривает европейские национальные образования как прискорбное, но малосущественное историческое наследие[29]29
  См.: Balibar E., Spinoza et la politique (Paris: Presses Universitaires de France, 1985); Balibar E., Les frontières, l’etat, le people, (Paris: La Découverte, 2001).


[Закрыть].

Другие уходили от марксизма-ленинизма столь же извилистыми путями, будучи при этом убежденными, что держатся прежнего революционного курса. Примкнувшие к марксизму неогегельянцы, подобно итальянскому коммунисту Антонио Грамши, нашли свой путь к разрыву с явно исчерпавшим себя материалистическим мировоззрением. Сосредоточившись на культурных предпосылках капитализма и социализма, Грамши смог изменить подход диалектического материализма к реакционным гегемонистским культурам. А «История безумия» Фуко (L’histoire de la folie, 1961) придала этой ориентированной на культуру «марксистской» критике особую остроту, представив понятие душевной болезни в качестве формы социального подавления. Согласно Фуко, приюты для душевнобольных создавались для борьбы с инакомыслием и протестом, хотя официальной целью считалось лечение болезни[30]30
  См.: Michel Foucault, L’histoire de la folie à l’âge classique, Paris: Gallimard, 1970 [Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М.: Университетская книга, 1997]; а также: James Miller, The Passion of Michel Foucault (New York: Simon and Schuster, 1993).


[Закрыть]. Пожалуй, лучшей иллюстрацией этого поворота к альтернативному марксизму была деятельность Франкфуртской школы, которая на свой манер осуществила перегруппировку марксистских концепций и символов. Теоретики Франкфуртской школы демонизировали тех, кого Маркс и Ленин назначили на роль классовых врагов, изображая их как бесчувственных мракобесов. После такой перекройки унаследованной революционной доктрины классовыми врагами стали те, кто виновен в предрассудках и подавлении сексуальности.

Глава 4 моей книги сосредоточена вокруг этого частичного совпадения двух политических культур: постмарксистской левой и развивающейся американской. Предвестником этого явления была публикация в 1970 году работы бывшего французского коммуниста Жана-Франсуа Ревеля «Ни Иисус, ни Маркс»[31]31
  Jean-François Revel, Ni Jesus ni Marx: La nouvelle révolution mondiale a commencé aux E-U, (Paris: Laffont, 1970). Язвительный комментарий к этой переориентации «прогрессивного» европейского мнения в сторону Америки, рассматриваемой в качестве гаранта социальной модернизации, см.: Jens Jessen, “Grenzschützer des Westens”, Die Zeit, 26 сентября 2002 г.; а также: Karlheinz Weissmann, “Querfront gegen den Westen”, Junge Freiheit, 11 октября 2002. P. 22.


[Закрыть]. Хотя у европейского левого центра можно найти сложившуюся в период «холодной войны» атлантическую традицию, именно Ревель и его последователи связали американизм с глобальной левой идеей. США теперь следовало рассматривать не как щит против советской агрессии, а как воплощение человечного устройства жизни, основанного на равенстве и материальном достатке. Ревель ассоциирует свое ви́дение с новым поколением, отказавшимся и от христианства, и от марксизма (откуда и название). Сформулированная позиция призвана отразить духовную одиссею самого Ревеля, который в прошлом побывал и членом коммунистической партии, и коммунистическим журналистом. Ревель провидит «безъядерное» будущее, в котором будут уничтожены запасы разрушительного оружия, но он дает понять читателю, что этой надежде суждено сбыться только в тени спасительного американского военного присутствия. По Ревелю, отныне играть роль центра мировой истории предстоит не Европе, а Соединенным Штатам Америки.

В 1990-е годы немецкие «левые демократы» тоже пришли к переоценке своего отношения к единственной оставшейся сверхдержаве. Несмотря на трения периода «холодной войны» и разногласия по вопросам о глобальном потеплении, о войне с Саддамом Хусейном и об арабо-израильском конфликте, немецкоязычные левые отыскали такие аспекты американской политики и общественной жизни, которые им хотелось бы перенести в свою страну. Мягкая иммиграционная политика, принцип гражданства, основанный на культурном плюрализме и общности мировоззрения, а также готовность использовать государство для искоренения предрассудков оказались теми особенностями Америки, которые европейские левые захотели перенять, особенно после краха советской модели. В Германии и Австрии левые (и вообще антинационалистически настроенные немцы) рассматривают 8 мая 1945 года как Befreiungstag, день освобождения, а не как день начала иностранной оккупации. Хотя восточных немцев принудил отмечать эту дату Советский Союз, после того как оккупировал их земли, сегодня ее связывают с благами, принесенными американской оккупацией, и с окончанием господства нацистов. После завершения «холодной войны» самый уважаемый представитель Франкфуртской школы Юрген Хабермас (род. в 1929 году) превратился в искреннего сторонника США. Во время конфликта с Сербией в 1999 году Хабермас призвал к расширению американской мощи и влияния в Европе, которое должно «принести [туда] космополитичное понимание прав, соответствующее положению гражданина мира», и ликвидировать остатки «националистических настроений» на его родине[32]32
  Jürgen Habermas, Die Moderne: Ein unvollendetes Projekt, (Leipzig: Reclam Verlag, 1994), P. 75–85. [Хабермас Ю. Модерн – незавершенный проект // Хабермас Ю. Политические работы. М.: Праксис, 2005].


[Закрыть]. Истинное освобождение, прославляемое Хабермасом и его единомышленниками, презирающими прошлое Германии, требует, чтобы американцы «переучили» их так, чтобы они перестали быть немцами и стали «демократами».

В главе 4 также исследуется постмарксистская идеология, ставшая преобладающей у европейских левых. Можно проследить процесс американизации европейских левых по всему спектру – от программ новых европейских коммунистических партий, подчеркивающих необходимость модификации поведения и утверждающих ценности мультикультурализма, до войны европейских интеллектуалов с предрассудками. Отчасти за этим процессом стоят политико-исторические факторы, а именно американское доминирование в Европе, крах советской империи и целенаправленное преобразование немецкого общества американскими завоевателями после Второй мировой войны. Более того, в Восточной и Центральной Европе правительство США проявило готовность сотрудничать с бывшими коммунистами, противостоящими националистическим группировкам и политикам. Такие лидеры, как превратившийся в социалиста давний коммунист Ивица Ракан в Хорватии и бывший член Центрального комитета Коммунистической партии Венгрии Петер Медьеши, которым американский Государственный департамент помог занять посты премьер-министров, рассматривались как сторонники глобалистской перспективы, подходящие для американских экономических интересов и политики «прав человека»[33]33
  Brian Mitchell, “Why Ex-Communists Hold Power in Eastern Europe”, Investor’s Business Daily. June 25, 2002. P. A-16; John Laughland, “NATO’s Left Turn”, American Conservative, December 13, 2002. P. 18–19.


[Закрыть]. Кроме того, американское правительство настаивало, чтобы бывшие страны советского блока, стремившиеся стать членами НАТО, подверглись одобренному США обучению по вопросам Холокоста и «экстремизма». Эта программа перевоспитания – от которой в 2002 году отказались эстонцы, заметив, что, за исключением горстки нацистских пособников, их народ не принимал участия в уничтожении еврейского населения (составлявшего около пяти тысяч человек), – очень похожа на то, что навязала послевоенной Германии американская военная администрация[34]34
  О программе изучения Холокоста в Эстонии см. замечания посла США Джозефа М. Де Томаса на сайте посольства 26 мая 2002 г., www.usemb.eelholocaust;eng. php3.


[Закрыть]. Сегодня все западноевропейские левоцентристские партии поддерживают такие формы «ценностного перевоспитания» своего, по их мнению, недостаточно раскаявшегося населения.

Постмарксистская американизация европейских левых была ответом на текущую потребность в исторически адекватном марксизме. В этом сдвиге, как отмечают исследователи и левой и правой ориентации, стержневой была работа Хабермаса «К реконструкции исторического материализма» (Zur Rekonstruktion des historischen Materialismus, 1976). Критики, столь расходящиеся во мнениях по другим вопросам, как фон Бёме, Энтони Гидденс и Рольф Козик, дружно отметили, что работа Хабермаса позволяет приверженцам Маркса войти в новую эпоху, не демонстрируя полного пренебрежения к отцу революционного социализма[35]35
  Rolf Kosiek, “Ein Verführer der Jugend wird geehrt”, Deutschland in Geschichte und Gegenwart 49, no. 3 (сентябрь 2001). P. 17–19; Beyme, “Vom Neomarxismus zum Post-Marxismus”, P. 125; Anthony Giddens, A Contemporary Critique of Historical Materialism, 2nd ed. (Stanford: Stanford University Press, 1995). Vol. 1. P. 225–234.


[Закрыть].

Согласно Хабермасу, хотя Маркс и критиковал, причем довольно убедительным образом, «формы господства», характерные для современного буржуазного общества, он вовсе не предвидел счастливого исхода, к которому приведут его теории и созданное им движение. Благодаря леводемократическому брожению, в котором марксизм сыграл значимую роль, к власти придут научные и образовательные элиты, ведомые социальными планировщиками. Когда все это было написано, Хабермас еще всерьез симпатизировал восточногерманскому коммунизму, в котором видел приблизительное воплощение третьего этапа истории, согласно его периодизации. Он исходил из того, что немцам с их чрезвычайно дурным прошлым требуется силовое принуждение к интернационалистскому будущему. Однако ко времени падения Берлинской стены, которую Хабермас громко оплакал, он faute de mieux[36]36
  За неимением лучшего (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть] обратился к Соединенным Штатам Америки. Это все-таки была имперская держава, которая, несмотря на капиталистические пороки, уродовавшие ее общественное устройство, могла вести Европу к прогрессивному глобальному управлению. Австралийский правовед Эндрю Фрейзер полагает, что в этих размышлениях Хабермаса нашли выражение те надежды, которые и сформировали постмарксистское мировоззрение[37]37
  Andrew Fraser, “A Marx for the Managerial Revolution: Habermas on Law and Democracy”, Journal of Law and Society. Vol. 28. No. 3. September 2001. P. 361–383.


[Закрыть]. Нас пытаются убедить, что от реакционных ценностей может излечить правительство, практикующее социальную инженерию, которое выступит против того, что Хабермас называет «психологическим осадком прошлого». Хотя постмарксистские левые еще сохраняют определенные коммунистические ритуалы – скажем, отрицают преступления Сталина и Мао, заявляют о готовности насмерть биться с фашистами и протестуют против интересов американских корпораций, – по крайней мере часть этих ритуалов приобрела чисто формальный характер. В англоязычных странах у левых в той или иной степени наличествуют те же самые ритуалы. Так, например, американская пресса благожелательно встретила автобиографию престарелого британского коммуниста Эрика Хобсбаума «Эпоха крайностей» (The Age of Extremes)[38]38
  Здесь автор допускает некоторую неточность. Книга «Эпоха крайностей» является своего рода дополнением к знаменитой трилогии Хобсбаума, посвященной истории XIX столетия. Несмотря на то что в ней Хобсбаум периодически приводит личные впечатления о минувших событиях или сообщает некоторые автобиографические данные, все же эта книга представляет собой в первую очередь «биографию» исторических событий ХХ века. – Прим. науч. ред.


[Закрыть], а NewYork Times расшаркивается перед ностальгическими заметками бывшей коммунистки Вивьен Горник[39]39
  Едкое описание солидарности отставных коммунистов см. в: Sévillia, Le terrorisme. P. 205–206; см. также: Vivian Gornick, A Fierce Attachment: A Memoir, (New York: Simon and Schuster, 1987). Подобно Белле Абцуг, Горник сочетает ностальгию по былым партийным связям с «пылкой преданностью» феминизму, о котором она начала писать в 1970-е годы.


[Закрыть]. Все это говорит о том, что левые ценности все еще в чести, но называть их марксистскими означает приписывать им излишнюю теоретическую значимость. Литературные свидетельства былой коммунистической солидарности или демонстрации в память Розенбергов, организуемые в годовщину их казни как советских шпионов, – все это имеет отношение к ностальгии и социальному конформизму, но никак не к идеям Маркса.

В главе 5 рассматривается постмарксистское левое движение как форма незавершенной политической религии. Подобно коммунистическим и фашистским идеологиям и практикам, постмарксизм демонстрирует все свойства постхристианской политической религии. Он подчеркивает радикальную поляризацию между мультикультурным Добром и ксенофобным Злом и готов применить силу для подавления всех, кого считает грешниками. Подобно более старым политическим религиям, постмарксизм также претендует на знание пути в будущее, в котором будут сметены остатки неправедного (все еще отчасти буржуазного) общества[40]40
  Об исследовании политических религий в межвоенный период см.: Emilio Gentile, La religione della politica: Fra democrazie e totalitarismi (Rome-Bari: Laterza, 2001); Stanley G. Payne, A History of Fascism, 1914–1945 (Madison: University of Wisconsin, 1996); а также журнал Political Religions and Totalitarian Movements. Ed. Robert Mallett and Emilio Gentile, published by Frank Cass.


[Закрыть]. Подобно фашизму и коммунизму, постмарксизм рассматривает буржуазные институты, прежде всего нуклеарную семью[41]41
  Классическая семья середины ХХ столетия, состоящая из работающего отца, домохозяйки-матери и двух-трех детей. – Прим. науч. ред.


[Закрыть] и закрепленные традицией гендерные роли, как концентрированное зло, которое следует уничтожить.

Нынешние левые играют и с христианскими сюжетами, которые они вплетают в постхристианский политический гобелен. Подобно межвоенным тоталитарным движениям, они осуществляют «сакрализацию сферы политики», причем действуют здесь единственно возможным образом – присваивая и перекраивая христианские образы и мифы. И это не должно нас удивлять. После тысячелетий христианского воспитания и христианской культуры единственно возможным источником образов и нарратива для постхристианских политических религий оказываются мысли и обычаи тех, на кого они намерены оказывать влияние. В Европе попытки вызвать широко распространенное чувство общей вины за Холокост, которая возлагается на христианские общества, опираются на давно устоявшуюся веру христиан в первородный грех. Во Франции кальварии, христианские памятники и надписи, посвященные святым, частично заменены постхристианскими (и постреспубликанскими) памятными знаками страданий (и национального позора), plaques commemoratives[42]42
  Мемориальные доски (франц.). – Прим. перев.


[Закрыть], особенно в Париже и в тех местах, где арестовывали жертв нацизма или откуда их депортировали[43]43
  Анализ новейших манипуляций над национальной памятью французов см.: Henri Rousso, Vichy, un passé qui ne passe pas (Paris: Gallimard, 1996).


[Закрыть]. В США происходит нечто подобное – под эгидой государства. С одной стороны, в государственных учреждениях Рождество было превращено в «праздничные дни», и тех, кто нарушит это распоряжение государства об уступке в пользу «чуткости», ждут серьезные наказания. С другой стороны, для учащихся и государственных служащих новый сакральный календарь начинается в январе, открывается днем рождения Мартина Лютера Кинга и продолжается месячником истории чернокожих и месячником истории женщин. Эти обязательные ныне празднества пропитаны религиозными чувствами, такими как сожаление о страданиях невинных, ставших жертвами несправедливого в прошлом общества, и сострадание к застреленному Кингу, который в постпротестантском обществе, пожалуй, является ближайшим аналогом Че Гевары, этого посткатолического святого. В таких праздниках корпоративно-бюрократическое государство выступает как искупитель-реформатор в силу своей роли в социальной инженерии и своей деятельности в качестве наставника нравственности. Ассоциируемые с этим режимом планировщики и просвещенные судьи, независимо от того, упоминаются они в явном виде или нет, оказываются героями социальной трансформации, с которых демократические граждане предположительно должны брать пример[44]44
  См.: Paul Edward Gottfried, Multiculturalism and the Politics of Guilt (Columbia: University of Missouri Press, 2002), P. 39—117.


[Закрыть].

Но возможности применения понятия политической религии к описываемым явлениям ограничены тем, что можно охарактеризовать как тенденцию к самоликвидации. Проповедуемая постмарксистами мультикультуралистская идеология, как обосновывается в моей книге о мультикультурализме, представляет собой проект деконструкции, подрывающий собственные цивилизационные основы. Прежде всего упор на массовую иммиграцию из стран «третьего мира» как на способ «обогатить» опыт народов Запада делает весьма призрачными надежды тех, кто затеял этот мультикультурный эксперимент, на сохранение того, что они создают. Рождаемость среди коренных европейцев не обеспечивает воспроизводства населения, и она намного ниже, чем у тех групп, импортом которых в свои страны мультикультуралисты намерены их обогатить. Шансы на то, что новые этносы удастся сделать полноправными членами буржуазного христианского общества, выглядят еще менее обнадеживающими. Заметим, что процветавшие в 1930-х и 1940-х годах политические религии придавали высокую ценность плодовитости, что и понятно. Нельзя построить новый общественный строй в отсутствие людского изобилия, которое позволило бы наполнить новые институты. Наконец, корпоративно-бюрократическая природа этого культурно-политического проекта не позволяет постмарксистской религии создать устойчивое харизматическое лидерство. Постмарксизм прямо-таки зияет отсутствием этой черты, столь характерной для межвоенных политических религий. Поборниками нового режима являются преимущественно скучные, покладистые чиновники, судьи или же парламентарии, пытающиеся добиться поддержки феминисток, иммигрантов и гомосексуалистов. Здесь просто нет места мужественным и воинственным лидерам прежних, куда более развитых политических религий.