Текст книги "Маркс, коммунизм, революция"

Поль Лафарг
Маркс, коммунизм, революция

Редакторский проект Марата Нигматулина

© Лафарг П., 2023

© ООО «Издательство Родина», 2023

Право на лень

Павел Пряников
Поль Лафарг: похвала лени, вэлферу и машине

Метафизический марксист Поль Лафарг (он также был женат на дочери Маркса – Лауре) уже в конце XIX века отвергал труд как добродетель. Он апеллировал к наследию Древней Греции, где работали рабы, а свободные занимались творчеством. Лафарг считал, в современном мире человека свободным сделают вэлфер и механизация.

Не только в целом в Европе и тем более в России, но и в среде современных марксистов имя Поля Лафарга почти забыто. Его помнят только как члена семьи Карла Маркса, а также политика, заложившего основы французской социал-демократии. Однако Лафарг оставил богатое творческое наследие: после смерти Маркса он модифицировал социалистические идеи, главной из которых была такая: развитый социализм, а затем и коммунизм возникнут не в результате пролетарской революции, а развития автоматизации и механизации (слово роботизация тогда не знали). За это его ещё при жизни называли «метафизическим марксистом».

Однако свои идеи техно-социализма он основывал не на визионерстве, а на отсыле к золотому веку человечества – демократии Древней Греции.

Поль Лафарг родился в 1842 году на Кубе, где работал его отец-виноторговец. Его семья вернулась в 1851 году во Францию. С 1864 Лафарг, в то время студент Высшей медицинской школы в Париже, примкнул к социалистическому движению. В начале 1866 года он переехал в Лондон, вступил в том же году в 1-й Интернационал, стал членом его Генерального совета.

Познакомившись с Карлом Марксом и его семьёй, Лафарг в апреле 1868 года женился на дочери Маркса – Лауре. Вернувшись в 1868 во Францию, участвовал в создании Парижской федерации Интернационала (апрель 1869); затем переехал в Бордо, создав и возглавив там секцию Интернационала. После поражения Парижской Коммуны 1871 году эмигрировал в Испанию.

В 1872 он переехал в Лондон. В 1880 году при содействии Маркса и Энгельса Лафарг и Гед выработали программу французской Рабочей партии. Вернувшись в 1882-м, после амнистии коммунаров, во Францию, Лафарг возглавил вместе с Гедом эту партию.

В 1891-93 годах, будучи депутатом парламента, он провозгласил программу о необходимости единства действий с рабочими-католиками.

Лафарг задолго до смерти принял решение уйти из жизни, не переступив порога семидесятилетия, прежде, чем старость успеет парализовать его энергию. Он и его жена Лаура покончили жизнь самоубийством в 1911 году. Лафарг оставил письмо, которое закончил словами: «Я умираю с радостной уверенностью, что дело, которому я посвятил вот уже 45 лет, восторжествует. Да здравствует коммунизм, да здравствует международный социализм!». На похоронах Лафарга от имени РСДРП выступил Ленин.

Одно из самых концептуальных произведений Лафарга – «Право на лень». В этой работе он приводит экономические расчёты кризиса перепроизводства. Мы публикуем выдержки из этого произведения, относящиеся к этической стороне вопроса.

«Странное безумие овладело рабочими классами тех стран, в которых царит капиталистическая цивилизация, и именно оно, это безумие, порождает все индивидуальные и общественные бедствия, которые вот уже два века мучат человечество. Безумие это – любовь к труду, бешеная страсть к которому истощает жизненные силы людей и их потомства. Вместо того чтобы противодействовать этому безумному заблуждению, попы, экономисты и моралисты объявили труд святым, превратили его в священнодействие. Люди слепые и ограниченные, они захотели быть умнее своего бога; слабые и жалкие, они желали реабилитировать то, что их бог проклял.

В капиталистическом обществе труд есть причина духовного вырождения и физического уродства. Сравните чистокровную лошадь конюшни Ротшильда, имеющую в своем услужении целую свору двуруких рабов, с неповоротливой нормандской клячей, которая пашет землю, тащит навоз, свозит собранную жатву. Посмотрите на благородного дикаря, которому миссионеры торговли и коммивояжеры религии не привили ещё вместе с христианством сифилиса и любви к труду, и сравните его с нашими несчастными рабами машины.

Если мы хотим в нашей цивилизованной Европе найти ещё следы первобытной человеческой красоты, то нам нужно обратиться к тем нациям, у которых экономический предрассудок не искоренил ещё ненависти к труду. Испания, которая, увы, уже вырождается, может ещё хвастать, что у неё меньше фабрик, чем у нас казарм и тюрем. И сердце трепещет от радости, когда видишь величественно драпирующегося в свой дырявый плащ испанского нищего, который обращается к какому-нибудь герцогу Оссуна со словом «amigo» (друг). Для испанца, в котором ещё дремлет первобытный зверь, труд является наихудшим рабством.

И греки также в эпоху расцвета питали к труду одно только презрение: работать разрешалось одним лишь рабам, свободный же человек знал только гимнастику тела и духовные наслаждения. Это было время Аристотеля, Фидия, Аристофана, – время, когда кучка храбрецов при Марафоне уничтожила полчища Азии, которую вскоре после этого завоевал Александр. Философы древности внушали презрение к труду, который, по их учению, унижает свободного человека; поэты воспевали леность, этот дар богов: «О Мелибей, бог дал нам эту праздность», – поёт Вергилий.

Прославлял леность и Христос в своей нагорной проповеди: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут? Не трудятся, не прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них». Иегова, бог иудейский, дал своим поклонникам высший пример идеальной лени: после шести дней труда почил он в день седьмой на веки вечные.

И, наоборот, для каких рас труд является органической потребностью? Для жителей Оверни во Франции, для шотландцев, этих овернцев Великобритании, для гальегосов, этих овернцев Испании, для китайцев, этих овернцев Азии. А в нашем обществе – какие классы любят труд ради труда? Мелкие крестьяне-собственники и мелкая буржуазия. Первые – согбенные над своей землей, вторые – привязанные к своей лавочке, роются, подобно кротам, в своих норах и, подобно им же, никогда не выпрямляют своих спин, чтобы свободно наслаждаться природой.

И пролетариат, великий класс, охватывающий производителей всех цивилизованных наций, класс, который, освободившись сам, освободит тем самым и всё человечество от рабского труда и из человека-зверя сделает свободное существо, – этот пролетариат, насилуя свои инстинкты, не понимая своей исторической миссии, дал себя развратить догмой труда! Жестока и сурова была постигшая его кара. Его страсть к труду породила все индивидуальные и общественные бедствия.

Увы! Подобно попугаям повторяют они урок экономистов: «Будем работать, будем работать, чтобы увеличить национальное богатство». О, идиоты! Именно потому, что вы так много работаете, промышленная техника развивается так медленно. Прекратите ваш крик и выслушайте одного экономиста; это не блестящего ума человек, это только господин Л. Рейбо: «Условия труда регулируют перемены в методах производства. Ручной труд употребляется, пока он дёшев; его начинают сокращать, как только он становится дороже».

Чтобы заставить капиталистов совершенствовать их машины из дерева и железа, нужно повысить заработную плату и уменьшить рабочее время машин из костей и мяса. Вам нужны доказательства? Их можно привести сотнями: в прядильной промышленности автоматический станок был изобретён и применён в Манчестере, потому что прядильщики отказались работать так долго, как прежде.

В Америке машина захватила все отрасли сельского хозяйства, начиная от приготовления масла до выпалывания хлеба. Почему? Потому что американец, свободный и ленивый, предпочел бы тысячу раз умереть, чем жить животной жизнью французского крестьянина. Сельский труд, столь утомительный в нашей славной Франции, является в Америке приятным времяпрепровождением на свежем воздухе. Земледелец исполняет свою работу, сидя и беззаботно покуривая трубку.

«В Афинах только те граждане считались действительно благородными, которые охраняли государство и управляли им, как у диких воинов, от которых они ведут своё происхождение. Желая свободно располагать всем своим временем, чтобы иметь возможность посвятить все свои физические и духовные силы заботам об интересах республики, они все работы сваливали на рабов. Также в Лакедемонии даже женщины не должны были ни ткать, ни прясть, чтобы не потерять своего благородства».

Римляне знали только две свободных благородных профессии: земледелие и военное дело; все граждане по праву жили на счёт государства, и никто не мог принудить их поддерживать свое существование с помощью одного из тех грязных искусств (так они называли ремесла), которые по праву принадлежали рабам. Старший Брут, чтобы поднять народ, обвинил тирана Тарквиния в том, что он из свободных граждан сделал каменщиков и ремесленников.

Древние философы спорили о происхождении идей, но они были согласны в отрицании труда. «Природа, – говорит Платон в своей социальной утопии, в своей образцовой Республике, – природа не создала ни сапожников, ни кузнецов; подобные занятия унижают людей, которые ими занимаются: низких наёмников, несчастных без имени, которые вследствие своего положения лишены даже политических прав. Что же касается купцов, привыкших лгать и обманывать, то их будут терпеть в общине как необходимое зло. Гражданин, унизившийся торговлей, будет преследоваться за это преступление. Если он будет уличен, то будет наказан годом тюрьмы. При повторении преступления наказание удваивается».

В своей экономике Ксенофонт пишет: «Люди, занимающиеся ремёслами, никогда не назначаются на высшие должности, и это вполне справедливо. Большинство из них принуждено вести сидячую жизнь, другие подвергаются ещё действию постоянного огня – всё это, конечно, не может не действовать вредным образом на тело и не отразиться также и на уме».

«Что может выйти хорошего из лавки, – заявляет Цицерон, – и может ли торговля произвести что-нибудь честное? Всё, что носит название лавки, недостойно благородного человека, так как торговцы, не прибегая ко лжи, не могут ничего заработать, а есть ли что-нибудь более позорное, чем ложь? Следовательно, все ремесла, в которых люди продают свой труд и свои произведения, должны считаться низкими и непристойными, потому что кто продаёт свой труд, продает самого себя и тем самым низводит себя до положения раба».

Пролетарии, одураченные догмой труда, слышите ли вы речи этих философов, которые заботливо от вас скрывают? Гражданин, продающий свой труд за деньги, низводит себя до положения раба, он совершает преступление, которое заслуживает тюремного заключения.

Христианское ханжество и капиталистический утилитаризм еще не совратили этих философов древней республики; проповедуя свободным людям, они откровенно высказывали свои мысли. Платон и Аристотель, эти величайшие мыслители, хотели, чтобы в их идеальной республике граждане пользовались большим досугом, потому что, – добавляет Ксенофонт к этому, – «работа отнимает всё время, и при ней не остается досуга для республики и друзей». По словам Плутарха, Ликург, самый мудрый из людей, потому и заслужил удивление потомства, что предоставил гражданам республики досуг, запретив им всякие ремёсла.

«Но, – ответят Бастиа, Дюпанлу, Болье и вся компания капиталистической и христианской морали, – эти философы проповедовали рабство!» Совершенно верно, но могло ли быть иначе при экономических и политических условиях их времени? Война была нормальным состоянием древних обществ; свободный человек должен был посвящать всё свое время на обсуждение дел государства и на его охрану; ремесла были тогда неразвиты и грубы, и люди, занятые в них, не могли в то же время исполнять обязанности солдата и гражданина. Чтобы иметь солдат и граждан-законодателей, философы должны были в своих героических республиках терпеть рабов. Но разве моралисты и экономисты капитализма не проповедуют наёмный труд, современное рабство? А кто те люди, которым капиталистическое рабство создает досуг? Ротшильд, Шнейдер, г-жа Вусико. Всё это – люди бесполезные и даже вредные, рабы своих пороков и своих лакеев.

«Предрассудок рабства господствовал над умами Пифагора и Аристотеля» – говорили некоторые презрительно, а между тем уже Аристотель предвидел, что «если бы каждый инструмент мог исполнять свойственную ему работу по приказанию или по собственному влечению, как создания Дедала двигались сами собой или как треножники Гефеста отправлялись по собственному побуждению на священную работу, – если бы челноки ткача ткали таким же образом сами собой, то мастеру не надо было бы помощников, а господину – рабов».

Мечта Аристотеля стала теперь действительностью. Наши машины с огненным дыханием, с неутомимыми стальными членами, с удивительной производительной силой послушно совершают сами свой труд, и всё же гений великих философов капитализма остается, как и прежде, во власти предрассудка наёмного труда, наихудшего рабства. Они ещё не понимают, что машина – искупитель человечества, бог, который освободит человечество от грязных искусств и наёмного труда, бог, который даст ему досуг и свободу».

Михаил Лифшиц
Поль Лафарг, или Нравственное значение Октябрьской революции

1

В один из осенних дней 1914 года, когда на западном фронте догорало первое большое сражение мировой войны, в библиотеке швейцарского города Берна работал скромно одетый посетитель, с виду русский. Беглым, но разборчивым почерком он записал в этот день в своей тетради: «Опыт и история учат, что народы и правительства никогда ничему не научались из истории и не действовали согласно урокам, которые из неё можно было бы извлечь. Каждой эпохе свойственны столь своеобразные обстоятельства, она представляет собой столь индивидуальное состояние, что только исходя из него самого, основываясь на нём, должно и единственно возможно судить о ней».

Эти слова принадлежат Гегелю. Посетитель швейцарской библиотеки был Ленин. Сделав выписку из «Философии истории» Гегеля, он заметил на полях тетради: «Очень умно!»[1].

Говорят, что первая мировая война стоила человечеству больше жертв, чем все бесконечные войны целого тысячелетия от Карла Великого до фельдмаршала Мольтке. Мутная волна одичания поднялась со дна европейской цивилизации. Вместо мирного торжества гуманности, долголетия, гигиены и других торжественных обещаний положительного XIX столетия Европа в конце 1914 года погрязла в тине окопной жизни. Никто, даже главные режиссёры этой драмы не знали, чем она кончится. Впереди была неизвестность – газовая война, призрак голода и разрухи.

Вот что можно прочесть между строк в старой тетради, сохранившей для нас живую память времени. Уходила в прошлое целая полоса мировой истории, и нужно было сделать вывод из катастрофы, которая обрушилась на большинство людей неожиданно. «Европейская война, – писал Ленин, – означает величайший исторический кризис, начало новой эпохи»[2].

Война произвела неотразимое впечатление на психологию масс, затронув её глубоко и обнажив такие бездны, что было от чего прийти в отчаяние. В цюрихском «Кабаре Вольтер» кривлялись дадаисты – всё кончено, говорили их странные позы, мы исполняем последний танец на краю пропасти. В Германии Шпенглер предсказывал гибель Европы вследствие биологического истощения её богатой культуры. Во Франции Поль Валери писал о кризисе разума. Обозначилось что-то похожее на выход за пределы всякого смысла, открывалась закраина жизни, в которую прежде никто не хотел заглядывать.

Но времена общественных кризисов, даже самых жестоких, имеют свой исторический быт, и люди продолжают жить в самых напряжённых условиях, несмотря на то что их сознание рисует им сцены гибели мира. Один современный роман называется «Двадцать пятый час», одно музыкальное произведение – «Катастрофа, среди которой мы живём». В одной книге по истории философии мы читаем, что реализм сегодняшнего дня есть обращение к непонятному, тревожному и злому, «прыжок в глубину, где нас встречает своим неотвратимым взором чуждая нам, жуткая и враждебная действительность». Без всякой литературной метафоры можно сказать, что мрачные пророчества стали товаром широкого потребления. Чаще всего обращаются к тем признакам современной эпохи, которые можно выразить словами Канта – радикально злое.

Добра всегда не хватало в атмосфере нашей планеты. Существует даже особая теория об отставании моральной культуры от прогресса науки и техники. Но этого в данном случае мало. Радикально-злое не есть простой недостаток, это отрицательная величина, зло активное. В обширной литературе по «кризисознанию», как называют социологию, речь идёт о подъёме тёмной, иррациональной стихии, всегда таившейся под внешним слоем цивилизации. Миф XX века имеет много различных версий в зависимости от политического направления и философской окраски, но каждая из них начинается с рассказа о бунте агрессивных инстинктов против моральной цензуры, о разрушении канонов истины, добра и красоты, неспособных больше сдерживать напор горячей, как лава жизни.

Почему Чарлз Джозеф Уитмен, взобравшись на тридцать первый этаж здания университета в Техасе, убил из снайперского ружья несколько десятков человек, случайно оказавшихся на площади? Можно ли объяснить такие припадки бесцельной злобы (а их всё больше и больше в отчётах мировой печати) какими-нибудь рациональными причинами? Откуда возникает желание изгадить мерзкой надписью чистую стену только что построенного дома? Какое странное чувство рождает в груди живого существа желание сломать другую жизнь? И нет ли в сердце всего человечества тайной жажды самоуничтожения, заставляющей его, подобно мотыльку, лететь на огонь?

Марксизм третирует человечество как сволочь, писал в начале века Зомбарт. Теперь мы чаще слышим другие упрёки. Современные Зомбарты пишут, что марксизм прошёл мимо необъяснимой, дьявольской стороны в истории рода «человек». Современные Зомбарты пишут, что экономические причины не могут объяснить активное отвращение к духовной жизни, растущее в недрах современной культуры, явления массовой жестокости, фанатизма, погони за обманчивым и уродливым призраком власти над другими людьми. Почему целые поколения бездумно идут на войну, чтобы убивать себе подобных? А если они обмануты военной пропагандой, то почему находятся люди, способные обманываться?

В конце 1914 года по всем европейским странам прокатилась волна антивоенных демонстраций. Берлинский полицей-президент фон Ягов и префект парижской полиции Мальви пугали правительства возможностью переворота. В царском Петербурге политическая всеобщая стачка против войны охватила более ста тысяч человек. И всё же, несмотря на протест сознательных рабочих, через месяц вся Европа была объята военным угаром. Громадную роль в этом сыграли измена вождей социализма и обман народов шовинистической пропагандой, но факт остаётся фактом: самые низменные настроения ненависти и недоверия к другим нациям, черносотенного и лицемерно-демократического патриотизма на время оказались сильнее. Они оказались настолько сильнее, что Ленин допускал для социалистов возможность «подчинения большинству нации», при условии, что даже в окопах революционер остаётся верен себе и продолжает готовить массы к братанию и будущей гражданской войне[3].

Откуда же этот прилив бессмысленной ненависти к другим народам, разбивший сплочение рабочего интернационала? Не означают ли такие факты и тысячи других подобных фактов XX века, что роковые свойства человеческой природы сильнее классовых интересов и всякой рациональной мысли? В этом направлении движется теперь большой поток буржуазного мышления.

Один немецкий врач-психиатр объясняет происхождение войн XX столетия «необузданной жаждой практической деятельности у человека, которому цивилизация закрыла все пути для осуществления подобной самодеятельности». В историческом смысле сознание этого врача есть сознание больного, а по сознанию больного нельзя судить о болезни. Однако сознание больного является тем не менее материалом для клинического анализа. Так и теории современной эпохи, открывшие в ней присутствие отрицательного потенциала, грозящего взорвать всё здание человеческой культуры, если не будут найдены средства для ослабления или разрядки этого напряжения, являются с научной точки зрения ложными теориями, сохраняющими все признаки классовой мифологии. И всё же им можно верить как человеческим документам, которые выражают болезнь времени. Отрицательный потенциал и связанная с ним нравственная проблема – не выдумка, они действительно существуют.

Реальный факт возрождения радикально-злого в общественной и частной жизни людей XX столетия, освещаемый в разных его проявлениях современной социологией и философией культуры, показывает с новой очевидностью, что картина этой ступени, набросанная Лениным в период мировой катастрофы 1914–1917 годов, верна во всех своих основаниях. Но сделаем из неё нужные выводы.

Войны нашего времени ведутся в эпоху исторического подъёма масс, кипящего общественного недовольства безличной властью экономических условий, сделавших громадное большинство людей рабами капитализма. То, что на языке политической экономии называется господством монополий, олигополий, государственного капитализма, для каждого отдельного человека есть личная зависимость его слепой, невидимой силы, как бы всеобщей, распространяющей свою железную волю на все уровни жизни – на рабочего в синем комбинезоне, на конторского служащего в белом воротничке, на офицера, воюющего в колониях, на учёного, чиновника и лавочника. Где-то вдали таинственные господа положения завязывают первые узлы этой сети, но этих людей немного, они очень хорошо укрыты от излишнего любопытства и ненависти людской толпы.

Поздний капитализм с его переходом от свободной конкуренции к монополии создал условия, в которых большинство человечества лишено всякого подобия самостоятельной деятельности. Люди – безгласные исполнители, марионетки, играющие определённую роль в их собственной жизни без убеждения в том, что принимаемые ими позы оказывают действительное влияние на эту жизнь. Так человек стал homo ludens, по известному выражению одного из властителей дум современного Запада, человеком, играющим какую-то удивительно дурную игру при всём напряжении его физических и духовных сил.

Бывало и в прежние времена, что проклятие рабства ложилось на целые слои людей, превращённых в слепые орудия чуждой власти. Это было их исключительное положение, вне гражданского общества. Большинство населения сельских и городских общин также страдало от угнетения и произвола. Но при всех бедствиях, неотделимых от их общественного состояния, эти люди могли найти известный выход для своей самодеятельности в упорном земледельческом труде, в развитии ремесла и художественного творчества, в народных празднествах и обрядах. Современное капиталистическое общество оставило лишь узкие щели для подобного удовлетворения. Среди кажущейся свободы и действительного подъёма массовой воли к человеческому достоинству оно создаёт ещё небывалый в мировой истории новый казённый мир, отравляя всякое движение личности сознанием не настоящего, а искусственного, заранее данного по определённым стандартам удовлетворения.

Мы часто слышим, что современный капитализм оставил далеко позади закон абсолютного обнищания. Поскольку речь идёт о завоеваниях трудящихся, это отчасти так. Однако закон, открытый Марксом, возвращается в другом виде. Во-первых, все удобства жизни, достигнутые массами в богатых капиталистических странах, куплены ценой такого нервного напряжения на производстве и в обыденной жизни, что баланс утрат и приобретений становится недостаточно ясным. Во-вторых, подъём производительных сил и культуры делает средства развития не менее важными, чем средства существования. На этом историческом фоне растущая духовная нищета вполне заменяет физическую. В-третьих, что наиболее важно, свобода – тоже потребность, и голод в этой области, признаваемый всеми свидетелями прямо или косвенно, есть самое большое лишение.

И если в наши дни значительный слой вольноотпущенников капитализма живёт достаточно сытно, то эти люди каждый день чувствуют своё ничтожество. Вот почему они опьяняют себя новизной потребления, гонятся за престижем и мстят другим, сознавая своё бессилие. Все эти психологические симптомы описаны теперь в неисчислимом количестве книг и статей, которые скоро можно будет изучать методами статистики. Отсюда массовое сознание неполноты жизни, или, как сегодня говорят, неустройства среди культуры.

2

Из этого следует, что экономический вопрос сам по себе принимает нравственную форму. В ней проявляется одна из ярких особенностей современной эпохи, бросающих свет на другие культуры, другие миры, созданные человеком. Экономический вопрос не сводится и никогда не сводился к одной лишь сытости. В этом теперь суть дела, то, что важно понять и что по-своему, разумеется, понимают создатели современной политической мифологии, лидеры буржуазных и правых социалистических партий. Человек может получить нужное число калорий, он может пользоваться автомобилем, но он не живёт, если подавлена истинная потребность его реальной природы – потребность в самоопределении, самодеятельности. Ибо это потребность самой жизни и всякого материального живого существа, такая же, как потребность есть и пить. А если вы посадите человека в клетку, то жажда свободы может обнаружить себя даже сильнее, чем потребность в калориях.

Чем больше сжимаешь пружину, тем сильнее, а иногда и страшнее её обратное действие. В этом смысле немецкий врач-психиатр прав. Обратная нравственная сила современной эпохи, иначе говоря, протест живого существа против отнятия у него «самости», легко может принять разрушительный и реакционный характер. Чем гуще кровь, текущая в жилах современного капитализма, чем чаще она создаёт затор общественного кровообращения, тем больше неустройства среди культуры, тем больше скопляется взрывчатого вещества, способного освободить мир от его цепей, но способного развязать все силы радикально-злого в человеческой природе.

На благо или на зло, мир действительно уже не тот, что в прежние времена, и даже верной общей схемой экономического процесса его объять нельзя, минуя факт более существенный для нашего времени, чем открытие атомной бомбы. Речь идёт о присутствии в мире новой силы, силы высокого напряжения, доведённой до накала массовой энергии, проявляющейся в грозном безразличии, иногда в диких взрывах отчаяния. Если эта новая сила, рождённая страшным сжатием пружины, не находит себе прямого выхода, она становится источником различных форм общественного разложения, начиная с преступности, растущей теперь в самых богатых капиталистических странах во много раз скорее, чем растёт население, и кончая добровольным одичанием молодёжи в движениях «битменов», «чёрных курток» и так далее.

Американский социолог Гудмен пишет: «Несовершившиеся революции нашего времени – их недостаточность и компромиссы – вот что сложилось в условия, мешающие нормальному росту молодёжи в нашем обществе»[4]. Нельзя не признать эту мысль справедливой, но она справедлива не только по отношению к трагедии младших поколений. Это общий закон, имеющий глубокие нравственные последствия. Проклятие несовершившихся перемен написано огненными буквами на стенах этого мира.

Вот откуда растёт отрицательный потенциал, сделавший современность эпохой страха по общему убеждению культур-пессимистов нашего времени. Если в дни великого обновления после Октябрьской революции капитализму удалось сохранить свой порядок жизни в большинстве государств, то за всё несвершённое миру пришлось уплатить дорогую цену, и проценты ещё идут. Нельзя безнаказанно сдерживать движение пружины и без того сжатой веками рабства. Старого оправданного привычкой подчинения меньшинству нет и не будет. Решения назревших задач всё равно не избежать, но утраченные возможности придают массовой энергии ложное направление. Они делают всю эпоху перехода в иное общественное состояние более длительной, более трудной и жестокой.

«Этический жизненный кризис наших дней, – пишет один западный автор, – тесно связан с экономическими и политическими революциями современности»[5]. Старательно собирая факты, не пропуская ничего из того, что было и чего не было, враги Октябрьской революции возлагают ответственность за этот кризис на исторический подъём народных масс. Известный революционностью своих взглядов и своим конкордатом с гитлеровским правительством папа Пий XII утверждал, что в эксцессах фашизма виновны массы. Генерал Гудериан называет Гитлера человеком из народа. О «растворении в массе», о «стадности», «грегаризме» много писали неолибералы Рёпке, Мизес и другие. Учёная литература, отражающая в тысяче разных зеркал взгляды современной буржуазной аристократии, иногда очень тонко, иногда более грубо рисует жестокость и хамство большинства как последний источник страшной угрозы, нависшей над всеми созданиями культуры.

Реакционный историк Георг фон Раух говорит об Октябрьской революции: «Большевизм – это явление технического массового столетия, громадный факт двойного значения. Одна сторона его есть продукт рационализации и механизации человеческой культуры, тогда как другая означает призыв, обращённый к иррациональным силам и демоническим инстинктам, которые идеализм и гуманизм считали давно уже изгнанными»[6].

Нельзя оставить без ответа этот поход против масс, льстящих малой интеллигентности и образующий для неё лёгкий способ возвыситься в своём воображении. Но и нельзя ответить простым отрицанием, так как опасность действительно существует. Существует также связь революционной эпохи с нравственным кризисом современности. Но связь эта другая, прямо противоположная той, которую указывает мысль, разъединяющая хороших, добрых, культурных людей и массу звероподобных поклонников грядущего Хама.

Читайте Монтеня, Пушкина, Толстого… Нет большего хамства, чем презрение к народу. Народ и толпа не одно и то же. Народы создают великое сплочение революции, тогда как толпа, руководимая демагогами, его разлагает и губит. Движения, подобные фашизму, превращают народ в толпу; движения подобные Октябрьской революции, поднимают толпу до уровня народа. Это два противоположных потока сил, мировая борьба, перед которой битва Ормузда и Аримана – незначительный эпизод.