Текст книги "Маркс, коммунизм, революция"

Гарантией прочности нового строя были основания, заложенные в Октябре 1917 года, нашедшие отклик в сердцах миллионов людей, близкие им. Это не был прогресс из общественного далека, определяющий путь отдельного человека независимо от его собственной воли. Напротив, здесь прорвался поток деятельного участия необозримой массы людей в большой политике, возникло непосредственное единство их воли с ходом событий. Глубина достигнутых результатов всегда определяется тем, насколько общая схема исторического движения окрашена близкодействием, вошла в плоть и кровь людей, ибо только конкретное имеет силу и сохраняет её в самых удивительных превращениях.

Раз люди однажды почувствовали, что они могут быть товарищами по совместному управлению собственной жизнью, то вы не вышибите этого сознания из них топором, не оттолкнёте их от него любым лицемерием. Оно может иногда только дремать в них или находить себе неожиданный и странный выход, но присутствие его неоспоримо. Вот в чём основной капитал Октябрьской революции, и лишь по мере того как общество, созданное этой революцией, пользовалось им, прибыль росла. В этом последнем источнике общественного подъёма всё: и развитие промышленности, и успехи науки, и победа над внешним врагом, вооружённым до зубов.

На любых дистанциях и в любой обстановке, даже неслыханно сложной, сила сплочения, созданная Октябрьской революцией, продолжала действовать. Она действует даже там, где люди озлоблены и где они имеют достаточно основания для горького чувства. Многое против неё, но отрицать её существование может только слепой. В наши дни даже служители церкви и других религиозных организаций, проповедники непротивления злу насилием, выговаривая коммунистическому миру за его недостатки, вынуждены тесниться к нему ближе и ближе.

Полвека спустя после Октябрьской революции можно сказать, что человечество не нашло другого выхода и другой нравственной силы, которая ставила бы вопрос об оправдании человеческой жизни с такой неотразимой честностью, как трезвая, лишённая всякой позы революционная нравственность Ленина. Исполнение её декалога может быть ниже или выше, оно иногда бывает прямой насмешкой над её истинным смыслом, как это произошло, например, в Китае. Но без подлинной реализации нравственного примера Октябрьской революции мир никогда не найдёт дорогу из современного исторического чистилища – это теперь очевидно.

На Западе часто писали, что ожесточение борьбы есть специфическая черта русской истории, однако так называемый демократический социализм не избавил самые культурные страны, такие, как Австрия или Германия, от кровавых диктаторов типа Дольфуса и Гитлера, а весьма относительные успехи социалистических партий, отвергающих насилие, после 1945 года были бы не возможны без разгрома гитлеровской военной машины. Октябрьская революция со всеми её испытаниями, со всеми её противоречиями и со всей суровостью того пути, который пришлось пройти нашему народу, больше двинула человечество, чем гуманные речи мирных социалистов. Если на другой день после Октября не совершилась мировая революция, которую исступлённо ждали массы среди гражданской войны и разрухи, то совершилась мировая реформа, и это было побочным результатом неслыханных жертв, принесённых нашим народом для общего дела социализма.

Удержавшись на краю пропасти, владельцы акций, крупные собственники стали добрее, они пошли на уступки. Рабочие массы повсюду выиграли, ибо пример революционной России был слишком опасен. Повышение уровня жизни миллионов, расширив внутренний рынок, в свою очередь отразилось не более быстром развитии производительных сил. Никто не может отрицать прогрессивных завоеваний современного капитализма, никто не может отрицать и тот несомненный факт, что имущие классы были втянуты в этот прогресс насильно, против их воли. Однако не сила играла главную роль в исторических сдвигах нашего времени. Прежде всего, нельзя забывать, что в начале революционной эры материальные преимущества были на стороне реакционных классов. Советская власть казалась неизмеримо слабее своих противников, слабее в хозяйственном и военном отношении, слабее оружием и деньгами, но она далеко превосходила враждебный лагерь своим обаянием. История будто нарочно создала такое испытание, при котором моральное превосходство и материальный вес не совпадали. И Ленин, великий трезвый реальный политик, презирающий бессильные фразы отвлечённой морали, не раз подчёркивал это факт. Летом 1919 года он сказал английскому журналисту Уильяму Гуду, что морально советская система победила уже сейчас. Доказательство – тот страх, который испытывает перед идеями Октября международная буржуазия. Приблизительно ту же мысль выразил он в беседе с американским корреспондентом Линкольном Эйром в феврале 1920 года. Говоря о военном положении, Ленин сказал, что оно, «несомненно, свидетельствует об огромной моральной силе, которой мы обладаем»[38]. Эта сила более важная, чем экономическое могущество и нагромождение массы военных средств. В чём она? Весной 1921 года Ленин спрашивает о том, что помогло русскому рабочему перенести выпавшие на его долю неслыханные лишения. «Никогда страна не достигала такой усталости, изношенности, как теперь. Что же давало этому классу моральные силы, чтобы пережить эти лишения? Ясно, совершенно очевидно, что откуда-нибудь он должен был брать моральные силы, чтобы преодолеть эти материальные лишения. Вопрос о моральной силе, о моральной поддержке, как вы знаете, вопрос неопределённый, всё можно понимать под моральной силой и всё можно туда подсунуть. Чтобы избежать этой опасности, – подсунуть что-нибудь неопределённое или фантастическое под это понятие моральной силы, – я себя спрашиваю, нельзя ли найти признаков точного определения того, что давало пролетариату моральную силу перенести невиданные материальные лишения, связанные с его политическим господством? Я думаю, что если так поставить вопрос, то на него найдётся точный ответ». И Ленин отвечает на этот вопрос следующим образом. Рядом с революционной Россией стояли не отсталые, а передовые страны. «Моральной силой русского рабочего было то, что он знал, чувствовал, осязал помощь, поддержку в этой борьбе, которая была оказана ему пролетариатом всех передовых стран в Европе». И далее: «Опираясь на эту поддержку, наш пролетариат, слабый своей малочисленностью, измученный бедствиями и лишениями, победил, так как он силён своей моральной силой»[39].

Ещё более важно в теоретическом отношении определение моральной силы, которое Ленин даёт в другой речи 1921 года. «Материально в отношении экономическом и военном мы безмерно слабы, а морально, – не понимая, конечно, эту мысль с точки зрения отвлечённой морали, а понимая её, как соотношение реальных сил всех классов во всех государствах, – мы сильнее всех. Это испытано на деле, это доказывается не словами, а делами, это уже доказано раз, и, пожалуй, если известным образом повернётся история, то это будет доказано и не раз»[40]. Значит моральная сила имеет своё объективное содержание, только более всеобщее, безусловное, чем простое количество материальных средств, брошенных на чашу весов. Моральная сила есть отношение историческое, классовое, но всё же это величина, которая может расти, которую нужно беречь как зеницу ока, ибо её можно растратить попусту, зря и совсем потерять. А заменить эту великую драгоценность ничем нельзя – ни богатством, ни хитростью, ни оружием. Без неё всё это будет не к добру.

В оценке моральной силы столкнулись три точки зрения. Во-первых, старая сентиментальная обывательская позиция с её абстрактным пониманием свободы и справедливости то, что Ленин назвал «слепком с отношений товарного хозяйства». Всякого рода злоупотребления властью, безобразия и ошибки в строительстве новой жизни усиливали эту позицию психологически. С другой стороны, соблюдение формальной демократии могло бы дать более сильной стороне, то есть международной буржуазии и всем противникам советского строя внутри страны, возможность организации для контрреволюционного переворота. За общими благонамеренными фразами старой морали скрывались неравное отношение сил, кровавая расправа и восстановление капитализма. Не следует забывать об этом и теперь.

Другая точка зрения состояла в полном отрицании объективного и нравственного содержания общественной жизни во имя классовой позиции пролетариата, отвергающего всякие фетиши и признающего только язык целесообразности и силы. Такой взгляд представлен, например, во время профсоюзной дискуссии Троцким, но он может иметь и другие версии, вплоть до формулы «остриё против острия» современного маоизма. Несмотря на свою классовую пролетарскую внешность, эта антимораль принадлежит дьяволу in persona старой буржуазной идеологии, а не марксизму.

Третья точка зрения, выражающая основную линию Октябрьской революции, исходит из всеобщего отношения классов во всём мире. «Как вы могли, – пишет Ленин Г. Мясникову 5 августа 1921 года, – с общеклассовой оценки, т. е. с точки зрения оценки отношений между всеми классами, скатиться до оценки сентиментально обывательской? Это для меня загадка»[41]. Кто хорошо помнит «Что делать?» Ленина, тому не покажется новой такая постановка вопроса. Ибо для Ленина класс – не эгоистическая общественная группа, способная видеть себя только в зеркале своих интересов. Область истинно классового сознания есть всегда связь всеобщего, отражение классовых сил и отношений во всём обществе. В письме к Мясникову речь идёт о практической стороне этой общеклассовой оценки. В «Что делать?» Ленин рассматривал вопрос главным образом под углом зрения теоретического сознания рабочего класса, научного социализма. Но в обоих случаях исходный пункт один и тот же.

Таким образом, существует содержание моральной силы. Оно измеряется отношением данного класса к общественному целому. И так как оно объективно, его нельзя изменить простым напряжением воли заинтересованных общественных сил, при помощи насилия, хитрости или денег. С другой стороны, моральная сила может быть реализована в деятельном сплочении большинства против паразитов, и тогда взаимная поддержка, братское чувство делает чудеса, или же она может существовать только идеально, то есть как простая возможность. Для человеческой воли здесь открывается обширное поле деятельности. Лишь бы эта воля не вступала в безнадёжный конфликт с исторической моральной силой, не нарушала условия, при которых эта сила может быть реализована в действительном объединении и братском подъёме людей, не вызывала своими действиями обратных результатов.

Чудес в истории не бывает, но в ней бывают великие повороты, иногда неожиданные и настолько богатые историческим содержанием, что они могут казаться настоящим чудом. Невыносимость мировой казармы создала в наши дни громадную массовую силу, пугающую обывателя и действительно чреватую большими бедами, если она не получит свободного выхода. Но эта сила является также великой надеждой человечества. Она способна порвать кровавую сеть международных несправедливостей, поднять людей над уровнем их борьбы за преимущества, карьеру, существование, сплотить их в большинстве, несмотря на все различия, единой волей к светлой деятельности. Это возможно. Хотите видеть пример такого чуда? Взгляните на Октябрьскую революцию.

Ссылки

1 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 29, с. 281–282.

2 Там же, т. 26, с. 102.

3 Там же, т. 26, с. 123.

4 Goodman P. Growing up absurd. Problems of youth in the organized system. N.Y., 1960, p. 231.

5 Heinemann F. Die Philosophie in XX Jahrhundert. 2. Aufl., Stuttgart, 1963, S. 451.

6 Rauch G. Geschichte des bolschevistischen Russland, S. 581.

7 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 24, с. 18.

8 Там же, т. 26, т. 32, с. 11, с. 26.

9 Там же, т. 39, с. 17.

10 Там же, т. 41, с. 309.

11 Там же, т. 45, с. 94.

12 Там же, т. 35, с. 309–310.

13 Там же, т. 33, с. 97.

14 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 15, с. 532.

15 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 35, с. 275.

16 Там же, т. 36, с. 7.

17 Там же, т. 36, с. 195.

18 Там же, т. 41, с. 12.

19 Там же, т. 36, с. 265.

20 Там же, т. 38, с. 330.

21 Там же, т. 38, с. 332.

22 Там же, т. 44, с. 162, с. 163.

23 Там же, т. 39, с. 5.

24 Там же, т. 37, с. 227–228.

25 Там же, т. 45, с. 391.

26 Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 8, с. 214.

27 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 35, с. 201, 200.

28 Там же, т. 45, с. 126.

29 Там же, т. 36, с. 264.

30 Там же, т. 36, с. 256.

31 Там же, т. 36, с. 235.

32 Там же.

33 Ленин В.И. Полн. собр. соч. т. 38, с. 199.

34 Там же, т. 43, с. 384.

35 Там же, т. 16, с. 130.

36 Там же, т. 44, с. 202.

37 Там же, т. 41, с. 313.

38 Там же, т. 40, с. 155.

39 Там же, т. 43, с. 133–135.

40 Там же, т. 44, с. 300.

41 Там же, с. 80.

Предисловие Лессинга

В 1849 году г. Тьер, в заседании комиссии по организации первоначального образования, сказал: «Я хочу усилить влияние духовенства, так как рассчитываю, что оно будет распространять ту здоровую философию, которая учит человека, что он создан, чтобы страдать, а не ту, которая, наоборот, говорит человеку: наслаждайся». В этих словах г. Тьер, олицетворявший грубый эгоизм и ограниченный ум буржуазии, формулировал ее мораль.

Когда буржуазия боролась против дворянства, поддерживаемого духовенством, она развернула знамя свободной науки и атеизма, но лишь только она восторжествовала, она изменила и свои речи, и свои стремления; в настоящее время она старается поддержать религией свое политическое и экономическое господство. В XV–XVI веках она с радостью ухватилась за традиции язычества и прославляла осуждавшиеся христианством плоть и ее наслаждения; в наши дни, утопая в роскоши и удовольствиях, она отрекается от учения своих мыслителей Раблэ и Дидро и проповедует пролетариату воздержание. Капиталистическая мораль, жалкая копия христианской морали, поражает проклятием плоть рабочего; она ставит себе идеалом свести потребности производителя до последнего минимума, задушить в нем все чувства и все страсти и обречь его на роль машины, которая работала бы без отдыха и срока.

Революционерам-социалистам приходится начать такую ж борьбу, какую вели философы и памфлетисты буржуазии; они должны взять штурмом социальные теории и мораль капитализма; они должны уничтожить в головах класса, призванного к борьбе, предрассудки, воспитываемые в нем господствующим классом; они должны объявить в лицо ханжам всякой морали, что земля перестанет быть юдолью плача для рабочего, что в коммунистическом обществе будущего, которое мы создадим, «если окажется возможные – мирными средствами, а не то, так силою», страстям человека дан будет полный простор, ибо «все они сами по себе хороши – не следует лишь злоупотреблять ими» [1],а злоупотребление страстями может быть устранено лишь их взаимным уравновешением, лишь гармоническим развитием человеческого организма, «ибо, – говорит д-р Веддо, – лишь когда люди достигают высшего физического развития, они достигают и высшего развития своей энергии и нравственной силы». Такого же мнения был великий натуралист Чарльз Дарвин [2].

Будем лениться во всем, креме любви и питья, во всем, кроме лени.

Право на лень

I. Гибельный догмат

Странное безумие овладело рабочими классами тех стран, в которых царит капиталистическая цивилизация, и именно оно, это безумие, порождает все индивидуальные и общественные бедствия, которые вот уже два века мучат человечество. Безумие это – любовь к труду, бешеная страсть к которому истощает жизненные силы людей и их потомства. Вместо того чтобы противодействовать этому безумному заблуждению, попы, экономисты и моралисты объявили труд святым, превратили его в священнодействие. Люди слепые и ограниченные, они захотели быть умнее своего бога; слабые и жалкие, они желали реабилитировать то, что их бог проклял. Я, – не христианин, не моралист н не экономист, – апеллирую на их решение к суду их бога; на их религиозные, моральные, свободомыслящие проповеди – к ужасным последствиям труда в капиталистическом обществе.

В капиталистическом обществе труд есть причина духовного вырождения и физического уродства. Сравните чистокровную лошадь конюшни Ротшильда, имеющую в своем услужении целую свору двуруких рабов, с неповоротливой нормандской клячей, которая пашет землю, тащит навоз, свозит собранную жатву. Посмотрите на благородного дикаря, которому миссионеры торговли и коммивояжеры религии не привили еще вместе с христианством сифилиса и любви к труду, и сравните его с нашими несчастными рабами машины [3].

Если мы хотим в нашей цивилизованной Европе найти еще следы первобытной человеческой красоты, то нам нужно обратиться к тем нациям, у которых экономический предрассудок не искоренил еще ненависти к труду. Испания, которая, увы, уже вырождается, может еще хвастать, что у нее меньше фабрик, чем у нас казарм и тюрем, зато художник приходит в восторг, глядя на смелого, с загоревшим, словно каштан, лицом, прямого и гибкого, как стальной клинок, андалузца. И сердце трепещет от радости, когда видишь величественно драпирующегося в свой дырявый плащ испанского нищего, который обращается к какому-нибудь герцогу Оссуна со словом «amigo» (друг). Для испанца, в котором еще дремлет первобытный зверь, труд является наихудшим рабством [4].

И греки также в эпоху расцвета питали к труду одно только презрение: работать разрешалось одним лишь рабам, свободный же человек знал только гимнастику тела и духовные наслаждения. Это было время Аристотеля, Фидия, Аристофана, – время, когда кучка храбрецов при Марафоне уничтожила полчища Азии, которую вскоре после этого завоевал Александр. Философы древности внушали презрение к труду, который, по их учению, унижает свободного человека; поэты воспевали леность, этот дар богов: «О Мелибей, бог дал нам. эту праздность», – поет Вергилий.

Прославлял леность и Христос в своей нагорной проповеди: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут? Не трудятся, не прядут, но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» [5].

Иегова, бог иудейский, дал своим поклонникам высший пример идеальной лени: после шести дней труда почил он в день седьмой на веки вечные.

И, наоборот, для каких рас труд является органической потребностью? Для жителей Оверни во Франции, для шотландцев, этих овернцев Великобритании, для гальегосов, этих овернцев Испании, для китайцев, этих овернцев Азии. А в нашем обществе – какие классы любят труд ради труда? Мелкие крестьяне-собственники и мелкая буржуазия. Первые – согбенные над своей землей, вторые – привязанные к своей лавочке, роются, подобно кротам, в своих норах и, подобно пм же, никогда не выпрямляют своих спин, чтобы свободно наслаждаться природой.

И пролетариат, великий класс, охватывающий производителей всех цивилизованных наций, класс, который, освободившись сам, освободит тем самым и все человечество от рабского труда и из человека– зверя сделает свободное существо, – этот пролетариат, насилуя свои инстинкты, не понимая своей исторической миссии, дал себя развратить догмой труда! Жестока и сурова была постигшая его кара. Его страсть к труду породила все индивидуальные и общественные бедствия.

II. Благодать труда

В 1770 г. появилось в Лондоне анонимное сочинение, под названием «Трактат о промышленности и торговле», в свое время обратившее на себя большое внимание. Автор, большой филантроп, возмущался тем, что «английская мануфактурная чернь забрала себе в голову мысль, что ей, как всем англичанам, принадлежит по праву рождения привилегия быть свободнее и независимее рабочего народа других стран Европы. Такие мысли могут быть полезны для солдат, потому что они подымают в них дух и увеличивают их храбрость, но чем менее пропитаны ими мануфактурные рабочие, тем лучше и для них, и для государства. Рабочие не должны считать себя независимыми от своих начальников. В высшей степени опасно поощрять подобные увлечения в таком коммерческом государстве, как наше, где, быть может, семь восьмых населения почти или совсем не имеет собственности. И эта опасность не будет вполне устранена до тех пор, пока наши промышленные бедняки не станут безропотно работать шесть дней за ту же плату, которую они зарабатывают теперь в четыре дня». Итак, почти за сто лет до Гизо открыто выставляли в Лондоне труд как узду для благородных стремлений человечества. «Чем более мои пароды будут работать, тем менее у них будет пороков», – писал б мая 1807 г. Наполеон из Остерода. «Я – власть… и я склонен был бы издать приказ, чтобы по воскресеньям, сейчас же после богослужения, лавки снова открывались, а рабочие снова становились на работу». Для искоренения лености и порождаемой ею любви к свободе и независимости автор «Трактата о торговле и промышленности» предлагал всех бедняков запирать в идеальные рабочие дома (ideal, workhouses), которые превращались бы в дома ужаса. Заключенных в этих домах держали бы на работе по 14 часов в сутки, так, чтобы, за вычетом перерыва на еду, оставалось полных 12 часов труда.

Двенадцать рабочих часов в сутки – вот идеал филантропов и моралистов XVIII века! Как мы превзошли это пес plus ultra! Современные фабрики стали идеальными исправительными домами, в которые запирают рабочие массы и где не только мужчины, но и женщины и дети приговорены к 12-14-часовой каторжной работе [6].

И потомки героев революционного террора дали развратить себя религией труда до такой степени, что сочли закон 1848 г., ограничивший рабочий день 12 часами, за революционное приобретение, они возвели в революционный принцип право на труд. Позор французскому пролетариату! Только рабы способны на такую низость! Нужно было бы двадцать лет растлевающего влияния капиталистической цивилизации, чтобы грек героических времен дошел до такого унижения.

И если муки каторжного труда и пытки голода обрушились на пролетариат, то винить в этом он должен только самого себя. Труд, которого рабочие с оружием в руках требовали в 1848 г., они возложили и на свои семьи; они отдали промышленным баронам своих жен и детей. Своими собственными руками они разрушили свой домашний очаг, своими собственными руками они иссушили груди своих жен; несчастные, беременные или кормящие грудью своих детей, женщины должны были идти на фабрики и в рудники, где они гнули спину и истощали силы; своими собственными руками они подрывали силы и жизнь своих детей. Позор пролетариату! Где они – эти женщины с откровенными шутками, со смелым задором и любовью к божественному вину, о которых рассказывают наши старые басни и былины? Где они – эти «резвушки, постоянно куда-то бегущие, о чем-то хлопочущие, постоянно стряпающие, с непрекращающейся песней на устах, сеющие жизнь кругом себя, всех радуя, и без болей рождающие здоровых и крепких ребят?…».

Теперь мы имеем фабричных женщин и девушек – чахлые, бледные цветы, малокровные, с истощенными желудками и вялыми членами. Они не знают здоровых наслаждений, и ни одна из них не расскажет вам с юным задором о первых безумных порывах страсти. А дети? Двенадцать часов труда для детей! О мерзость! Да все Жюли Симоны Академии нравственных и политических наук, все Жермини иезуитизма не могли бы придумать порока, который так притуплял бы детский ум, так развращал бы их инстинкты, так разрушал бы их оргапизм, как зачумленная атмосфера капиталистических мастерских!

Наше время, говорят нам, время труда. О да, это-время горя, нищеты и разврата!..

И, однако, буржуазные философы и экономисты, начиная с тяжеловесно-темного Огюста Конта до тривиально-ясного Леруа-Болье, буржуазные писатели, начиная с шарлатански-романтичного Виктора Гюго до наивно-забавного Поль де-Кока, – все они вместе распевают тошнотворные песни в честь бога Прогресса, первенца Труда. Послушать их – можно думать, что на землю спускается царство всеобщего счастья… чуется уже его приближение. Они забираются в глубь средних веков, роются в развалинах и бедствиях феодализма, чтобы на этом темном фоне ярче светило солнце настоящего. Все уши прожужжали они нам, – эти сытые и довольные, некогда топтавшиеся среди челяди какого-нибудь важного феодала, а теперь жирно оплачиваемые литературные лакеи буржуазии, – все уши прожужжали они нам своими нескончаемыми жалобными рассказами о несчастном крестьянине, изображенном ритором Лабрюйером! И что же? Вот блестящая картина пролетарского счастья в 1840 году эры капиталистического прогресса, набросанная академиком, доктором Виллерме, принадлежавшим к тому кругу ученых (Тьер, Кузен, Пассп, академик Бланки принадлежали к их числу), которые в 1848 г. пропагандировали в массе глупости буржуазной экономии и морали.

Д-р Виллерме говорит о промышленном Эльзасе, Эльзасе Кестнера и Дольфюса, светочей филантропии и буржуазного республиканизма. Но раньше, чем доктор развернет пред нами картину пролетарской нищеты, выслушаем эльзасского мануфактуриста, г. Т. Mига из торгового дома Дольфюс, Миг и Ко, который описывает положение ремесленников при старой промышленной системе: «В Мюльгаузене 60 лет тому назад (в 1813 г., когда только еще нарождалась современная машинная промышленность) все рабочие были еще родными детьми земли, населяя город и окрестные села; каждый из них владел домиком, а иногда еще и клочком земли» [7].

Это был золотой век рабочего люда, но зато эльзасская промышленность не наводняла еще весь мир своими бумажными материями и не доставляла еще миллионов своим Дольфюсам и Кехлинам. Спустя же 25 лет, когда д-р Виллерме посетил Эльзас, современный минотавр – капиталистическая фабрика – покорил страну; в своей жадности к человеческому труду он исторг рабочих из их жилищ, чтобы крепче сдавить их и лучше выжимать из них их рабочую силу. Тысячами сбегались рабочие на свист машины. «Большая часть из них, – говорит Виллерме, – пять тысяч из семнадцати, принуждены были вследствие высокой квартирной платы селиться в окрестных деревнях. Некоторые жили за 8–9 верст от фабрики, на которой они работали.

«В Мюльгаузене, в Дорпахе работа начинается в 5 часов утра и кончается в 6 часов вечера как летом, так и зимою. Нужно их видеть каждое утро, когда они приходят в город, и вечером, когда они уходят. Между ними множество женщин, бледных, худых; босые, топчутся они но грязи, а в дождь или снег они поднимают свои передники или верхние юбки на голову, чтобы защитить шею и лицо. Еще больше в этой толпе детей, таких же грязных, таких же истощенных, покрытых лохмотьями, пропитанными маслом, капающим на них с машин во время работы. Эти дети, лучше защищенные от дождя своей непромокающей от жира одеждой, не обременены даже, подобно женщинам, корзинами с дневной провизией, а держат в руке, за пазухой или где возможно кусок хлеба, которым они должны питаться целый день, до возвращения домой.

«Таким образом, к усталости непомерно длинного рабочего дня – не меньше 16 часов – прибавляется еще долгое, изнурительное хождение на фабрику и домой. Они возвращаются поэтому вечером домой, измученные от усталости и истощения, одолеваемые сном, а рано утром, не успев еще отдохнуть, спешат на фабрику, чтобы прибыть на место ко времени открытия мастерских».

А вот конуры, в которых ютятся те, что живут в городе: «Я видел в Мюльгаузене, в Дорнахе и в домах по-соседству те жалкие квартиры, где в одной комнате спят по две семьи, каждая в углу на соломе, постланной на полу и поддерживаемой с обеих сторон досками… Нищета, в которой живут рабочие хлопчатобумажной промышленности департамента Haut-Rhin, так велика, что благодаря ей в семьях прядильщиков и ткачей умирает 50 % детей до 2-летнего возраста, тогда как в семьях фабрикантов, купцов, директоров фабрик 50 % детей достигает 21-летнего возраста».

Говоря о работе в мастерских, Виллерме прибавляет: «Это не труд, не урочная работа, а пытка, и ей подвергают детей от 6-летнего до 8-летнего возраста. Эта медленная пытка изо дня в день подтачивает рабочих хлопчатобумажной промышленности». Относительно промышленного труда Виллерме замечает, что каторжники в острогах работали не более 10 часов, а рабы в древности работали в среднем 9 часов в сутки; во Франции же, которая совершила в 1789 г. революцию, провозгласившую пышные права человека, «в некоторых отраслях промышленности рабочий день продолжается 16 часов, из которых рабочим на еду и отдых дается лишь ½ часа» [8].

О жалкое банкротство революционных принципов буржуазии! О жалкие дары ее бога Прогресса! Филантропы величают благодетелями человечества людей, которые, чтобы обогатиться, ничего не делая, дают работу беднякам; куда лучше было бы сеять чуму, отравлять колодцы, чем воздвигать капиталистическую фабрику среди сельского населения. Введите фабричный труд – и прощай радость, здоровье, свобода; прощай все, что украшает жизнь человека и делает достойным его существование [9]!

И экономисты, не уставая, твердят рабочим: работайте, чтобы увеличить общественное богатство! И они делают это, несмотря на то, что один экономист, Дестют-де-Траси, им ответил: «Бедные нации – те, где народу хорошо живется, а богатые – те, где народ беден», а его последователь Шербюлье прибавил: «Сами рабочие…, содействуя накоплению производительных капиталов, способствуют установлению таких условий, которые, рано пли поздно, должны лишить их части их заработка». Но обалдевшие и отупевшие от собственного карканья, экономисты возражают: «Работайте, работайте, чтобы создать себе благосостояние!» И во имя христианского милосердия английский поп, преподобный Таунсенд проповедует: «Работайте, работайте день и ночь; трудясь, вы увеличиваете свою нищету, а ваша нищета освобождает нас от необходимости заставлять вас работать силою закона. Принуждение к работе законодательным путем сопряжено со слишком большими трудностями, насилиями и шумом, между тем как голод оказывает пе только мирное, безгласное и постоянное давление; он, как самый естественный мотив для промышленности и труда, вызывает также наибольшее напряжение. Работайте, работайте, пролетарии, чтобы увеличить общественное богатство и вашу личную нищету, работайте, работайте, чтобы все более беднеть и, таким образом, иметь еще больше основания работать и терпеть страдания. Таков непреодолимый закон капиталистического производства!»

И вот рабочие, прислушиваясь к лживым речам экономистов, отдаются душой и телом пороку труда, подвергают общество промышленным кризисам перепроизводства, которые приводят в содрогание общественный организм. И вот тогда, – ибо товаров избыток, а покупателей мало, – фабрики закрываются, и голод бичует рабочее население своею тысячехвостой плетью. Пролетарии, омраченные догмой труда, не понимают, что прибавочный труд, которым они истощали себя во время так называемого расцвета промышленности, есть причина их настоящей нищеты, и вместо того чтобы бежать к хлебным складам и кричать: «Мы голодны, мы есть хотим!.. Правда, у нас нет и полушки, но хотя мы и голяки, но ведь это мы собирали хлеб и виноград»… Вместо того чтобы осадить магазины Бонне, Жюжюрье, изобретателя промышленных монастырей, и кричать: «Г-н Бонне, это пришли ваши сучильщицы, ткачихи и прядильщицы; они дрожат от холода в своих разодранных ситцевых платьях, при виде которых прослезился бы даже кулак, а между тем это они пряли и ткали шелковые платья для кокоток всего христианского мира. Бедняжки работали 13 часов в сутки и некогда было им заботиться о своем туалете; теперь они лишились работы, свободны и могут расфрантиться в те шелковые ткани, которые они раньше изготовили. С тех пор как они потеряли молочные зубы, они работают на вас, дабы вам жилось вольготно, а сами живут впроголодь; теперь они свободный хотят насладиться плодами своего труда. Итак, г. Бонне, давайте сюда свои шелковые ткани, г. Армель принесет свою кисею, г. Пине – свою прекрасную обувь для их промерзших, промокших ножек… Разодетые с головы до ног, расфранченные, они будут так хороши, что даже и вам приятно будет любоваться на них. Да ну же, не увиливайте – ведь вы филантроп, не так ли, и помимо всего прочего – христианин? Отдайте же вашим работницам все добро, что они вам создали каторжным трудом, иссушившим мозг их костей. Ведь вы любите торговлю? Ну, так способствуйте же обращению товаров; вот вам готовые потребители; откройте им только неограниченный кредит. Должны же вы открывать кредит торговцам, которых вы видите в первый раз и от которых вы до сих пор не имели ни полушки. Ваши работницы расквитаются с вами как смогут, и если к назначенному сроку они заставят вас опротестовать их векселя, то вы объявите их банкротами, а если у них нечего будет описать, вы потребуете, чтобы они оплатили вам молитвами: поверьте, они скорее приуготовят вам рай, чем ваши грязные попы».