Текст книги "Деньги"

Наконец случайно нахожу ее в соседней Танзании. По мне, Килиманджаро поменяли местами, для меня она всегда была в Кении.

Я чувствую себя совсем одиноким и оторванным от мира в полном смысле этого слова. Таракан крылышком слегка касается моего лица, когда я лежу на этой сомнительной чистоты постели в номере с шумным вентилятором, издающим астматические вздохи.

Однако приступ хандры длится недолго. Сказывается влияние Олд-Бромптон-роуд и той силы, которую я там обрел. У меня сто семьдесят пять долларов, мне двадцать один год два месяца и две недели. Во всяком случае, у меня есть на что продержаться полтора месяца, даже если в конце концов придется стать похожим на Робинзона Крузо, но не в пятницу, а накануне. Я уверен: что-то должно подвернуться раньше. Не знаю что: я никогда не работал и за всю жизнь не заработал ни сантима, меня выпихивали парижские лицеи, препровождая в провинциальные учебные заведения, потом швейцарские колледжи и закрытые частные школы Великобритании. Франц Симбалли – душа компании и заводила вечеринок в Лондоне и Париже, на швейцарских горнолыжных курортах и в самых модных местах на Лазурном берегу, непутевый гуляка, способный за два с половиной месяца промотать сто семнадцать тысяч фунтов стерлингов, – не был большим умником, и он этого не отрицал.

Но на свет появился или вот-вот появится другой Симбалли. Пришло время делать деньги.

Я даю себе неделю. И действительно, мне потребуется семь дней, чтобы встретиться с Йоахимом.

Йоахим внимательно разглядывает меня с высоты чуть больше метра восьмидесяти пяти своими маленькими слоновыми глазами, которые выглядят как дыры на лице, способном навести страх на племя масаев. Он обращается ко мне:

– Ты думал, мне нужны твои деньги?

Я смеюсь.

– В какой-то мере.

Йоахим хмурится, не понимая, затем, к моему удивлению, краснеет, как девушка. Он отрицательно качает головой.

– Да нет, мне нравятся женщины.

– Мне тоже.

Йоахим португалец. Уже скоро я узнаю, что около пяти лет он провел в Мозамбике, а до того жил в Анголе, где носил военную форму, пока не ушел из армии, а точнее, добавляет он застенчивым шепотом, дезертировал. У него действительно страшная физиономия, которой можно испугаться даже днем, а еще больше ночью, помятый и изогнутый кверху нос в форме полуострова, на рябых щеках – две похожие на шрамы глубокие морщины. Его настоящее имя, по крайней мере под которым он известен в Кении, Йоахим Феррейра да Силва, и далее следует еще четырнадцать или пятнадцать разных имен и фамилий.

– Ты знал футболиста Эйсебио?

– Никогда не слышал.

– Он был лучшим в мире игроком, посильнее Пеле. А о Пеле ты слышал?

– Смутно.

– Эйсебио играл намного лучше, чем Пеле.

– Да ладно.

– Не веришь? Какого черта ты мне не веришь!

Я не вижу причины злить Йоахима по такому поводу. Мы повстречались с португальцем в здании аэропорта, расскажу, как это случилось. То был седьмой день моего пребывания в Момбасе; все предшествующие дни я изучал город пешком. Город – это громко сказано: два эстуария, длинные узкие бухты с выступающими далеко в море мысами, а между ними на несколько метров над водой возвышается полуостров, на котором арабы и персы, охотившиеся за рабами, а затем португальцы построили форты, мечети и храмы. В северо-восточной части находится старая арабская гавань с парусниками – арабскими дау, в южной – забитый грузовыми судами современный порт Килиндини. Именно здесь берет начало железная дорога, снабжающая Найроби и Уганду. С материком Момбасу соединяет платная автодорога. Если отправиться по ней на север, то она приведет к огромному чудному пляжу, вдоль которого выстроились роскошные современные отели. Здесь же можно увидеть особняк Джомо Кениаты. С фасадом этого дома вскоре мне придется познакомиться поближе по весьма печальному поводу.

Это то, что касается общего декора.

Для того чтобы обойти весь город, много времени не надо. Современный порт? Любой арабский или индийский экспедитор знает о нем в сотни раз больше, чем я смогу прочесть. Торговля? Чем? И вдобавок ко всему я абсолютно убежден, что терпеливое восхождение наверх, отнимающее у человека двадцать или тридцать лет жизни, не для меня. Понятно, что пришла пора делать деньги, но понятно и то, что делать их надо быстро. Это, конечно, большие амбиции, но мне плевать.

Более того, у меня в руках появился козырь, даже если я этого еще не понял, и Йоахим раскрывает мне его суть. Впервые я увидел его на террасе отеля Castle. Его лицо безработного убийцы не заметить было просто невозможно. На следующий день я вновь встретился с ним, затем еще дважды сутки спустя, а потом мне довольно часто приходилось видеть его во время скитаний по городу, хотя он со смущением девственницы старался избегать меня. Его застенчивость сильно удивляет меня и даже вводит в заблуждение. Мне кажется, что он добивается меня, и это никак не радует. Еще немного – и я врезал бы ему по морде. Сдерживало меня только природное добродушие и страх, что он не останется в долгу и сотрет меня в порошок.

– Я действительно ходил за вами, – говорит он, переваливаясь с ноги на ногу, словно медведь-шатун. – Но лишь потому, что у меня к вам предложение.

Он стесняется своего вида, хотя за мощной мускулатурой Кинг-Конга скрывается доброе сердце прыщавого школьника: он занимается организацией и проведением сафари.

– Но это не сафари класса люкс. Им занимаются в основном немецкие туристы, иногда шведы или датчане, бывают и англичане, которые торопятся, как в аэропорту: им подавай буйвола за время пересадки между рейсами.

Йоахим говорит по-английски или по меньшей мере пытается говорить. У него ужасный акцент, и слова он подбирает с большим трудом. Мы лучше понимаем друг друга, когда переходим на невообразимую тарабарщину из французских, итальянских и английских слов, приправленных испанскими.

– Сколько ты с них берешь?

– Десять тысяч шиллингов.

Семь тысяч французских франков.

– А я тебе зачем?

Йоахим объясняет, что я молод и весьма привлекателен (это и мое мнение), владею, помимо французского и итальянского, которые здесь нужны примерно так же, как коньки, английским и немецким языками. «Когда я обращаюсь к немецким туристам, – жалуется Йоахим, – они шарахаются от меня. И они меня не понимают». Йоахим предлагает мне две тысячи шиллингов за каждого приведенного мной клиента. Мы сходимся на трех. В знак дружбы мы пьем кока-колу: Йоахим не употребляет алкоголь, поскольку дал обет Фатимской Божьей Матери. Сбитый этим с толку, я вопросительно смотрю на него, но он серьезен, как папа римский. Сам я обычно пью только шампанское, не скажу, что много, но раз его нет, так нет. В моей голове выстраиваются самые невероятные комбинации: предположим, я нахожу два и почему бы не четыре или пять клиентов в неделю, а это уже пятнадцать тысяч шиллингов. Однако для этого потребуется нанять других Йоахимов, поскольку первому уже со всем не управиться, но этих будущих Йоахимов теперь нанимаю я, и с них я буду иметь не по три тысячи, а, скажем, по шесть тысяч шиллингов за клиента. И если у меня будет тридцать клиентов в неделю, то все кенийские джунгли будут заполнены сотнями тысяч, даже миллионами немецких туристов, и я легко смогу достичь шестисот шестидесяти девяти тысяч четырехсот двадцати четырех шиллингов в месяц (и это минимум!), а затем расширить бизнес в соседние страны и даже в Сенегал…

Но уже скоро на смену моим фантастическим планам приходит трезвый расчет. Правда в том, что прибывающие самолетом туристы мечтают о пляжах на побережье Индийского океана, экзотике, Момбасе как стародавнем центре работорговли, Момбасе, в котором побывал некий Стэнли в поисках знаменитого Ливингстона. Они не мечтают о сафари, разве что самую малость. Рынок, как сказали бы экономисты, до смешного узок. Уже через несколько дней я убеждаюсь в этом, когда охочусь за вновь прибывшими туристами, встречая их у трапа самолета и следуя за ними по пятам, когда они бестолково блуждают по улочкам и покупают ужасные сувениры, вырезанные из дерева, и подделки масайского оружия…

И все же.

Размышляя над тем, что мне поведал Йоахим, я начинаю улавливать суть идеи. Действительно, мое преимущество в том, что я белый, могу общаться с туристами на их языке, внушаю доверие, однако не настолько, чтобы продавать им ненужное сафари. А надо ли вообще им что-то продавать?

Я возвращаюсь к своему индийскому другу Чандре, которому продал часы. С тех пор как мы впервые встретились, я несколько раз заходил в его лавку, и мы стали почти друзьями, тем более что он успел продать мои часы с выгодой, о размере которой скромно умалчивает. Его ответы на мои вопросы подтверждают мою изначальную идею.

Наступил момент, чтобы делать деньги?

Ну что ж, я знаю как.

Мой первый клиент – немец из Южной Германии, насколько помню, откуда-то из-под Мюнхена, юрист или врач, во всяком случае, человек свободной профессии. После моих первых слов он пристально смотрит на меня:

– Где вы изучали немецкий язык?

– Моя мать – австрийка.

Нет, сафари его не интересует: он не охотник. Гид и переводчик ему тоже не нужны. «Если мне понадобится женщина, я предпочитаю выбрать ее сам». Я поднимаю руки в знак капитуляции:

– Нет, речь вовсе не об этом. Просто хотел вам кое-что предложить: вы ведь собираетесь менять деньги. Скажем, к примеру, сто долларов. В ближайшем обменном пункте за сто долларов вам дадут семьсот шиллингов – это официальный курс. Я могу дать вам семьсот пятьдесят. Вы выигрываете пятьдесят шиллингов, а это почти тридцать немецких марок. На двухстах долларах – сто шиллингов, или шестьдесят марок. На тысяче долларов – уже пятьсот шиллингов, или триста марок.

У него голубые глаза, я морочу ему голову своей болтовней, и под натиском молодого задора голубые глаза немца становятся добрее и задумчивее, но в них все же читается некоторое сомнение:

– И в чем фокус?

Я смеюсь:

– Никаких фокусов. Семьсот пятьдесят шиллингов за сто долларов, и все. И никаких полицейских.

– Ein moment.

Он направляется в пункт обмена и на очень приличном английском языке справляется о курсе валют. Через некоторое время он возвращается, все еще в некоторой нерешительности.

– И ваши шиллинги, конечно же, настоящие?

– Если хотите, можете проверить в банке.

Он решается и меняет четыреста долларов. Я подзываю стоящего в стороне Чандру, который достает из сумки три тысячи шиллингов не очень новыми купюрами и тщательно пересчитывает их. Я специально настаивал на том, чтобы Чандра подобрал не совсем новые банкноты, полагая, что свежие казначейские билеты могут вызвать подозрение. Разумеется, банкноты настоящие, ибо я вовсе не заинтересован в том, чтобы сотрудники Центрального банка Кении обратили внимание на мои валютные операции.

Мы расстаемся с мюнхенцем, и Чандра, как мы договаривались, выплачивает мне комиссионные – двести шиллингов, или двадцать восемь долларов. На черном рынке доллар покупают не по семь шиллингов, а чуть меньше восьми с половиной. И по этой цене он легко находит покупателя: большая индийская диаспора Момбасы и Найроби готовится завершить свой первый исход, начатый в 1968 году, когда тысячи азиатов, в основном индийцы, вернулись в страну предков в результате мер, предпринятых правительством Кениаты, стремившимся выдавить их с ключевых позиций, которые они занимали в торговле. Для Чандры и его земляков покупка долларов по цене восемь с половиной и даже девять или десять шиллингов была единственным способом реализовать приобретенное имущество и сохранить накопленные средства в преддверии отъезда, который мог произойти раньше предполагаемого срока.

Вот на этой разнице курсов и повышенном спросе на доллары я и решил делать деньги, причем очень быстро.

Мне играло на руку новое явление, которое сами индийцы не до конца осознали: внезапный рост числа туристов из Европы в целом и из Германии в частности. Действовать надо было живо, ибо рано или поздно у меня могли появиться проблемы с кенийскими властями, которым вряд ли понравились бы мои финансовые операции, хотя на тот момент они не были противозаконными.

Чандра расплывается в широкой улыбке: даже за вычетом моей комиссии четыреста долларов обошлись ему в три тысячи двести шиллингов вместо трех тысяч четырехсот. Он готов все повторить и свести меня со своими товарищами. Я предупреждаю его:

– При одном условии: все вы будете иметь дело только со мной.

Он клянется чьей-то жизнью. Надеюсь, не моей.

– И вот еще что, Чандра: об этом деле никому ни слова. Тогда сможешь и дальше покупать у меня доллары по льготной цене, то есть по восемь шиллингов вместо восьми с половиной.

Это значит, что всем, кроме него, я буду продавать доллары по восемь с половиной шиллингов, в то время как мне они будут обходиться по семь с половиной. То есть я буду иметь шиллинг с каждого доллара. Но для этого надо найти других мюнхенцев. Два следующих дня я не покидаю аэропорт. После многих часов, потраченных впустую, мне наконец удается сорвать крупный куш: это тоже немцы, и их трое. Они прилетели с женами, которые считают меня душкой. Я обмениваю им две тысячи двести пятьдесят долларов. Половина долларов куплена все тем же Чандрой, другая перепродана торговцу с Килиндини-роуд. Моя чистая прибыль – тысяча шестьсот восемьдесят семь шиллингов. Двести десять долларов. Около восьмисот девяноста двух французских франков.

Я чертовски доволен собой.

Вот и все! Получилось. Впервые в жизни мною заработаны деньги, и я делаю странное открытие, которое поражает меня и приносит огромную радость: это просто! Удивительно просто! Что-то произошло: у меня появилась идея, и эта идея превратилась в звонкую монету. И тем не менее в этой идее не было ничего необычного, да и прибыль была не столь высокой. Но я уверен, что это только начало, и нисколько не сомневаюсь в этом, причем я далек от того, чтобы представить себе те сотни миллионов, что поджидают меня в конце пути, который я называю и всегда буду называть своим танцем.

В моей возбужденной голове неожиданно возникает нелепая идея. Вернувшись в Момбасу, я покупаю две одинаковые открытки с изображением шакала. Одну я отправляю своему дяде Джанкарло Симбалли в Лугано, на Рива Джокондо Альбертолли; вторую – Его Банкирскому Величеству Мартину Ялу, президенту и председателю правления одноименного частного банка, у которого много достижений (кроме нравственных), в Женеву, на набережную имени генерала Гизана. На открытках одинаковый текст: «Как видите, я не забываю вас». Мальчишеская выходка? Это точно. Во всяком случае, без каких-либо последствий. По крайней мере, я так считал. И продолжал считать, пока в один из дней не получил некое убийственное по содержанию письмо.

Тем временем я нашел клиента для Йоахима, точнее сказать двух, так как это молодая пара из Цюриха. Их зовут Ганс и Эрика. Он работает в почтовой администрации или что-то вроде того, а она – в области электроники, по меньшей мере инженером. Они очаровательны и очень любят друг друга. Йоахима молодые люди предупредили: «Мы в самом деле не хотим никого убивать, давайте просто попутешествуем и посмотрим страну».

Увидев Йоахима, они поначалу опешили от его вида. Теперь же, покоренные добрым нравом большого ручного медведя, они отлично с ним ладят. Из Момбасы мы вчетвером направляемся к северу, в сторону Малинди и Ламу, следуя по побережью, вдоль которого тянулась полоса цветущих коралловых рифов, разрезающих сказочно спокойные и прозрачные лагуны. Ганс и Эрика купаются голышом, вскоре и я следую их примеру. Только Йоахим не желает присутствовать на спектакле в исполнении обнаженной швейцарки и, что-то возмущенно ворча себе под нос, отходит в сторону. Вечером, стоя на коленях возле походной койки, он молится перед статуэткой Фатимской Божьей Матери и просит прощения за нас бесстыжих, открывающих свою наготу.

После Ламу, который находится в ста километрах от эфиопской границы, Йоахим направляет свой старый «ленд-ровер» на запад. Мы возвращаемся назад, сделав крюк во внутреннюю часть страны. Прежде чем отправиться на плато Масаи-Мара, мы разбиваем палатки на берегу Таны. Никаких джунглей, в лучшем случае заросли гигантских папоротников, вереска, бамбука, обвитых лианами. Вокруг сплошная саванна с зонтичными акациями со странной ажурной листвой, реже – баобабы и молочаи. Здесь довольно много разных зверей, и Йоахим то и дело тычет в их сторону своим толстым волосатым пальцем; он был охотником, и даже, рассказывали, очень хорошим охотником, но теперь это занятие ему не по душе, и я вижу, что он доволен нашей поездкой, когда нет надобности убивать животных.

Мы поднимаемся выше и попадаем в Национальный парк Цаво, где нам предстоит провести два дня. Такой Кению я увидел впервые, и от этого вида у меня перехватило дыхание: небо здесь никогда не бывает голубым, оно скорее сияющего белого цвета, по нему непрестанно плывут караваны розовых и золотистых облаков; почва – ржаво-охристая или фиолетовая, местами ярко-красная после дождя, когда распускаются цветы кактусов; невероятно красивы пылающие закаты, чудесны и рассветы, когда в тишине утреннего тумана, точно призраки, появляются стада буйволов. Где бы я потом ни находился, чем бы ни занимался, эти две ночи, которые мы провели в Цаво, навсегда останутся в моей памяти как образ настоящей Кении.

В тот вечер за ужином, поедая подстреленных Йоахимом перепелок и цесарок, мы говорим о Швейцарии. Ганс и Эрика принимают меня тоже за швейцарца, но я разуверяю их:

– По национальности я француз. Родился в Сен-Тропе.

Они с удовольствием рассказывают о том, что прошлым летом побывали в Сен-Тропе, загорали на пляже Пампелон и купались в море голышом.

– Дом, где я родился, находится рядом с этим пляжем. Или находился.

Еще немного – и молодые люди вспомнят дом, на который, быть может, не обратили внимания. Они мило предаются воспоминаниям в надежде найти его образ: «Большое белое здание? Или тот дом с башнями, похожий на замок?» – «Нет, наш стоит ближе к воде. А перед домом каменная стена, во дворе пальмы». Вновь нахлынули воспоминания. Почему в моей памяти так ясно, так отчетливо сохранился этот дом, где я провел лишь раннее детство и куда не возвращался после смерти отца?

– Сколько вам было лет, когда он умер?

– Восемь.

– Симбалли – это итальянская фамилия, не так ли?

– Мой отец родом из Тичино – не из швейцарского кантона, а из того, что по другую сторону границы. Еще несколько сотен метров – и он родился бы швейцарцем.

Йоахим берет гитару и своими толстыми пальцами ласково, даже как-то нежно начинает перебирать струны.

– А когда не стало вашей матери?

– Она умерла от рака, когда мне было одиннадцать. Не где-нибудь, а в Париже, на улице Глясьер[1]1
  Улица Глясьер (от фр. Glacière – ледник), которая находится на южной окраине Парижа, получила свое название от местности, изобиловавшей болотами, где парижане добывали лед для погребов. В описываемое в романе время – район, где селились главным образом бедняки. – Прим. перев.


[Закрыть].

Само название улицы было бы нелепым, не будь оно трагически точным. Снова в памяти всплывают картинки из прошлого. И это последние месяцы той агонии, того адского круга, той безумной и отвратительной сарабанды в исполнении дяди Джанкарло, действующего, я это знаю, по указке Мартина Яла. Он осаждает постель умирающей, призывая врачей сделать все, чтобы продлить ее жизнь (и страдания тоже), не из любви к ней, а лишь для того, чтобы она протянула еще какое-то время и подписала нужные документы. Разумеется, моя лютая ненависть к дяде и Мартину Ялу возникла не в последние дни. Она появилась как-то неосознанно, пустив ростки в те самые весенние дни 1960 года, а потом зрела все последующие годы. Я до боли ненавижу этих господ и порой не могу понять эту ненависть, толкнувшую меня наотрез отказаться от их услуг, обучения, денег и превратившуюся в болезненную одержимость.

– Его отец был очень богат, – роняет Йоахим скрипучим голосом, указывая на меня подбородком. – Father very rich…[2]2
  Отец очень богатый (англ.). – Прим. перев.


[Закрыть]

Йоахим улыбается мне, и в его взгляде сквозит поразительная теплота искренней дружбы. Он кивает головой.

– Very rich. А потом все.

Он начинает петь свое любимое фаду A Micas das Violetas. Ганс и Эрика прижимаются друг к другу, а я рассматриваю созвездие Южный Крест.

Каждый турист, будь то немец или кто-то другой, но чаще всего немец, меняет по прибытии около восьмисот долларов. Я зарабатываю около восьмисот шиллингов, или чуть более ста долларов, на одном туристе. Расчет нехитрый и по-детски простой: через две недели после того, как у меня появилось золотое дно, я смог отказаться от услуг Чандры как партнера, предоставляющего денежные средства, поскольку пускаю в оборот собственные шиллинги, полученные от продажи долларов индийским торговцам. Через двенадцать дней – точно помню дату, ибо она знаменует собой конец третьей недели моего пребывания в Момбасе, – я в состоянии четырежды за день собрать по шесть тысяч шиллингов, необходимых для покупки долларов у четырех туристов, прибывающих одним рейсом. Четыреста двадцать долларов чистой прибыли за два часа работы. Не то чтобы каждый день на меня сыпалась манна небесная, но тот день, по правде говоря, должен быть отмечен белым камнем как этап в ходе проведения моих валютных операций.

Одно несомненно: я зарабатываю себе на жизнь. И даже больше. Двадцать второго декабря, за два дня до Рождества, я покидаю отель Castle с его шумным вентилятором, следами раздавленных комаров на стенах, общим душем с устойчивым запахом мочи в конце коридора и переезжаю в отель White Sands, расположенный неподалеку от резиденции Джомо Кениаты. Передо мной чудесный белый пляж и коралловое великолепие Индийского океана. Почти через месяц после моего приезда в Момбасу я начинаю чувствовать себя как дома. Двадцать третьего декабря приходит письмо. На конверте без орфографических ошибок указана моя фамилия с двумя буквами «л» и заглавной «с», и еще: «Момбаса, Кения». Я никогда не узнаю, каким чудом кенийская почта смогла доставить его – быть может, потому, что в этом городе с населением в двести с небольшим тысяч жителей европейцев, особенно не британцев, не так много.

Открывая конверт, я обращаю внимание на то, что письмо было отправлено из Парижа одиннадцать дней назад, двенадцатого декабря, в четырнадцать пятнадцать с почтового отделения на улице Бетховена в шестнадцатом округе. В конверте только лист бумаги без водяных знаков размером 21 × 27 сантиметров. Текст напечатан на машинке:

«В момент прекращения срока действия завещательного отказа вы получили около миллиона французских франков как остаток наследства вашего отца. На самом деле наследство составляло от пятидесяти до шестидесяти миллионов долларов, которые путем обмана были у вас похищены».

Подпись отсутствует.

3

Рождественскую ночь я провел «на конференции» с сомалийкой. У нее шикарная грудь, а изгибу ее бедер и энергии позавидовал бы Ниагарский водопад. Она нежна, улыбчива, полна добрых намерений, но при этом начисто лишена предприимчивости.

Йоахима это возмутило: он хотел, чтобы я отправился вместе с ним на полуночную мессу. С каждым днем португалец удивляет меня все больше: этот бывший наемник, однажды признавшийся, что сжег несколько деревень в разных местах Мозамбика, Анголы и Конго, не думая при этом про женщин и детей в горящих хижинах, этот бывший душегуб был на редкость ревностным католиком, носил четки в нагрудном кармане рубашки и пел Gloria in Excelsis Deo[3]3
  Gloria in Excelsis Deo (лат.). – Слава в вышних Богу. – Прим. перев.


[Закрыть] в хоре с катехуменами из племени кикуйю. Любопытства ради, как-то вечером я решил к нему заглянуть, чтобы посмотреть, где он живет, и ужаснулся: на самом краю африканского гетто (в отличие от европейской, арабской или индийской среды обитания) я увидел жалкую хижину из хвороста и глины, крытую пальмовыми ветками. Из мебели – заправленная кровать, стол, деревянная скамейка и металлический ящик с множеством навесных замков и с надписями, закрашенными черной краской, должно быть, еще армейскими. На стене из высушенного ила – шесть гравюр с изображением базилики Фатимской Божьей Матери, фотография с надписью того самого Эйсебио в футбольной форме и еще несколько пожелтевших от времени снимков, сделанных, судя по тротуарной плитке, в Лиссабоне. На них юный Йоахим, лицо которого уже отмечено печатью уродства, запечатлен в обществе женщины в черном платье.

– Почему ты не вернулся в Португалию?

Он не знает, что ответить. Вероятно, на то было много причин, а значит, однозначного ответа на вопрос быть не может: это и положение дезертира, и страх снова встретиться с семьей, и боязнь вернуться домой более бедным, чем был раньше. Сыграла свою роль и глубоко укоренившаяся привязанность к Африке. К Йоахиму я испытываю чувство дружбы, и мне немного его жаль.

Операции с иностранной валютой развиваются успешнее, чем я ожидал. Во время новогодних каникул в страну буквально хлынул поток туристов из Европы. Они прибывают целыми самолетами, и не только регулярными, но и чартерными рейсами. Туристические компании типа Kuoni нанимают все больше и больше самолетов. Двадцать шестого декабря, через тридцать два дня после моего приезда в Кению, я устанавливаю новый рекорд: семь клиентов за один день и шестьсот девяносто долларов прибыли. Двое туристов соблазняются туром фото-сафари с Йоахимом в качестве гида, и португалец настаивает, чтобы я получил от него комиссионные, что приносит мне более девятисот долларов дохода за день.

Помню, как, вернувшись в свой номер в White Sands, я разложил заработанные купюры на кровати и, опьяненный успехом, недоверчиво смотрю на них завороженным взглядом.

Иду к зеркалу в ванной. Да нет, я в порядке! Возвращаюсь к кровати и с ходу ныряю в выложенные ковром купюры. И это прыжок ангела…

Время делать деньги. «Make money». И они приходят.

В последующие дни общая обстановка не меняется. Как говорится, ситуация на фондовом рынке находится под влиянием зимних отпусков. Около полудня следующего дня после шести обменных операций на общую сумму в двадцать девять тысяч шиллингов, когда у меня заканчиваются кенийские деньги, я вынужден вновь обратиться к Чандре, который с восторженной готовностью приходит на помощь.

Тридцать первого декабря я делаю себе новогодний подарок: белый костюм, туфли, чемодан и прочие вещи. Эти дополнительные расходы не мешают моему капиталу впервые превысить отметку в десять тысяч долларов, что составляет около пятидесяти тысяч французских франков.

Конечно же, я предполагал, что в последующие дни поток туристов, собирающихся возвращаться в свою Баварию, родные Мекленбург и Вюртемберг, спадет. И все же для меня это был тяжелый удар: вместо десяти, а то и двенадцати клиентов в день я сразу опускаюсь до одного или двух. И то, когда нахожу их. Бывало, по три дня подряд мне не удавалось подцепить ни одного. Подумывая было привлечь к делу Чандру, горевшего желанием работать со мной, я вынужден об этом забыть, по крайней мере на некоторое время. Я просто в ярости и, чтобы как-то успокоить нервы, вызываю на «пленарное заседание» сомалийку. Для большей надежности советую привлечь к встрече ее младшую сестру, «лекторские» способности которой моя знакомая оценивала весьма высоко. Они утверждают, что сестренке около тринадцати лет. Хотел бы верить, но, по мне, она выглядит на все восемнадцать. Однако точно то, что у нее действительно талант к таким «заседаниям».

И вот в тот январский день, когда мы втроем весело резвимся под душем, раздается громкий стук в дверь. Я догадываюсь, что так громко стучать своими большими волосатыми кулачищами может только португалец. Я кричу ему:

– Я сейчас, Йоахим!

У меня под рукой полотенце, которое я обертываю вокруг головы, дабы подразнить стыдливого Йоахима. Иду к двери, строя из себя шута перед застывшими по стойке смирно голыми сомалийками, отворяю ее и оказываюсь нос к носу с незнакомым кенийцем. У него стриженные ежиком седые волосы и спрятанные за стеклами очков морщинистые глаза. Я тут же узнаю, что он комиссар полиции, которому поручено меня арестовать.

Он осматривает меня сверху вниз.

– Вы совсем голый.

– Я принимаю душ.

Сомалийки, крадучись на цыпочках, возвращаются в ванную. Доносившийся оттуда звук воды затихает. Полицейский смотрит в сторону ванной, затем переводит взгляд на меня. Тут я вспомнил его. Йоахим рассказал мне об этом человеке. Я отворачиваюсь и, пытаясь сохранить собственное достоинство, надеваю шорты-бермуды.

– За что?

– Что за что?

– За что арестовываете?

– За нарушение валютного законодательства.

По сути, он должен подождать, пока я оденусь, а уже затем уводить. Вместо этого он бесцеремонно проходит в номер, направляется к ванной и несколькими словами на суахили выгоняет оттуда девиц. Сомалийки, как две черные молнии сотрясая воздух своими грудями и бедрами, что будоражит меня, спешно задают стрекача. Полицейский закрывает за ними дверь, и я начинаю догадываться, чего он от меня хочет. Присаживаюсь на стул. Это тот самый человек, о котором мне рассказывал Йоахим, а точнее, от которого он меня предостерегал. Зовут его, скажем, Вамаи. Он плохо выглядит: маленького роста, тощий на вид, у него пепельный цвет лица и пергаментная кожа, белки его черных, как жемчужины, глаз красные, словно залиты кровью.

– Я часто видел вас, мистер Симбалли. Я часто видел вас в Момбасе.

– Уверен, что я вам понравился.

У него полное отсутствие чувства юмора. Он вообще не смеется. Средний доход кенийца составляет от пятнадцати до двадцати долларов в месяц. Мне кажется, что комиссар полиции должен зарабатывать в восемь или десять раз больше. Хорошо. Я готов договориться за сто долларов. Может, даже за сто пятьдесят.

– Вы попали в плохую историю, – продолжает Вамаи. – Очень плохую.

Йоахим предупреждал меня: Вамаи в сговоре с судьей, они заодно. Лучше заплатить им напрямую, чем полагаться на правосудие. Хорошо, я пойду на триста долларов, по сто пятьдесят каждому. Любезно спрашиваю:

– Что же я должен сделать, чтобы выпутаться из этой истории?

– Могу похлопотать за вас, – отвечает Вамаи.

Для себя я решил начать торги с двадцати пяти долларов: пятьдесят на двоих, оптовая цена. Двадцать пять? А почему не двадцать? В этом случае я смогу поднять ставку в переговорах, которые, как полагаю, будут долгими.

– Разумеется, – продолжает Вамаи, – предстоят расходы.

Я отвечаю ему извиняющейся улыбкой человека, который хотел бы, но не может…

– Вы знаете, я очень ограничен в средствах. Даже не знаю, как заплатить за номер…

Он понимающе кивает головой.

– Пять тысяч долларов, мистер Симбалли. Вы ежемесячно будете платить такую сумму, и никаких проблем.

В ответ я посылаю его по матери.

И он арестовывает меня.

До последней секунды я думал, что он блефует, просто пытается меня запугать. Я поверил ему, когда в сопровождении двух полицейских он выводит меня в вестибюль White Sands. Здесь, проходя мимо портье, я не могу сдержаться, чтобы не подурачиться: