Текст книги "Деньги"

При условии, что прибыль появится.

Упрямый отказ Хаятта делает меня беспомощным. Мне не хватает ста, а точнее, ста пятидесяти тысяч долларов. Ни один из опрошенных банков, похоже, вообще не верит в гаджеты.

– Хаятт, хотя бы одолжи мне денег.

Упрямо выпятив подбородок, он отвечает:

– Я предлагал тебе золотой бизнес – три месяца работы и девять месяцев каникул, ты отказался. Теперь моя очередь отказываться.

Проходят дни. Наступает неделя между пятнадцатым и двадцатым августа. Уже дважды я звонил в Париж, и всякий раз секретарь Марка Лаватера отвечал, что шеф отсутствует и что для меня он не оставлял никакого сообщения. Быть может, у Лаватера действительно еще нет для меня новостей: я не могу представить себе, что он способен прикарманить деньги и тут же меня забыть. Но это затянувшееся молчание начинает выводить меня из терпения. Меня также злит поведение Сары: я уже дважды телеграфировал ей, посылал телеграммы и тратился на разорительные телефонные разговоры, с каждым разом все более эмоциональные: «У тебя не найдется пятисот тысяч долларов, чтобы одолжить мне?», но чаще всего настойчивые: «Приезжай. Я скучаю по тебе». – «Порядочной девушке нелегко найти работу в Гонконге». – «Черт подери, кто говорит о работе?» – «Я говорю. И не только говорю, но и что-то делаю, малыш».

Всякий раз, когда мы встречаемся с Чин-и-что-то-там-еще, он вежливо напоминает мне, что ждет моего решения. Последняя попытка уговорить Хаятта. Безрезультатно. Он утверждает, что даже если бы и хотел, то уже не может профинансировать меня, поскольку вложил свои деньги не только в игрушки, но и в транзисторные радиоприемники. Я возвращаюсь к Чин-и-что-то-там-еще.

– Послушайте, Чин, ведь можно как-то договориться?

– Без гарантий мы не можем изменить организационную структуру управления заводом.

Я слышу это в десятый раз.

– Но ваша компания тоже могла бы взять на себя некоторые риски. Рынок игрушек перенасыщен, а для гаджетов он открыт.

– Вы действительно считаете, что на них будет спрос?

И снова за старое.

– Кто может принять решение о возможном участии вашей компании на моей стороне? Кто всем распоряжается?

– Во всяком случае не я, – отвечает Чин.

– Так кто?

Как-то вечером Хаятт назвал мне одно имя. Я пытаюсь его вспомнить.

– Мистер Хак?

Удивленный взгляд Чин-и-что-то-там-еще.

– Мистер Хак – очень важный человек. Очень важный.

– Я хотел бы встретиться с ним. Организуйте мне встречу.

– Это невозможно.

Я настаиваю. Наконец он соглашается попробовать. Следующей ночью, уже в третий раз, я звоню в Париж, где из-за разницы во времени десять тридцать утра. И, о чудо, трубку берет сам Марк Лаватер.

– У меня для вас кое-какая информация. Начну с дома. Он был куплен одиннадцатого октября 1956 года, через полтора месяца после смерти вашего отца, нотариусом, действующим на условиях конфиденциального распоряжения, за миллион сто тысяч новых франков. На ту пору это было действительно дешево. Официальным владельцем дома является компания, учрежденная в Лихтенштейне в форме, как у них в Вадуце принято называть, анштальта – учреждения. Дальше – полная секретность, узнать что-либо еще невозможно.

– Владелец за это время не менялся?

– Нет.

– Чем занимается анштальт?

– Ничем. Ровным счетом ничем. Но кто-то ежегодно оплачивает подоходный налог в тысячу швейцарских франков правительству Лихтенштейна, равно как и гонорар адвокату из Вадуца, где официально зарегистрирован ан-штальт. Я отследил всю цепочку: средства поступают из Швейцарии, с номерного счета. Не спрашивайте меня как, но я пошел еще дальше и разыскал второго адвоката из Женевы, немого как рыба, который занимается списанием сумм с регулярно пополняемого второго номерного счета. Продвинуться дальше мне не удалось. Я ни черта не могу понять в этой непроницаемой тайне. Одно можно сказать наверняка: это не дело рук вашего банкира. Несколько лет назад он, как и мы, организовал похожее расследование, но сломал на нем зубы.

Выходит, что Мартин Ял тоже пытался выяснить личность покупателя дома… Пытаюсь как-то осмыслить эту новость.

– А другое дело?

– Все начинает вырисовываться, – отвечает Лаватер.

Почти за десять тысяч километров от него я чувствую волнение в его обычно спокойном и уверенном голосе. Сам же в эту освещенную огнями гонконгскую ночь я внезапно чувствую озноб, от которого еще немного – и меня начнет трясти.

– Послушайте, – продолжает Лаватер, – это самое невероятное дело о хищении денежных средств, о котором мне когда-либо приходилось слышать. Предупреждаю: у меня нет доказательств. И если вы хотите знать мое мнение, то они никогда не появятся. Никаких шансов, позже я скажу вам почему. Нет никаких доказательств, кроме предчувствия, почти убежденности. Маловероятно, что ваш отец мог умереть разорившимся. Наше расследование является чисто формальным…

Вдруг я замечаю, что Лаватер говорит о «моем» отце, значит, он понял, кто я. Ну и что?

– Была афера, хищение денежных средств, ограбление, присвоение наследства, называйте это как хотите. Пятьдесят или шестьдесят миллионов долларов, как написал ваш неизвестный корреспондент. На мой взгляд, это заниженная оценка. Цифра должна быть увеличена вдвое, возможно, втрое.

– Шансы на судебный процесс?

– Без новых доказательств – никаких. Разве что кто-то согласится дать признательные показания. И даже тогда я не уверен.

– Почему?

– Потому, что махинация была разработана просто потрясающе.

– Кем?

– Никаких имен по телефону. Но автор или авторы имеют сообщников. Сейчас мы разбираемся. Ясно одно: есть люди, которые тринадцать лет назад внезапно стали гораздо богаче, чем могли мечтать, и это в течение нескольких месяцев.

– Мне нужны их имена.

– Они у вас будут. Дайте мне немного времени. Мне нужны деньги.

– Я перечислю вам сорок тысяч долларов.

– Не на мое имя, пожалуйста. На номер счета, который я вам давал.

– Хорошо. Остальное по получении полного отчета.

– У меня нет вашего адреса.

Называю без колебаний:

– Мое имя, и просьба передать через мисс Сару Кайл, White Sands Hotel, Момбаса, Кения. Еще вы обещали объяснить, почему у меня никогда не будет возможности доказать хищение.

– Я почти уверен, что тот, кто разработал структуру холдинга вашего отца, затем почти с такой же гениальностью разобрал ее по винтикам, все подчистил, не оставляя ни малейших следов и улик, чтобы собрать заново в другом месте. Я не боюсь об этом говорить: тот, кто это сделал, был гением. Это искусство фокусника, мага. Лично я восхищен им, и я не шучу.

– Вы знаете, кто он?

– Вы наверняка видели старый фильм «Робин Гуд» с Эрролом Флинном. В нем снимался актер Джон Кэрра-дайн, который играл Скарлетта, Уилла Скарлетта (одетого в красное). Поскольку одного американского адвоката, выпускника Гарварда, который учился вместе с нелюбимым вами швейцарским банкиром, тоже звали Джоном Кэрра-дайном, то он получил прозвище Скарлетт. Он и заправлял всеми операциями. Маг – это он.

До сих пор Лаватер отказывался называть имена, но это имя он произносит без всякой опаски.

Он усмехается:

– Простите. Это потому, что Скарлетт мертв.

Телефонный звонок от Чин-и-что-то-там-еще:

– Вы будете свободны завтра вечером после шести часов?

– Конечно.

– Если не возражаете, я заеду за вами в Mandarin Hotel в половине шестого.

Ничего больше, но мне все понятно: предстоит встреча с очень, очень важным господином Хаком. Я попытался хоть что-нибудь о нем узнать. Хаятт удивленно посмотрел на меня: «Я бы сильно удивился, если бы тебе удалось с ним поговорить». – «Что в нем особенного? Он живет на облаке высоко в небе?» – «Это очень важный человек». – «Черт знает что! Я тоже важный. Я самый важный парень из всех, кого я знаю. Он такой богатый?» – «Дело не в деньгах. Здесь Гонконг, понимаешь?» И Хаятт смотрит на меня, словно выдал очень важную информацию. Иногда у меня появляется желание убить его.

Большой «мерседес» подобрал нас у паромного причала Star Ferry. Мы едем в аэропорт Кайтак, затем садимся в маленький туристический самолет, который берет курс на север или, можно сказать, на Китай. Рядом со мной непроницаемый Чин-и-что-то-там-еще. Полет длится совсем недолго, около десяти минут, и скоро в закате уходящего дня я замечаю под крылом самолета гористый остров, вся жизнь которого, казалось, сосредоточилась в рыбацкой деревушке в маленькой бухте.

– Мы уже в Китае?

– Нет, все еще в Гонконге, на Новых Территориях. А Китай – там.

Линия на горизонте, всего в нескольких километрах. Подпрыгивая и трясясь, самолет приземляется на короткой взлетно-посадочной полосе летного поля. После того как «лендровер» с китайским водителем – залогом полного безмолвия на протяжении всего пути – пересекает два или три холма, неожиданно на смену мрачным камням и голой земле приходит растительность. Я вижу китайские баньяны, камфорные деревья, сосны и не только. Чуть в стороне, в конце двойного ряда эвкалиптов, образующих аллею, среди белого моря камелий, карликовых магнолий и азалий появляется крытый вход. Выйдя из «ровера», мы с Чином идем вдоль двойной стены из орхидей. Площадка вокруг дома полностью зацементирована, не видно ни одной ступени. Все необыкновенно красиво и спокойно, но это скорее тягостное спокойствие.

Передо мной дом Хака. Здесь произойдет одна из самых удивительных встреч в моей жизни.

6

Сначала мое внимание привлекают его руки: они длинные и тонкие, элегантные и даже изящные; на мизинцах – непропорционально длинные, более десяти сантиметров, ногти.

Но уже скоро мой взгляд, словно завороженный, останавливается на другой части его тела – на ногах. На Хаке черный шелковый халат, слегка приоткрытый у середины бедра, из-под которого виднеются два странных механизма из блестящего металла. Это цилиндры, которым даже не удосужились придать форму, похожую на человеческую ногу. Это безразличие к эстетической форме и условностям производит на меня сильное впечатление. На высоте, где обычно находится колено, я замечаю стальные прорези, которые пересекаются под прямым углом, образуя восемь квадратиков. То же самое на другой ноге. Хак сидит.

– Вы что-нибудь выпьете, господин Симбалли?

Я оборачиваюсь: Чин-и-что-то-там-еще успел незаметно исчезнуть, оставив меня наедине с хозяином. Мы в большой гостиной, отсюда видны многочисленные соседние комнаты, которые отделены одна от другой легкими перегородками, возможно передвижными. Пол, мне кажется, сделан из мрамора, почти черного с серебристо-серыми прожилками; ни одной ступени, все на одном уровне. Почти никакой мебели, а та, что просматривается, выглядит роскошно, особенно впечатляют лакированные ширмы, черные и цвета красной герани.

– Как насчет шампанского?

– Простите. Спасибо, не откажусь.

Я ожидал, что появится слуга. Однако мы по-прежнему одни, и рука Хака приходит в движение: она уже на левом бедре. Ноготь мизинца входит в одну из прорезей и приподнимает крошечную крышечку: появляется микроскопический пульт с делениями и встроенными кнопками размером с булавочную головку. Палец Хака слегка касается кнопок, набирая условный код. Крышечка закрывается. Хак встает, и я с тревогой наблюдаю за его движениями: он начинает передвигаться, сохраняя верхнюю часть те – ла, в действительности всю живую часть тела, совершенно неподвижной. Мне кажется, что линия его плеч остается строго прямой. И все же он перемещается, словно те превосходно настроенные электронные игрушки, у которых подвижно лишь металлическое основание. Его движения так же отлично отлажены и технически совершенны.

Мы проходим в комнату с задней стеной полукруглой формы. В центре комнаты стоят кресла и диваны, обращенные к изогнутой стене.

– Присаживайтесь, прошу вас…

Легкий звук позади меня: по мраморному полу к нам медленно и бесшумно приближается что-то вроде передвижного стола на резиновых колесиках, но я не вижу слуги, который бы им управлял. Стол останавливается аккурат рядом с Хаком.

– Какой марки шампанское вы предпочитаете?

– Я на это и не надеялся. На ваше усмотрение.

Хак садится. По-видимому, это единственное движение, которое дается ему с трудом: он почти падает назад. Как только он оказывается на стуле, его мизинец начинает открывать другие крышечки, на сей раз на правом колене; происходит несколько вещей: появляется второй передвижной стол, столь же бесшумный, как и первый, на котором в несколько этажей разложены десятки самых разных маленьких пирожных, роллы с рыбой, креветками, кальмарами, пончики различных видов, разнообразные маленькие булочки с начинкой, вафли; одновременно комната наполняется звуками музыки; это западная классическая музыка, похоже Брамс. И последнее, но не менее важное: в это же время черная лакированная панель на полукруглой стене медленно скользит слева направо, и оказывается, что мы находимся ниже уровня моря. Моему взору предстает картина подводного мира, освещенная цветными прожекторами с постоянно меняющейся цветовой гаммой, и нас отделяет от него стеклянная стена высотой в два с половиной метра и длиной около двенадцати метров.

– Я впечатлен.

– Благодарю вас, господин Симбалли.

Он сам разливает шампанское. А потом без всякого перехода расспрашивает меня о Кении. Я не знаю, что ему обо мне известно, но мне нечего скрывать. Я рассказываю ему об обстоятельствах отъезда из Лондона, моем бизнесе по обмену валюты. Я даже рассказываю о золоте. Он не спускает с меня своего умного острого взгляда.

– Почему Кения?

– А почему не Кения?

Он улыбается:

– Хорошо. Расскажите мне о своих гаджетах.

– Особенно много здесь не скажешь, но я твердо убежден, что на них есть спрос, и я готов открыть рынок и заниматься его развитием. И это все.

Еще несколько минут назад я готов был страстно убеждать его, чтобы как можно лучше продать свою идею. Но, оказавшись лицом к лицу с человеком с наполовину искусственным телом, я вдруг понял, что мои старания ни к чему не приведут. Быть может, как раз моя сдержанность и убедит его или, как часто бывает, все произойдет за несколько секунд. В общем, так или иначе, в тот вечер он расскажет мне, что завод, где Чин-и-что-то-там-еще является коммерческим директором, принадлежит ему и он у него не единственный, что у него еще несколько предприятий и работают они в самых разных отраслях и что, кстати, он согласен обеспечить покрытие инвестиций в мои гаджеты в размере ста пятидесяти тысяч долларов и, если потребуется, еще больше.

Однако тем вечером Хак не расскажет мне (об этом я узнаю позже), что он, по сути, является одним из главных неофициальных бизнесменов коммунистического Китая и в этом качестве контролирует и управляет значительными активами и капиталом не только в Гонконге, но и во всей Юго-Восточной Азии и даже за ее пределами. Этот факт в конечном итоге окажется для меня основным и решающим, а также в некотором роде причиной одного из самых больших страхов, который мне пришлось пережить.

Тем не менее, когда я возвращаюсь в Гонконг, в район пика Виктория, уже ничто не мешает мне начать бизнес, от которого отказался Хаятт. Однако в конце августа, находясь, похоже, под сильным впечатлением от поддержки, которую я чудесным образом нашел у Хака, он соглашается помочь мне: его хваленая торговая сеть в Европе на самом деле существует, и мы решаемся вместе отправиться в Париж, чтобы создать на ее основе сеть необходимых мне торговых представителей. В последний раз я без всяких церемоний предлагаю ему стать моим компаньоном, но он отказывается (к счастью), заявляя, что предпочитает фиксированный доход.

И это станет его огромной ошибкой. Уже ровно через одиннадцать месяцев со дня начала производства, создания сети дистрибуции и продажи гаджетов выручка от их реализации достигнет десяти миллионов долларов.

Моя доля за вычетом части Хака составит полтора миллиона долларов.

Танец, Франц, продолжается.

Быстрее, все быстрее…

Вот уже несколько дней, как мы с Хаяттом находимся в Лондоне. Местные контакты, которыми так хвалился Хаятт, оказались в конечном счете менее ценными, чем он обещал, но более полезными, чем я надеялся.

Не имея намерения самому представлять гаджеты каждому розничному торговцу Объединенного Королевства, я нанял для этого чертовски красивую девицу, как выяснилось, датчанку. Зовут ее Уте, рост у нее метр восемьдесят шесть или семь, и она всегда оказывается голой, когда ей предлагают снять пальто. Я откопал ее в модельном агентстве, и она действительно манекенщица, не сомневаюсь в этом: достаточно взглянуть, как она ходит вперед-назад с двумя томами Британской энциклопедии на голове, одновременно поглощая одну за другой морковки, которые ей так нравятся. Она не носит лифчик, и, когда наклоняется, чтобы продемонстрировать стреляющую открывалку для бутылок или педальную коробку-карман для мелких домашних вещей, ее собеседник может лицезреть все ее прелести до трусиков, если они на ней надеты.

Не считая морковок, которые она потребляет в неимоверном количестве, девица обходится мне относительно недорого. Я планировал оплачивать ее услуги почасово, как это принято в модельном бизнесе, но она решительно отказалась.

– Я хочу сдельную оплату. Ваши дерьмовые гаджеты рассчитаны на глупых людей, а поскольку человеческий род ежедневно устанавливает все новые рекорды глупости, мы должны продавать их тоннами. Ура! Здорово, приятель, поехали!

К тому же, говорит она, ее папа в Копенгагене коммивояжер. Он ходит по домам и продает пылесосы. Стало быть, у нее коммерческая жилка в крови и с ее ростом выбор невелик: либо торговля, либо баскетбол.

Мы в номере лондонского отеля Ritz, и Хаятт за спиной датчанки, пытаясь оставаться незамеченным, как позади выброшенного на берег кита, чтобы выразить свое неодобрение, подает мне знаки, словно терпящий кораблекрушение моряк Королевского флота. (Польза от Хаятта в том, [я понял это позже], что если он что-то не одобряет, значит, все будет хорошо: он каждый раз ошибается.)

Уте обнаруживает его сигнальные действия. Она разворачивается, берет Хаятта под руку и закрывает за ним дверь в коридор.

– Вот как-то так, – говорит она. – Хоть я и выгляжу каланчой, но не так глупа, как кажется. С этим дельцем можно хорошо подняться. Я хочу права эксклюзивного дистрибьютора на Британских островах и в Дании.

Она снимает с себя все, что на ней есть, и она в самом деле не носит трусиков.

– Я не боюсь холода, – объясняет она.

– Ты действительно не из трусливого десятка. Британские острова и Дания! А что еще?

Мы лежим на кровати, и ее ноги на пятнадцать сантиметров длиннее моих, хотя наши головы находятся рядом.

– Я могла бы претендовать на Швецию и Норвегию, но нет, я благоразумна. И я прошу всего лишь десять процентов.

Я посмеиваюсь.

– Обойдешься и половиной процента.

Пауза.

– Пять процентов, – говорит она.

– Держи карман шире!

Снова пауза.

– У меня много идей, – говорит она через минуту, с трудом переводя дух. – Например, я могла бы обучить целый батальон девушек. Без лифчиков.

Пауза. Ее кожа пахнет жасмином, и я не могу пожаловаться на ее умения. Наконец я говорю:

– Ладно, согласен на один процент.

Она встает, подходит к окну, чтобы открыть его, включает на полную мощность кондиционер и, когда мне становится холодно, снова начинает меня разогревать.

– Три процента.

– Два.

– Насилуют!

Париж.

После обычных утомительных подсчетов я прикидываю, что в Гонконге должно быть три часа утра, обычно Ли и Лю в это время подходят к пику своей формы. Каким-то чудом, способным потрясти любого француза, сразу устанавливается телефонная связь, и на другом конце провода я слышу голос Ли или Лю, а может, того и другого. В Лондоне у меня появились новые интересные идеи гаджетов, и я быстро подал заявку на получение патентов, в том числе на «Сумку смеха» (сумка, из которой всякий раз, когда вы ее поднимаете, раздается хохот призрака-вампира) и особенно на «Фантомас-банк» – копилку, из которой высовывается рука, вырывающая монету из ваших пальцев. Она станет моим коньком. До меня доносится межконтинентальный хохот Ли и Лю.

– По цене за штуку не торопитесь, – говорит Хаятт, у которого с каждым днем все больше ухудшается настроение, поскольку он осознает, что бизнес с гаджетами принимает удивительный размах. Он видит начало большого успеха. Видит он это на примере Франции. Он еще больше убеждается в успехе дела после встречи с американскими бизнесменами. Они заинтересованы в моих гаджетах, а я держатель патентов; очень скоро мы подписываем контракты и договариваемся: либо они покупают изделия напрямую у меня для перепродажи, либо производят их у себя по лицензии. Решено, что Хаятт отправится с ними в Соединенные Штаты, чтобы урегулировать последние детали, а я тем временем позабочусь о Европе. По идее, мы должны были поменяться ролями: Хаятт остается, а я лечу через Атлантику, но мне нужно встретиться с Марком Лаватером.

– У меня ничего нового, – говорит Лаватер. – Я рассказывал вам о Леони?

– Нет.

– Это супружеская пара. Их десять или двенадцать лет назад наняли присматривать за «Капиллой» в Сен-Тропе. Нанимал нотариус. Я с ними разговаривал: они ничего не знают и ничего не видели, за исключением какого-то автомобиля со швейцарскими номерами – «мерседеса», как они считают, – который приезжал ночью и уехал до восхода солнца. Нотариус предупредил их, чтобы они не вмешивались и даже не пытались узнать, кто был в машине. И они действительно никого не видели.

– Когда это было?

– Двадцать восьмого августа, три года назад.

– Десятая годовщина смерти отца.

Лаватер улыбается:

– Я даже подумал, не вы ли это были?

– Смешно. Я умираю со смеху.

– Успокойтесь. Леони ничего не знают. Им поручено поддерживать порядок в доме и ничего в нем не менять.

Меня охватывает ярость. Кто же все-таки владелец дома в Сен-Тропе? КТО ОН? Эта тайна сводит меня с ума. Я спрашиваю Лаватера:

– А нотариус? Его можно купить?

– Тоже смешно, – отвечает Лаватер. – Сейчас я умираю со смеху.

Он улыбается, затем успокаивает меня:

– Ладно, не стоит драматизировать. Все в конце концов прояснится. Почему бы нам вместе не поужинать у меня дома как-нибудь вечерком?

– А остальное? Тот список имен, который вы мне обещали?

– Через несколько дней я собирался отправить первый отчет в Кению. Но вы здесь, в Париже. Вам придется немного подождать. Вы хотите, чтобы я вернул вам пятьдесят тысяч долларов? Я верну их немедленно, если хотите.

Наша дружба, безусловно, зародилась раньше, но по-настоящему она оформилась в эту минуту. Несмотря на ярость, сдавившую грудь, я улыбаюсь ему.

– Ничего, я подожду столько, сколько надо. И я приду к вам на ужин в один из ближайших вечеров. С удовольствием.

Проходят полные забот два дня. На основе сети Хаятта, как оказалось очень полезной, мне удалось организовать по-настоящему европейскую структуру дилеров, которые переживут вместе со мной авантюру с гаджетами и с которыми меня еще не раз столкнет судьба, как с Леттой в Риме. Однако тот успех, даже триумф, в делах не помогал мне избавиться от непроходящей тоски, почти озлобления, которая поселилась в моей душе после встречи с Лаватером. Хаятт в Соединенных Штатах, а я здесь один, за два дня до дня рождения, когда мне стукнет двадцать два года. Изнеможенный от усталости после десяти или двадцати переговоров и обсуждений, я снимаю в гостиничном номере трубку телефона, нервно играя с зажигалкой-магнитофоном, которая каждый раз, когда ее открываешь, орет: «Ты схватишь рак, несчастный олух!» Да, чертовски тонко подмечено и к тому же с хорошим вкусом… Но самое страшное, что это будут покупать и уже покупают. За три дня мы продали десятки тысяч этих штук.

– Уте? Садись на первый самолет и прилетай ко мне.

– Только если мне захочется, приятель.

– Ты хочешь?

– Ну я не против.

– Тогда до скорого!

Она прибывает в половине десятого после такси, самолета и еще одного такси. С ней два тома Британской энциклопедии, а на шее – полный мешок с морковью, как у лошади Республиканской гвардии, прибывшей на пикник с мерой овса. Я везу ее на ужин в ресторан на площади Мадлен. Мы садимся за столик, и я напускаю на себя жалобный вид:

– У меня тоска, Уте.

Она распахивает свою блузку, и метрдотели в смятении смотрят на нее. Уте показывает грудь с нарисованной на ней ромашкой и соском в виде бутона. Очень мило.

– Краска почти не стирается, и если ее лизнуть, то чувствуется вкус малины. Ты хочешь лизнуть?

Я обвожу взглядом метрдотелей, сомелье, официантов, двадцать или тридцать посетителей, которые уставились на нас. Посылаю им глупую улыбку и отвечаю:

– Как ты думаешь, малина сочетается с раковыми шейками?

Она гладит меня по щеке.

– Ты все еще тоскуешь?

– Уже нет. А сейчас спрячь-ка свою грудь.

Мы резвимся добрую часть ночи, а под утро заказываем завтрак, который нам приносят с обычной неторопливостью, то есть через три четверти часа, и я сразу узнаю голос горничной.

– Поднос вам куда? – спрашивает она. – На стол или в физиономию?

Я открываю глаза.

– Привет, Сара, какой сюрприз.

Она разглядывает Уте, или то, что видно из-под простыни с обоих концов кровати: голову да ноги.

– Черт возьми! – восклицает она. – У тебя там две или это одна и та же?

Через два дня, в пятницу вечером, мы с Сарой приземляемся в аэропорту Женевы. В Куантране я арендую машину, и, проехав Женеву без остановки, мы через Анмас въезжаем во Францию. Уже скоро дорога идет в гору. В Клюзе я сворачиваю налево к Морзину; Parador уже собирался закрываться, но мы договорились, что нас дождутся и разместят, предупредив, однако, что мы будем одни и персонал будет сокращенным. Язвительный взгляд Сары из-под прищуренных зеленых глаз:

– И откуда эта внезапная страсть к горам?

– Я устал от кикуйю, китайцев, от тропиков, мне захотелось увидеть коров.

– Тогда надо было ехать в Нормандию. Там полно коров.

Она не позволяет мне взять над собой верх, никогда не позволяла и не позволит. Она спрашивает:

– Когда бы ты хотел поехать в Женеву?

– Кто говорил о Женеве?

– Как же! Когда? Сегодня? Этой ночью с длинными накидками и черными бархатными масками на лице?

– Завтра. Нет, послезавтра.

– Все ясно. Потому что это воскресенье, и на улице даже кошку не встретишь. Кстати, шутник, с днем рождения. Почему, как ты думаешь, я оставила своих двенадцать африканских любовников? С днем рождения, Франц. Знаешь, иногда ты мне даже нравишься.

Все проходит так, как она и предвидела. Воскресным утром около девяти часов Женева почти так же пустынна, как и наш отель. Проявляя чрезмерную осторожность, над которой подсмеивается Сара, я оставляю машину на другом берегу Женевского озера, и по небольшому мосту Берг мы пешком пересекаем Рону, остановившись ненадолго в саду острова Руссо. Оттуда хорошо виден банк, его фасад с надписью «Ял». Меня начинает трясти. Сара берет меня за руку, прижимается ко мне плечом.

– Ты чокнутый, Франц. Неужели всю свою жизнь ты будешь мстить этому типу? Ты когда-нибудь слышал про месть швейцарскому банкиру?

…Она стоит, прижавшись ко мне. У этой брюнетки стройное загорелое тело; она тонкая, спортивная, очень подвижная, у нее маленькая упругая грудь. Заниматься с ней любовью – не всегда нежность, чаще всего это сражение, в котором я лишь изредка оказываюсь победителем.

– Франц, забудь все, давай уедем в Гонконг. Перед тобой открывается блестящее будущее. Что еще ты хочешь, чтобы я сказала? Тебе нужна проповедь? Ты станешь богатым. Забудь этого человека. Однажды, быть может, ты будешь богаче, чем он. И тогда, как говорится, ты сделаешь в его адрес неприличный жест. Я сказала, Бледнолицый Хью.

– Иди к черту.

– Я хочу кофе.

– Давай хотя бы подойдем поближе.

– И пописаем у входа в банк.

Мы перешли через Рону, пересекли площадь перед мостом Монблан; слева от нас фонтан, справа банк. Сара шепчет:

– А вдруг он там прячется в темноте и следит за нами своими черными шакальими глазами?

– Голубыми. У него голубые глаза.

– А где мой кофе?

Перед туринг-клубом мы сворачиваем направо и выходим на улицу Рив. Все, пришли. Конечно, это ничего не дает. У меня все еще болезненно бледный вид, и это пугает Сару. «Боже мой, как можно? Ты сумасшедший. Я серьезно».

Мы возвращаемся в Морзин и занимаемся любовью. Она как никогда напориста и необыкновенно нежна. Затем она ходит по комнате с озабоченным видом женщины, хлопочущей по дому, даже если это просто гостиничный номер. Я спрашиваю ее:

– Ты действительно веришь в то, что я смогу заработать целое состояние?

Она отвечает веселым смехом, и я ловлю знакомый взгляд ее зеленых глаз.

– Да. И у тебя появится животик, дорогие костюмы из тонкой шерсти, яхта, две электрические бритвы – на тот случай, если одна сломается. А теперь пошевеливайся, а то мы опоздаем на самолет.

Из Парижа я снова звоню в Гонконг. Все идет хорошо, завод Чин-и-что-то-там-еще работает на полную мощность; другие предприятия Хака также включились в танец и теперь тоннами выплевывают гаджеты. Мы с Сарой путешествуем по Европе, едем в Германию, Италию, Испанию, Скандинавские страны. Мы также отправляемся в Марокко, Египет и Грецию. Везде переговоры и контракты. Все очень быстро, мне не сидится на месте, это почти лихорадочное состояние. Звонит Хаятт, и уже скоро он возвращается из Нью-Йорка и Калифорнии, где результаты превосходят все наши ожидания. Хаятт гордится собой и в то же время ошеломлен успехом, от которого ему не будет почти никакого проку. Я утешаю его, но, как говорится, не открываю кассу: он знал, на что шел, тем хуже для него, он упустил шанс.

Я настолько занят, что забыл, как условились, перезвонить Марку Лаватеру. Наконец я дозваниваюсь до него, но не в бюро, а на другой номер, который он мне дал: это дом в Шани, в Бургундии.

– Мне интересно, куда это вы пропали…

Внутреннее чутье подсказывает мне, что у него есть что-то новое.

– Я не знал, как с вами связаться. Короче говоря, ваш список готов.

Тишина. Моя рука вот-вот раздавит телефонную трубку. От ненависти, выходит, тоже можно получить удовольствие.

– Сколько их?

– Семь.

– И среди них Мартин Ял?

– Разумеется. Насколько это возможно, я распределил этих господ в порядке их ответственности, я имею в виду их ответственность в том, что произошло. И Ял проходит первым, под номером один.

Лаватеру я звонил из Рима, откуда собирался вылететь в Гонконг, поскольку Чин-и-что-то-там-еще уже несколько дней добивается встречи со мной. Я быстро думаю и говорю Лаватеру:

– Сегодня вечером мисс Сара Кайл будет в Париже и остановится в Ritz. Вы могли бы передать этот список ей? Отлично.

Сара хмурит брови, недовольная тем, как я ею распоряжаюсь.

– Спасибо, Марк.

Я собираюсь повесить трубку. Лаватер:

– Симбалли? Франц?

– Да?