Текст книги "Обратный отсчет"

– Политикой? Я понимаю. Просто… ну, сейчас не могу объяснить. Дело личное. Войдите в мое положение. Честно сказать, жена меня оставила, я никак не рассчитывал. Пора выплачивать ренту и…

– Я действительно не могу, мистер Томас.

Она наклонилась ко мне, поманила рукой.

– Там много… Очень много.

– Хорошо, – сказал я, удовлетворенный впервые полученным в Национальном банке Гузберри подобием ответа. Вдобавок была суббота, банк закрывался в час, а уже десять минут первого. Некогда глубже докапываться.

Через минуту я стоял в другом телефоне-автомате.

– Я в банке. Ну, Рози, где деньги? Все заработанные и полученные мной деньги?

– Я же тебе велела больше не звонить.

– Но мне надо знать. Я думал, у нас счета общие. А ты все забрала и перевела на свое имя.

– Ты не удерешь со всеми деньгами. Я тебя знаю. Мне твоя мать рассказала. Можешь прозакладывать свою жирную задницу, ты меня не потопишь. Я тебе не «Титаник». У меня полным-полно спасательных шлюпок. Если деньги тебя очень сильно волнуют, начну экономить, первым делом отключу долбаный телефон.

Она снова грохнула трубкой, а мне вдруг страшно захотелось позвонить матери. Какому заблудившемуся мальчишке не хочется вцепиться в кухонный фартук? Но настоящей матери я не мог позвонить, а другая, растившая меня, как сорняк, оказалась плохой заместительницей. Достаточно сказать, что назвала меня Джоном Томасом. Возможно, война началась в тот же день, когда она принесла меня в дом.

Что-то нас разделило, как снятую банкометом колоду карт. Может быть, карты снял Бог, если Он существует, а может быть, мой отец предпочел армию и Вьетнам – точнее, вьетнамку по имени Сан – той женщине, которую я звал матерью. Как бы там ни было, мы с ней представляли собой Индию и Пакистан, только на кону стоял не Кашмир, а сладость каждой одержанной победы. Моя победа заключалась в том, чтобы ей никогда не звонить и не отвечать на ее звонки. Одна Рози звонила, Рози отвечала. Слушая, я ни разу не замечал ни малейшего положительного оттенка в упоминаниях обо мне. Вечно: «Ваш сын сделал то, сделал это, а потом, а потом, а потом…»

Карманных денег на поездку более чем достаточно, даже если меня занесет дальше Сан-Диего. А если вернусь домой и увижу, что Рози сменила замки и выглядывает из-за штор вместе с моим заместителем – гиена со сторожем в зоопарке, – покатываясь со смеху, как в детской книжке со счастливым концом?

«Наконец, нехороший бродяга вернулся домой, думая, что его встретят с распростертыми объятиями. Но вместо того только жалобно простонал: Рози не одинока».

Вот какие мне рисовались картины. Через этот мост я перейду позже, даже если он подо мною провалится и Рози с дальнобойщиком помашут на прощание из моторной лодки, оставляя за собой пенистый след.

– Пока, задница! – крикнет Рози. – Благодарю Тебя, Боже, от всей души, черт возьми!

Я выезжал из Гузберри, гадая, не сама ли Рози прислала письмо, чтобы таким ловким образом безболезненно со мной расстаться. Не оказался ли я загазованным пациентом дантиста, видящим наяву черно-белые сны, которые она наслала тем самым письмом? Моя жадная страсть к кино ей отлично известна, наверняка догадалась, что я готов с головой погрузиться в какой-нибудь фильм. После моего отъезда мигом подыщет нового мужика и либо приберет к рукам хижину, либо спалит дотла, предоставив мне разгадать ее замысел, когда будет уже слишком поздно. Впрочем, трудно поверить в разрыв нашей связи. В конце концов, именно Рози меня привязывает к спинке кровати.

– Я люблю тебя, Порги, – сказала она, а Рози крайне редко выговаривает слово «люблю».

Пожалуй, мне нравилось, когда она меня тискала, и я одновременно за это ее презирал. Сидел в вертящемся кресле с ненавистью к происходящему, хотя время от времени наслаждался скачкой и даже жалел всадницу.

Я становлюсь параноиком. Рассуждаю по законам романа, которых не признает окружающий мир. Мир никогда не напишет: «Конец», – существует по-прежнему, без конца расширяясь в площадку для натурных съемок, которая простирается на двадцать четыре тысячи миль вокруг и вглубь на шесть футов. Под микроскопом пространство между двумя пальцами окажется крупнее и сложнее в сто раз. Кое-кто сужает и ограничивает съемочную площадку. Я тоже безуспешно пробовал. Все представляется одинаково возможным и даже одинаково правильным.

Рози удерживала меня на месте, а я был в нашей хижине несущей балкой. Возможно, после моего отъезда она обнаружит, что крыша течет.

– Рози никуда не денется, – сказал я себе, стараясь усмирить собственную фантазию.

Переночевал я в маленьком мотеле у хайвея. Люблю отели… особняки для путешественников с горничными и дворецким за стойкой. Мотели – временные гетто, полные домашней грязи и пыли. Снял бы номер в отеле, но не мог себе позволить с такими деньгами в бумажнике, по крайней мере, пока не выяснится, сколько продлится мое путешествие. Постель, в которой я теперь спал, постелила Рози. Хорошо, что у меня нет с собой микроскопа.

Я забрался под покрывало и впервые за многие годы почувствовал себя в кровати просторней, чем надо. Без Рози она превратилась в первоклассную пустую хижину. Обычно я лежал к ней спиной, держась одной рукой за край матраса, памятуя о тяготении, словно гимнаст. Порой она переворачивалась, сталкивая меня с гимнастического бревна. Я тащился к дивану, окруженному ореолом бессонницы. Теперь кровать в мотеле стала тем самым диваном, одиноким, безлюдным. Как бывший олимпийский гимнаст, я понятия не имел, что с собой теперь делать.

Покосился на телефон. Ясно – Рози звонить не надо. Если ее разбудишь, она возопит с отчаянным гневом Иова:

 
Поднимайтесь в гору, дети,
Здесь не оставайтесь ни за что на свете.
Если нам с Томом не встретиться уж никогда,
Я посмотрю в день Страшного суда,
Как Джон Томас жарится у вечного огня,
Молится, криком кричит, вспоминая меня,
А Господь милосердный подбрасывает угля.
Ох, это будет великий день!
Господи, мать твою, великий день!
Дядя Том попадет в львиное логово, продолжая молитву,
Ангелы Господни откроют львам пасти, благословив на битву.
Ох, это будет великий день!
Господи, мать твою, великий день!..
 

Мне были хорошо известны эти переписанные стихи. Сто раз слышал, как она их распевала.

Поэтому превратился в собственного сержанта, обучившись этому искусству на заводе. Когда меня под железным небом сверлил в ритме вуду индустриальный шум черной мессы, я повторял про себя: «А ну-ка, рядовой, шагом, шагом, кругом, иначе получишь пинок в зад сапогом!» Если не помогало, перемешивал в голове мысли столовой ложкой, изо всех сил вспоминая стих, заученный дома по книжке:

 
Вперед, пахарь, и помни, что надо без страха и лени
Пахать ради будущих поколений.
Не медли, не оглядывайся, смотри, что впереди,
Глубже, прямее борозду веди!
 

Я вспоминал его, борясь с желанием звякнуть Рози. Вспоминал и предчувствие, будто бы с увольнением с завода все мои беды кончатся. Наверняка каждый мечтает радостно плыть по залитой солнцем речке под тихое пение юных сирен. Потом о дрейфующей в лагуне яхте, свадьбе на борту. Потом о плоте, где нет места супружеской паре, который снова выплывает из бурных вод в тихие. В заключение о корабле на пенсионном якоре, где не допускается никаких игр рискованнее шаффлборда.[9]9
  Шаффлборд – настольная игра, в ходе которой монеты или металлические фишки щелчком передвигаются по доске из девяти клеток.


[Закрыть] До той самой реки все стремятся добраться, пока не умрут, потому что, в какую бы даль ни заехал, как бы ни стремился, до нее остается множество миль, как будто она старается уклониться от встречи.

Позвонить? Разумеется. Но не Рози, а матери. Она по-прежнему живет в Мичигане, на севере, куда умчалась после исчезновения моего отца, в городке с винным магазином и церковью. Ей больше ничего не нужно, кроме церкви для покаяния в воскресное утро и винного магазина для семи вечеров в неделю. Из-за разницы во времени не должна еще спать. Поэтому я набрал номер.

– Ал-ло-о, – протянула она до того неразборчиво, что стало безоговорочно ясно: в дым пьяная.

Я отдавал себе отчет, что по мичиганскому времени звоню после заката, служившего выстрелом стартового пистолета, которому она повиновалась настолько беспрекословно, что в летние месяцы опрокидывала первую рюмку не раньше десяти вечера, даже если ее уже всю трясло.

Зачем звоню – за утешением? Не может она меня утешить. Мать стояла на стороне политиков, настаивавших на новом вторжении во Вьетнам, и просто ради собственного удовольствия уничтожила бы весь вьетнамский народ вместе с китайцами, японцами и корейцами. Держала в позолоченной урне пепел сожженного вьетнамского флага.

– А-а-л-ло-о…

У меня чуть раскосые азиатские глаза. Странный мальчик. Остался безымянным на попечении так называемой матери, когда отец вместе с Сан покинул штат Мичиган и исчез. Вернувшись в США, отец ушел со службы в самоволку. Может, они во Вьетнаме, а может быть, в Калифорнии. Остается гадать, мать ли его довела, или он довел ее до сумасшествия. Я был просто очередным снесенным яйцом, причем меня высиживали и петух, и курочка. Только им известен ответ на один загадочный вопрос.

Война с матерью иногда озадачивала меня. Казалось, будто под известной причиной скрывается другая, которую я не помню и не желаю отыскивать. Надеюсь, что эта война не имеет никакого смысла вместе со всеми другими крупномасштабными войнами, происходящими в мире. В отличие от большинства людей меня очень радует, что жизнь не имеет ни смысла, ни ритма, пространство и время представляют собою бессмысленное открытое игровое поле. Когда-нибудь внедрюсь в геометрию и исчезну. Хорошо бы, чтоб кто-нибудь до тех пор пригвоздил ступни к полу, и я встал как скала.

– Кто-о-о это-о-о?

Может быть, она думает, будто отец в конце концов опомнился и вернулся домой? Будем надеяться. Или думает, что я звоню просить прощения? Уже лучше. Или думает, будто звонит моя родная мать, Сан, предупреждая о движущемся с Востока тайфуне кун-фу, который окончательно очистит мир от империалистической американской агрессии мнимой матери?

– Знаю, кто ты, – объявила она. – Это ты.

Я бросил трубку. Пускай ее слова остаются нераспечатанным подарком, который больше ценится не за содержимое, а за личность дарителя. Тщательно сберег обертку – старое пьяное мстительное бормотание.

– Спокойной тебе ночи, приятного сна, – пожелал бы я, если б сумел изменить голос до неузнаваемости. – Отдай себя клопам на съедение.

А как только зазвонил телефон, вспомнил о том, о чем позабыл, – у нее аппарат с определителем. Зажмурился, мысленно видя гигантские разношенные тапки, в которых она вечно топталась по дому, слыша проклятия, шелест страниц телефонного справочника, где отыскивался номер мотеля, заданный телефонистке вопрос, уточняющий код Калифорнии. Значит, догадалась. Значит, поняла.

Телефон замолчал и опять зазвонил, продолжая трезвонить всю ночь по десять раз через каждые десять минут.

Не способный заснуть, я вспоминал свое детство. Что касается Сан, никогда меня не тяготили злобные издевательства других детей насчет моей родной гавани, потому что она не осталась в порту. Что-то ей не позволило стать моей матерью, и очень хорошо, что она это признала. Впрочем, лучше бы меня оставили где-нибудь в другом месте – на автомобильной стоянке, за мусорным контейнером, где угодно, только не у матери.

Отчасти они могли возложить вину на нее. Насколько мне известно, мать, кроме выпивки, успевала сделать очень много, и, наверно, отец вместе с Сан, словно грипп, подхватили от нее привычку торопиться. Или, как она обычно заявляла в своих монологах после захода солнца: «Косоглазая сучка явилась сюда сияющая, как стеклышко, а теперь уже не так светится, и сама это знает». Но судьба Сан никогда не была слишком светлой. Судя по рассказам матери, до встречи с отцом ее краем задело облако напалма.

Возможно, отец с Сан исчезли, чтобы избавиться от привычных представлений. Воображаю, как бедная Сан умывается после гонки по грязному сельскому Среднему Западу, недоумевая, почему все мечтают попасть в Америку. Может быть, нашли место, где ей это стало понятней, может, навсегда покинули Штаты. Я знаю, что армейское начальство где-то потеряло их след. Наверно, живут где-нибудь под другими фамилиями. Хорошо понимаю, до чего заманчиво исчезновение, жизнь под прикрытием новой легенды, пока даже образы не испарятся. А мой остается – за ним стоит тень.

Припомнились рассказы, которые мать мне в детстве рассказывала на ночь – Откровение Святого Иоанна, подпорченное спиртным и безграмотностью. «Настанет день, когда огонь небесный очистит мир от косоглазых, евреев и арабов. А потом, мой мальчик, ты поскачешь на бледном коне сквозь огонь прямо на небеса».

Как-то сомнительно.

На следующее утро телефон все звонил. Отключить его было нельзя: розетку прикрывала коробка, привинченная к стене. Звонок выключить тоже возможности не было. Я попробовал просто снять трубку и положить на столик, но голос телефонистки загремел еще громче звонка: «Если желаете набрать номер, положите трубку и перезвоните». Сквозь звонки и подушку, наброшенную на голову, едва слышались крики соседа: «Ты дождешься, что я засуну чертов телефон тебе в задницу!» И дальше: «Немедленно выключи, черт побери! Выключи, выключи, выключи, выключи…»

Я оделся, не став принимать душ. В ванной плеснул водой в лицо, выключил свет и ушел. Когда закрывал дверь, телефон продолжал звонить.

– Черт возьми, – крикнул менеджер, – почему он трезвонит всю ночь?

У него были плечи лесоруба, шире, чем у бейсболиста, и я почти ждал, что он сейчас выскочит, вернется с топором размером со ствол красного дерева и с размаху разрубит меня пополам.

– Это мне мать звонит.

Я сказал правду только потому, что это легче, чем выдумывать ложь, в которую он не поверит.

– Мать? – переспросил менеджер. – Упорная женщина.

– Я бы так не сказал.

– А как бы сказали?

– Лучше промолчу.

Он пристально взглянул на меня, услышав неожиданный ответ. Я бросил ключ от номера на стойку.

– Можно было б в номере оставить, – заметил он. – Мне больше понравилось бы.

Я ушел, оставив его в недоумении, в безнадежных попытках представить себе мою мать. Наверно, почти все сыновья снисходительнее меня, особенно на расстоянии, но никто из них не знает, как я далеко, поэтому я не могу никому объяснить, почему не испытываю никаких сантиментов в День Матери. Между мной и окружающим миром лежит пролив, трещина, провал, которые все расширяются. Я не мог знать, что демаркация границ вызовет землетрясение, предваряемое несколькими ощутимыми, но незначительными толчками. Они случаются ночью, перед самым сном, когда меньше всего ожидаешь, что дрогнут и покосятся стены.

Землетрясение в один балл

 
Моя неродная мать, почерневшая в приступе белой яростной мести.
Рози летит в ночном небе с медвежонком, тигренком и бегемотиком.
Отец, убегающий с тайной женой.
«Входи в нее, папа, в презервативе, не оброни семя!»
Вторая мать мечтает уничтожить Въетконг,
Расставив урны с пеплом в национальных парках.
Снова слышу, упокой Господи мое детство,
Ее пьяный лепет, чую в крови метиловый спирт.
Засыпай, ангел пнет тебя в зад.
География влечет меня вперед, вперед, дальше.
Потом геометрия, алгебра, физика.
Прочь, мальчишка. Исчезни. Беги, беги.
Вперед! На борт! Залпом пли!
 

Семь

Я был чего-то несправедливо лишен, но не знаю, чего именно, вот в чем дело. Одно знаю – мне так это нужно, что само желание стало важнее предмета, причем я долго не мог понять, насколько это опасно.

Согласно указателю на бесплатной автостраде, до Сан-Диего осталось два часа езды. Вчера я не успел уехать подальше, задержавшись сначала за завтраком, потом на Джайант-Тревел-плаза, в Национальном банке Гузберри, отвлекаясь на постоянные утомительные раздумья о Рози, о матери, Мэри. В любом случае, сегодня слишком поздно подъехал бы к порогу Мэри, хоть пока еще довольно рано. Со своими нездоровыми генами – от блудного отца с полу азиатски ми глазами и неродной матери без молока – постоянно боюсь, чтоб игральные кости не перевернулись, и за рулем обычно повинуюсь ограничениям скорости. А теперь нажал на акселератор, видя, как стрелка ползет к верхним пределам.

Промчался на полном ходу через Лос-Анджелес, где встретился с Рози. Она стояла прямо передо мной на вечернем концерте. Я пришел туда один. И просто попросил ее сесть – пожалуйста, мэм.

– Сам сядь, – пробурчала она, тараща глаза, как сова, – сукин сын долбаный. Задним все загораживаешь.

– Я стою, потому что стоите вы.

– А я стою, потому что передо мной стоит какой-то другой сукин сын. Не хочешь сидеть, слушай дома пластинки. По-моему, я тебе просто понравилась, вот что я думаю. Если я тебе понравилась, угости меня пивом.

Так все и началось.

Вскоре Рози привела меня к себе домой, чего я уже ожидал. Опять выехал из дома отдыха с одним-единственным чемоданом. За одинокие годы бродяжничества удалось накопить капитал, перешедший теперь в руки Рози. Славное было лето под высокими тентами, рыба выпрыгивала из воды… хотя сомнительно, чтобы ее мамаша была необычайной красавицей.

Рози целыми днями распевала стандартные религиозные песнопения. Крупные храмы Лос-Анджелеса могли себе позволить заключать контракты с лучшими певцами, а она себя считала певчей птичкой в клетке. В то время придерживалась более традиционной веры, основанной на милосердии, которое, по ее убеждению, Бог к ней проявит. Иисус, по ее представлению, охотно подставит ей под ноги спину, причем Рози жутко хотелось проверить Его на выносливость.

Однажды я пошел с ней на встречу с проповедником Эйконом Джексоном. Он сам бегал по разным студиям, завербовывая не столько верующих, сколько талантливых, но мне нравился. Знал, что многие певцы вернутся, добившись успеха, и внесут в корзинку весомые вклады.

– Рози, – начал проповедник Джексон, – не знаю…

– Чего?

Я закрыл лицо руками. Проповеднику Джексону грозила слишком знакомая мне оплеуха.

Он тяжело сглотнул.

– Даже не знаю, стоит ли тебе в хоре петь. То есть в данное время. Многие возмущаются.

Рози превращалась в тучу гнева, чувствовалось, как стрелка барометра ползет вверх. Проповедник Джексон постучал по столу Библией, напоминая ей о своем сане.

– Извини, я человек откровенный. Может быть, у тебя есть какой-нибудь другой талант. У каждого есть какой-то талант. А петь ты не умеешь.

Я удержал бы ее, только был еще слишком худым, рук моих не хватило бы, чтоб ее обхватить. Просто схватил за запястье, надеясь отвлечь.

– Какого хрена ты хватаешь меня за руку? Исусика из себя корчишь?

– Хватит, Рози, пойдем.

– Еще чего.

И она запела спиричуэл, которого, могу поклясться, проповедник Джексон никогда раньше не слышал.

Он заткнул уши.

– Замолчи, пожалуйста.

Так родилась ее секта на три буквы. Как бы низко ни пала чудесная колесница, она никогда не скрывалась с места происшествия, как предлагалось Рози. Тем временем проповедник заговорил на неведомом языке, прищурился на свою кафедру, заткнул пальцами уши. Я рванул сзади Рози за свитер, стараясь ее усадить. Она вывернулась и открытой ладонью двинула меня под подбородок.

– Рози, ты что, мать твою?

– Вы, оба сукиных сына, катитесь каждый к своей долбаной матери! – Она выскочила из кабинета в церковный зал, крича: – Боже, Ты ж обещал! Никому не прощаю нарушенных обещаний…

С тех пор Иисус стал для нее не Сыном Божьим, а духом. Тем временем мы с проповедником Джексоном глядели друг на друга, как сироты, очутившиеся в незнакомом новом доме.

– Как вы, – спросил он, – ничего?

– Дело привычное. Больше мы сюда не придем, но я всегда с удовольствием бывал в вашем храме, хоть и не верую.

– Господи.

– Да, знаю. Он потер лоб.

– Ох, Господи.

– Помолитесь за нее.

– Боже, Боже милостивый.

– Может быть, я вместо вас помолюсь.

– У меня разрывается сердце.

– Вы хотя бы оплеуху не получили.

– Она… часто так себя ведет?

– Постоянно. Угадать никогда невозможно. Можно сказать, грозовая туча за горами.

– Я бы убил эту женщину, будь она моей…

– Взгляните на меня – где мне с ней справиться. Видно, поэтому она меня и подцепила.

– Я все думал, почему… откуда такой худенький белый мальчишка… никак не мог понять. Иногда думал, стоя за кафедрой…

– Она держит меня на костре, я стою в нем не только ногами. Наверно, мне нравятся ее колотушки. Может быть, я для нее какой-нибудь фетиш, не знаю.

– Не объясняйте, прошу вас, слышать не хочу.

– Пожалуй, я лучше пойду.

– А мне надо прилечь.

– Прилягте, проповедник.

– Прилягу.

Он вышел из кабинета, отыскав дверь на ощупь. Рози по очкам заработала технический нокаут, а меня ждал настоящий.

На стоянке я заметил приоткрытую на ширину ступни водительскую дверцу машины, открыл ее одной рукой, прикрыв лицо другой. Повернул ключ зажигания. Она плакала, вздрагивая, обхватив себя руками.

– Бог обманул меня, гнусный долбаный сукин сын.

– Рози, ты в своем уме? Разве можно так говорить?

– Какое тебе дело, мать твою? Ты ни во что не веришь.

– Правда, только точно никогда не знаешь. Просто на всякий случай не надо говорить таких слов.

– Нет, нет, всем на меня плевать. Нету никакого Бога.

– Господи, Рози, тебя вокруг люди слышат!

– Знаю, Иисусу не все равно, а Богу наплевать. На меня снизошло просветление.

– Озарение.

– Нет, я видела свет.

– Просто солнечный зайчик в зеркальце.

– Нет, не просто. Это Иисус просиял. В сияющих одеждах. Он мне явился.

– Ладно, ладно. Поедем домой.

– Я Его голос слышала.

Мы выехали со стоянки. По дороге и до конца дня Рози общалась с Иисусом. У нас была тогда маленькая квартирка в Западном Голливуде, и соседи наверняка думали, будто мы с порога набросились друг на друга.

– Да, Господи! Да, Боже! – кричала Рози. Ей было необходимо то, что она себе воображала, поэтому я тихонько держался в сторонке.

Ночью в постели вопли вроде заглохли. Она впервые за долгое время заговорила со мной:

– Мне надо учиться. Все, во что я верила, одно вранье. Мать моя – лживая сука.

– По-моему, родители детям желают добра. За исключением моей матери, но это совсем другое…

– Именно она меня уверяла, будто я хорошо пою. Наверно, хохочет сейчас, сумасшедшая пьяная сука.

– Утихомирься.

– Сука, а отец – тупоголовый поганый подзаборный пес, который вынюхивает дерьмо, поджав хвост. И не уговаривай меня угомониться, пока я тебя не прибила.

В тот день в основном было написано Евангелие от Рози – карандашом, чтобы кое-что в случае необходимости можно было б стереть. Не потому ли я сейчас забыл ее на минуту и с большим удовольствием вспомнил почти не обросшие мясом косточки Мэри Уиткомб?

Показался Сан-Диего. Он почему-то подействовал мне на нервы даже сильнее, чем скалы вдоль берега. Слишком уж аккуратный и чистый, особенно пригороды с настолько одинаковыми отдельными и многоквартирными домами, что соседи наверняка по ошибке входят в чужую дверь: «Что у нас на обед? Ух, извините, снова не туда попал…»

Мэри обычно предпочитала селиться на первом этаже. Согласно телефонному справочнику, там и теперь жила. Я припомнил дорогу к тому самому дому, одному из двух, где я жил в Сан-Диего, считая дом отдыха. Квартал назывался каким-то там «парком», где шестикратно повторявшиеся здания с тоской и скукой смотрели друг на друга.

Когда я сворачивал на стоянку, намеченные действия представились импульсивными и чудовищными, опасным началом чего-то неведомого. В крови кипел адреналин, горячил, оживлял, я обливался паническим потом. Всегда старался избегать подобного состояния. Если дело доходило до выбора между дракой и бегством, то пускался в бегство – боксер с проворными ногами и без кулаков.

Теперь совсем другой случай. Хочется перемен. Не знаю почему – может быть, потому, что щеки постоянно немеют от оплеух, спина разламывается от тяжеленной туши Рози, нутро чует, к чему идет совместная жизнь. Конец нашему браку? Сказать невозможно. Но в бродяжничестве я усвоил одно: разрыву очень часто предшествует непонятная грусть и печаль, как будто я заранее по кому-то тоскую, сомневаясь в собственном решении даже до того, как принял его.

Я захлопнул дверцу машины, зашагал, как новобранец к полю боя. Окна спальни выходили на стоянку, видимо, для того, чтобы отбить охоту у незваных гостей влезать в квартиру на первом этаже на глазах у проезжающих.

В открытом окне раздувались на ветру занавески. Мэри похрапывала. Был полдень.

– Мэри, – шепнул я в окно. – Мэри!..

– А? М-м-м…

– Это я, Джонатан.

– Кто?

– Проснись!

– Черт возьми, сколько времени?

– Впусти меня.

– Зачем?

Занавески раздвинулись. Показалась голова с короткой стрижкой 20-х годов. Теперь она стала блондинкой. Совсем другая женщина по сравнению с прежней, замаскированной старой прической – суровее, холоднее, сплошная смола без ментола. Не обрадовалась. Моя поездка подошла к концу. Ничего удивительного.

– Чего ты тут делаешь, раздолбай?

У меня за спиной что-то звякнуло. Оглянувшись, я увидел пояс с инструментами, поднял голову.

Полузнакомый техник-смотритель тоже не сильно радовался.

– В чем дело?

– Ни в чем, – ответила Мэри. – Все в порядке, Деннис.

Минуту он пристально меня разглядывал, а потом удалился. Узнал?

– Откуда ты знаешь, что я одна? – спросила она. – Ладно, задница, заходи, объясни, зачем прибыл, и сразу же убирайся.

Я пошел к двери, дождался писка домофона. Как ни странно, вспомнил писк, который произвел на меня более сильное впечатление, чем я сам на Денниса Грозного. Он всегда приходил к нам в квартиру, гордо демонстрируя связки железок, будто носил пояс чемпиона мира по вольной борьбе.

– Мэри дома? – спрашивал он.

– Кондиционер накрылся. Мэри нет.

– М-м-м. Наверно, на работе. Трудится, как весь простой рабочий народ.

– Я сполна заплатил свой общественный долг на заводе.

На этот раз она не отперла дверь, не распахнула передо мной, как при первых визитах много лет назад. Вместо того долго демонстративно гремела цепочкой и крутила ручку, словно за дверью стояли десять Мэри, и каждая одной рукой цеплялась за створку. Может быть, превратилась теперь в чернокожую Кали[10]10
  Кали – в индуистской мифологии грозная жена бога Шивы, которая в конце определенного периода губит мир, окутывая его тьмой.


[Закрыть] с четырьмя руками, в злобную мстительную кровопийцу?

– Это не кино, – шепнул я самому себе.

Дверь открылась, и я не увидел ни ненавистной картины, ни кучи плюшевых зверушек. Все изменилось значительно больше, чем прическа Мэри. На стене висел календарь, на кровати лежали блокноты, планшетки, в углу сложены папки, рядом с монитором компьютера – книги о черепахах.

Взглянув на нее поближе, я понял, в каком пребывал заблуждении. Без небрежно и мудро распущенных длинных волос передо мной предстало ее истинное лицо. Если Мэри когда-то была кисло-сладкой, то стала теперь просто кислой; прошлое было туго стянуто на затылке в пучок и практически ампутировано из черепной коробки. В тот момент на ней как-то смущенно висел абсолютно бесполый махровый халат размороженного розового цвета. В полуоткрытом платяном шкафу виднелись висевшие в ряд деловые костюмы. Рядом с музыкальным центром, единственным запомнившимся мне предметом, лежал не устаревший диск с панк-роком, а запись голосов природы с изображением морского берега на обложке.

– Что? – спросила она.

– Смотрю, ты навела порядок в доме.

– От тебя воняет. Живешь на колесах? Душ негде принять? Это мой офис. Я секретарь. Исполнительный секретарь.

– На здоровье, – кивнул я. – А вот это что такое? – И предъявил конверт.

Когда она за ним потянулась, думал, что разорвет письмо в клочья, рассыплет по ковру вещественное доказательство. И ошибся. Она прочитала листок и вернула обратно.

– У меня нет пишущей машинки.

– Могла у кого-нибудь одолжить.

– У кого – у Хемингуэя? Его мог кто угодно прислать. Я тебе не писала.

Мэри ждала ответной реплики. Я не знал, что сказать.

– Неужели ты думаешь, – рассмеялась она, – будто я с ума схожу по тебе и повсюду слежу, постоянно преследую? Фактически, знаешь, ты прав. Я страшно по тебе скучала столько лет. Слава богу, ты вернулся домой, Билл Бейли. Разбитые яйца… Ты меня разыгрываешь? Знаешь, что я думаю? По-моему, ты это сам написал. Кто еще, кроме тебя, печатает на машинке?

– Ну а кто его прислал? Может, думаешь, я надел форму почтальона и сам его себе доставил? Поэтому сядь, давай вместе подумаем.

Кроме кровати, в комнате стоял лишь компьютерный стол и два директорских стула. Виднелась крошечная дальняя комнатка, по всему судя, спальня, где Мэри раньше держала самых драгоценных плюшевых зверушек. Теперь, наверно, повзрослела и бросила своих друзей. Интересно, что или кто появился взамен.

– Ты очень изменилась.

– А ты разжирел.

– Рози хорошо меня кормит.

– Рози? Кто это? Где ты с ней познакомился? Нет, дай-ка, попробую угадать.

– В Лос-Анджелесе. Она была следующей после тебя. Следующей и последней. Мы поженились.

– Разве по этой причине она исключается? Если хочешь знать мое мнение, именно поэтому и становится первой подозреваемой.

– Зачем ей заманивать меня в ловушку, когда я и так в ней живу? Вдобавок она меня по-своему любит. – Я представил Рози верхом на себе. – У нас свои взлеты и падения.

– Супружеские отношения? Ты меня бросил, теперь сидишь и плачешься, слишком соскучившись на одном месте и боясь с него стронуться? Ну ладно, вычеркнем ее из списка. Кто еще? Может быть, моя предшественница, как ее там, Аналь?

– Азаль.

– Точно. Иранка. То есть персиянка, как ты всегда указывал. Тоже из Лос-Анджелеса. Первой была женщина из какой-то поганой дыры под Сан-Франциско. Под названием Мерси. Помню. Имена забываю, а города помню. Бейкерсфилд, Фресно… Там ты имел других до того, как пошел на завод. Такова ведь твоя любовная биография? Значит, ведешь обратный отсчет? Движешься от последней девушки к первой?

– Почти.

– Зачем исключать самую первую парочку из Мичигана? Может, обе перебрались в Сан-Диего.

– Детские увлечения. Они уже замужем. Я их не считаю, и они едва ли на меня рассчитывают. Насколько мне известно, остальные одинокие, по крайней мере, значатся в Интернете под девичьими фамилиями.

– Сузим круг. После меня ты, наверно, вернулся в Лос-Анджелес, попробовал возобновить связь с Аналь и, не добившись успеха, познакомился с той самой Рози. Вот как, скорее всего, было дело. Попытался и попался. Очень просто. С кем не бывает. Судя по тому, что ты мне рассказывал об Аналь, это она прислала письмо. Говорил, что она сумасшедшая.

– Ты забыла, ведь это она меня бросила.

– А потом, видно, услышала, что ты женился. Это поддает любовного жару.

– Возможно.

– Кто же предыдущий?

– Продолжим обратный отсчет.

– Ответ на загадку узнаешь, как только отыщешь Аналь. Или это только предлог, чтобы еще разок-другой перепробовать бывших подружек?

– Нет. Но если отыщу Азаль, передам ей от тебя привет.

Я подумал, что пора откланяться, а она схватила меня за руку.

– Пока не уходи. Хорошенько подумай. Я должна кое-что доставить. Посторожи квартиру в мое отсутствие, если не возражаешь.