Текст книги "В тихом омуте"

Там были табели успеваемости из бруклинской Школы Монтессори и местной средней школы в Бекфорде, счета за ремонтные работы по дому, полис страхования жизни (оформленный в пользу Лины), выписки с банковских и инвестиционных счетов. Самые обычные документы, которые хранят благополучные семьи, не имеющие никаких тайн и скелетов в шкафу.

В нижних ящиках лежали материалы по твоему «проекту»: коробки со снимками, листы рукописи, на каких-то текст напечатан, остальные исписаны твоим паучьим почерком синими и зелеными чернилами. Отдельные слова зачеркнуты, другие написаны печатными буквами и подчеркнуты, придавая тексту вид набросков готовящегося заговора. Сумасшедшая. В отличие от папок с деловыми бумагами, тут царил полный хаос, все было свалено в кучу и перемешано. Как будто в них кто-то рылся, пытаясь что-то отыскать. Мне стало не по себе, по коже побежали мурашки. Понятно, что их просматривали полицейские. Они забрали твой компьютер, но наверняка тут тоже копались. Не исключено, что искали предсмертную записку.

Я просмотрела фотографии из первой коробки. На большинстве из них были сняты заводь, скалы и маленькая полоска песчаного пляжа. Кое-где по границам изображения виднелись твои пометки, но понять их смысл я не могла. Там имелись и снимки Бекфорда, его улиц и домов – красивых старых каменных и новых уродливых. Один дом с грязными занавесками – обычное одноквартирное строение начала двадцатого века – был снят с самых разных ракурсов. На других фотографиях были запечатлены городской центр, мост, паб, церковь, кладбище. Могила Либби Ситон.

Бедная Либби. В детстве ты была буквально одержима ею. Я ненавидела историю о ней из-за жестокости и плохого конца, но ты просила рассказать ее снова и снова. Ты хотела слышать, как Либби, еще совсем ребенка, притащили к реке и обвинили в колдовстве. Я спрашивала маму, за что, и она объясняла, что Либби с бабушкой разбирались в травах и кореньях. Они умели готовить лекарства. Мне такая причина казалась глупой, но во взрослых историях полно бессмысленной жестокости: маленьких детей не пускали в школу из-за цвета кожи; людей избивали или убивали за то, что они молились неправильным богам. Позже ты рассказала мне, что причиной были вовсе не лекарства, а то, что Либби соблазнила (ты объяснила значение этого слова) мужчину старше себя и заставила его бросить жену и ребенка. Такой поступок вовсе не принижал ее в твоих глазах – напротив, он показывал ее власть.

Лет в шесть или семь ты настояла на том, чтобы отправиться к заводи в одной из старых маминых юбок – ее подол волочился по земле, хотя ты и подтянула пояс до самого подбородка. А потом забралась на скалу и прыгнула в воду, пока я играла на берегу. Ты воображала себя Либби: «Смотри, мам! Я утону или выплыву?»

Эта картина до сих пор стоит у меня перед глазами. Я помню, каким восторгом горели твои глаза, как мы с мамой смотрели на тебя, каким теплым был песок под ногами и какой мягкой казалась мамина рука в моей. Но как такое возможно? Если тебе было шесть или семь лет, то мне – два или три года. Разве я могу это помнить?

Я сунула руку в карман джинсов и вытащила зажигалку, которую нашла у тебя в ящике. «ЛС». Неужели это Либби? Неужели ты была так одержима девочкой, которой нет в живых уже три сотни лет, что выгравировала ее инициалы на одной из своих вещиц? А может, и нет. Может, ты совсем не была ею одержима, а просто тебе нравилось держать зажигалку в ладони.

Я вернулась к рукописи, стараясь отыскать материал про Либби. Я разбирала фотографии, распечатки статей из старых газет, вырезки из журналов – на краях многих имелись пометки, сделанные твоим неразборчивым почерком и по большей части нечитаемые. Там встречались знакомые и незнакомые имена: Либби, Мэри, Энн, Кэти, Джинни, Лорен, а сверху на странице про Лорен ты написала крупными черными буквами: «Бекфорд – не место самоубийц. Бекфорд – это место, где избавляются от неугодных женщин».

Смертельная заводь

Либби, 1679 год

Вчера они сказали, что завтра, значит, сегодня. Она знает, что за ней скоро придут. Придут, чтобы отвести к реке для испытания водой. Она ждет этого часа, хочет, чтобы он наступил побыстрей, и никак не может дождаться. Она устала от грязи, устала от зуда на коже. Она знает, что вода не поможет залечить язвы, которые загноились и неприятно пахнут. Ей нужны ягоды бузины или календула – трудно сказать, что поможет лучше и не упущено ли время. Тетя Мэй бы точно знала, но ее больше нет – восемь месяцев назад ее повесили.

Либби любит воду, любит реку, хотя и боится глубины. Сейчас вода холодная, и она наверняка замерзнет, но зато вода смоет с кожи насекомых. После первого ареста ее обрили наголо, но теперь волосы немного отросли, и в них постоянно копошатся какие-то существа. Она чувствует, как они вгрызаются в кожу, ползают в ушах, в уголках глаз и между ногами. Она чешется до крови. Будет хорошо все смыть: и запах крови, и запах грязного тела.

За ней приходят утром. Двое мужчин, молодых, с грубыми руками и грязными словами. Раньше они не стеснялись пускать в ход кулаки, но теперь себе этого не позволяют, опасаются, потому что слышали, что сказал человек, видевший ее в лесу с раздвинутыми ногами и дьяволом между ними. Они смеются и толкают ее, но сами ее боятся, хотя зрелище она представляет жалкое.

Интересно, придет ли он и что подумает? Раньше он считал ее очень красивой, но теперь у нее гнилые зубы, а кожа покрыта синюшными и багровыми пятнами, будто она уже полумертвая.

Ее доставляют в Бекфорд, туда, где река огибает скалу, течение становится медленным, а вода глубокой. Там и будет проведено испытание водой.

Сейчас осень, дует холодный ветер, но солнце светит ярко, и она ежится от стыда, стоя раздетая на глазах собравшихся мужчин и женщин деревни. Ей кажется, что толпа ахнула от ужаса или удивления при виде того, во что превратилась прелестная Либби Ситон.

Толстая и грубая веревка так сильно стягивает ей запястья, что на коже выступает кровь. У нее связаны только руки. Ноги свободны. Затем вокруг талии ей привязывают веревку, чтобы успеть вытащить, если она начнет тонуть.

Когда ее подводят к воде, она оборачивается и ищет взглядом его. Дети поднимают крик, испугавшись, что она насылает на них проклятие, а мужчины толкают ее в воду. От холода у нее перехватывает дыхание. Один мужчина толкает ее в спину жердью, заставляя идти все дальше и дальше, пока стоять становится невозможно. Она уходит под воду с головой.

Она тонет.

Холод настолько жуткий, что парализует рассудок. Она открывает рот, чтобы ахнуть, и в него устремляется черная вода. Либби давится, содрогается, бьет ногами, но мысли путаются, и ноги больше не достают до дна.

Веревка больно впивается ей в талию, сдирая кожу. Когда ее вытаскивают на берег, она плачет.

– Еще раз!

Кто-то требует повторить испытание.

– Она же утонула! – раздается женский голос. – Она не ведьма, а просто ребенок!

– Еще! Еще раз!

Мужчины опять связывают ее. На этот раз иначе: левую руку привязывают за большой палец к правой стопе, а правую руку – к левой. Вокруг талии затягивают веревку. И тащат в воду.

– Пожалуйста… – молит она, потому что не уверена в том, что ей удастся пережить тьму и холод.

Она хочет вернуться в свой дом, которого больше нет, в те времена, когда они с тетей сидели у очага и рассказывали друг другу разные истории. Она хочет оказаться в своей постели, хочет снова стать маленькой и вдыхать запах дыма, цветов и родного тепла своей тети.

– Пожалуйста.

Она тонет. Когда ее вытаскивают во второй раз, у нее губы синего цвета, и она больше не дышит.

Понедельник, 17 августа

Никки

Никки сидела в кресле у окна и смотрела, как поднимается солнце и рассеивает утренний туман на холмах. Из-за жары и нескончаемой болтовни сестры, не умолкавшей в ее голове всю ночь, она почти не спала. Никки не любила жару. Она родилась для холодного климата. Отец был выходцем с Гебридских островов, вотчины викингов. А мать – с востока Шотландии, где ее предки осели несколько столетий назад, когда бежали на юг от охотников на ведьм. Жители Бекфорда могли ей не верить и смеяться над ней, но сама Никки знала, что является прямым потомком ведьм. И могла проследить всю родословную Сейджов, восходившую к Ситонам.

Никки приняла душ, позавтракала, облачилась во все черное и отправилась к заводи. Ей предстоял долгий, неспешный путь по тропинке. Она была благодарна дубам и букам за тень, которую они отбрасывали, но все равно от пота щипало в глазах и взмокшая спина стала липкой. Добравшись до маленького пляжа на южной стороне, она сняла сандалии и зашла по щиколотку в воду. Потом нагнулась, зачерпнула пригоршню воды и побрызгала себе на лицо, шею и руки выше локтя. Теперь, по заведенному ритуалу, ей надлежало подняться на скалу, чтобы отдать дань уважения всем, кто с нее сорвался, прыгнул или кого столкнули вниз. Однако ноги больше не слушались, так что ей придется сказать утопленникам все, что она собиралась, тут, внизу.

Никки стояла почти на том же месте, откуда впервые увидела Нел Эбботт. Это произошло пару лет назад, и она так же переводила дух и остывала, когда заметила на обрыве женщину. Та обошла площадку, потом еще раз, а на третий Никки почувствовала покалывание в ладонях. Женщина же нагнулась, опустилась на колени и, будто змея, подползла к самому краю обрыва и свесила вниз руки. У Никки перехватило дыхание, и она крикнула: «Эй!» Женщина перевела на нее взгляд и, к удивлению Никки, улыбнулась и помахала рукой.

После этого она часто ее там видела. Женщина много времени проводила в заводи, делая снимки, рисуя и что-то записывая. Днем и ночью, в любую погоду. Наблюдая в окно, Никки видела, как Нел шла через город к заводи и посреди ночи, и в снежную бурю, и в дождь, барабанивший с такой силой, что, казалось, мог содрать с человека кожу.

Иногда Никки проходила мимо нее по тропинке, но Нел ее даже не замечала, полностью погрузившись в работу. Никки это нравилось, ее восхищали целеустремленность этой женщины и то, как она отдавалась своему делу. Еще Никки нравилась привязанность Нел к реке. Было время, когда Никки и сама любила окунуться в воду теплым летним утром, но такие дни остались в прошлом. Но Нел! Она купалась на рассвете и в сумерках, зимой и летом. Правда, в последнее время, наверное с пару недель назад, почему-то перестала. Или раньше? Никки попыталась вспомнить, когда видела Нел в реке в последний раз, но не смогла, потому что сестра снова начала шептать ей на ухо, не давая сосредоточиться. Хоть бы она заткнулась!

Все считали Никки паршивой овцой в семье, но на самом деле ею была Дженни. В детстве все только и говорили, какая Дженни хорошая девочка, какая послушная, а когда ей стукнуло семнадцать, она – кто бы мог подумать! – пошла работать в полицию. Полицию! Боже милостивый, разве их отец не был шахтером? Их мать назвала решение Дженни предательством, предательством всей семьи, всей общины. Родители перестали с ней разговаривать, и от Никки ждали того же. Но она не смогла. Ведь та была ее младшей сестренкой.

Беда Дженни заключалась в болтливости, она не умела держать рот на замке. После ухода из полиции и перед отъездом из Бекфорда сестра рассказала Никки одну историю, от которой у той волосы встали дыбом, и с тех пор Никки каждый раз, когда Патрик Таунсенд оказывался у нее на пути, прикусывала язык, плевала ему вслед и бормотала заклинания, чтобы защитить себя.

До сих пор это помогало. Защита действовала. Но не в отношении Дженни. После того случая с семьей Патрика и возникшими неприятностями Дженни переехала в Эдинбург и вышла замуж за никчемного человека, и в последующие пятнадцать лет они только и делали, что пили, пока не допились до смерти. Но Никки продолжала с ней видеться и общаться. В последнее время даже чаще. Дженни снова стала болтливой. Беспокойной, шумной и назойливой.

После смерти Нел Эбботт она, казалось, разговорилась еще больше. Нел наверняка бы понравилась Дженни, у них нашлось бы много общего. Никки Нел тоже нравилась, ей нравилось с ней беседовать и то, что Нел слушала, когда Никки говорила. Она действительно слушала ее рассказы, но предостережениям не придавала значения. Как и Дженни, Нел не знала, когда лучше промолчать.

Иногда, например после сильных дождей, река прибывает. Она заглатывает землю и извлекает из нее разные предметы: кости ягненка, детский резиновый сапог, золотые часы, залепленные илом, очки на серебряной цепочке. Браслет со сломанной застежкой. Нож, блесну, грузило. Консервные банки и тележки из супермаркета. Всякий хлам. Полезные и бесполезные вещи. И это нормально, в порядке вещей, естественном для реки. Река может вернуться в прошлое, вытащить его на свет божий и выбросить на берег на всеобщее обозрение. Но людям так поступать нельзя. Женщинам нельзя. Если ты начинаешь задавать вопросы и развешивать объявления в магазинах и пабах, если начинаешь делать снимки, рыться в старых газетах и расспрашивать о ведьмах, женщинах и потерянных душах, то получишь не ответы, а неприятности.

Уж Никки-то знает!

Дождавшись, когда высохнут ноги, она обулась и медленно – ох, как медленно! – тронулась по тропинке в обратный путь. Когда она добралась до ступенек и перешла через мост, уже был одиннадцатый час – ждать осталось недолго. Купив в магазине банку кока-колы, она расположилась на скамейке напротив кладбища, возле церкви. Она не собиралась заходить в церковь – это место было не для нее, – но хотела посмотреть на скорбящих, зевак и бесстыжих лицемеров.

Устроившись поудобнее, она прикрыла глаза – всего на минутку, – но когда их открыла, все уже собрались. Молодая сотрудница полиции, новенькая, стояла на месте и, как сурикат, вертела головой, стараясь ничего не упустить. Она тоже пришла понаблюдать. Никки увидела хозяина паба с женой и девушку, работавшую у них за стойкой, пару учителей из школы – толстую безвкусно одетую женщину и красивого мужчину в солнцезащитных очках. Затем ее взгляд упал на Уиттакеров, все еще остро переживавших постигшую их семью утрату. Отец постоянно сутулился, будто придавленный горем, мальчик испуганно озирался, боясь собственной тени, и только мать стояла с высоко поднятой головой. За стайкой молодых девушек, похожих на встревоженных гусынь, шел мужчина с неприятным, но очень знакомым лицом. Она его точно знала, но никак не могла вспомнить, кто он. Затем ее внимание переключилось на темно-синий автомобиль, припаркованный на стоянке, и по коже у нее пробежали мурашки, а спину обдало холодом. Сначала она увидела невзрачную Хелен Таунсенд – та сидела сзади и выбралась из машины первой. Затем вылез ее муж, сидевший за рулем, и, наконец, показался старый Патрик, державшийся с военной выправкой. Патрик Таунсенд, примерный семьянин, столп общества, бывший полицейский. Подонок! Никки плюнула на землю и пробормотала заклинание. Он обернулся в ее сторону, и Дженни зашептала на ухо:

– Отвернись, Ник.

Никки наблюдала, как все вошли в церковь и вышли из нее полчаса спустя. У двери случилась какая-то заминка, и люди натыкались друг на друга, пытаясь протиснуться, а потом что-то произошло между красивым учителем и Линой Эбботт, какая-то перепалка. Никки видела, что молоденькая детектив тоже все заметила, но тут вмешался возвышавшийся над толпой Шон Таунсенд. Он призвал всех сохранять спокойствие. Но Никки чувствовала, что она упустила нечто важное. Как бывает, когда за долю секунды, что вы не смотрели на шарик, мошенник успевает проделать свой трюк, и весь ход игры меняется.

Хелен Таунсенд

Хелен сидела за кухонным столом и беззвучно плакала, зажав коленями руки и дергая плечами. Шон все понял не так.

– Ты не обязана туда ходить, – сказал он, осторожно положив ей руку на плечо. – В этом нет необходимости.

– Обязана, – вмешался Патрик. – Хелен должна пойти, и ты должен, мы все должны. Мы тут живем.

Хелен кивнула, вытирая слезы.

– Конечно, я пойду, – произнесла она, откашливаясь. – Конечно, пойду.

Она плакала не из-за похорон. Она плакала, потому что утром Патрик утопил в реке ее бездомную кошку. Он объяснил, что кошка была беременна, а они не могли допустить, чтобы у них повсюду разгуливали кошки. Они станут мешать. Конечно, он был прав, но от этого разве легче? Та кошка, хоть и бездомная, уже стала для Хелен почти домашней. Ей нравилось наблюдать, как она каждое утро шла через двор, принюхиваясь у входной двери, чем можно поживиться, и лениво отмахиваясь от пчел, круживших над кустами розмарина. При этом воспоминании слезы снова подступили к глазам.

Когда Шон ушел наверх, она пробормотала:

– Тебе не нужно было ее топить. Я могла отвезти ее к ветеринару и усыпить.

– Глупости! – хрипло отозвался он. – Так лучше. И все произошло очень быстро.

Но Хелен видела на его руках глубокие царапины, говорившие о том, как отчаянно боролась кошка за свою жизнь. Она подумала, что старику досталось поделом, и надеялась, что ему было очень больно. А потом устыдилась, потому что он, конечно же, поступил так не из жестокости.

– Надо их обработать. – Она указала на царапины.

Патрик покачал головой:

– Все в порядке.

– Ничего не в порядке, ты можешь подцепить инфекцию. И перепачкать рубашку кровью.

Она усадила его за стол, промыла раны, нанесла на них антисептик, самые глубокие заклеила пластырем. Все это время он не сводил глаз с ее лица, и она решила, что он почувствовал угрызения совести, потому что поцеловал ей руку и произнес:

– Хорошая девочка. Ты очень хорошая.

Хелен поднялась, подошла к раковине, оперлась о столешницу и бросила взгляд на залитый солнцем двор. Чтобы снова не дать волю слезам, ей пришлось закусить губу.

Патрик вздохнул и понизил голос до шепота:

– Послушай, милая, я знаю, как тебе трудно. Я это знаю. Но мы должны поехать туда всей семьей. Мы должны поддержать Шона. Речь идет не о скорби по ней. Это нужно, чтобы все осталось в прошлом.

Хелен не могла сказать, от этих слов или от его дыхания на ее затылке, но волосы у нее встали дыбом.

– Патрик, – произнесла она, поворачиваясь к нему. – Папа, мне надо поговорить с тобой о машине, о…

По лестнице с грохотом спускался Шон, перешагивая через одну ступеньку.

– О чем?

– Не важно, – покачала головой она и, увидев, что он нахмурился, добавила: – Все в порядке.

Хелен поднялась наверх, умылась и надела темно-серый брючный костюм, который обычно приберегала для заседаний школьного совета. Потом провела расческой по волосам, стараясь не смотреть на свое отражение в зеркале. Она не хотела признаваться даже самой себе, что ей было страшно, что ей не хотелось иметь дела с тем, чего она боялась. В бардачке своей машины она нашла кое-какие предметы, появление которых объяснить не могла, и не была уверена, что хотела бы знать. Она все забрала и спрятала – глупо, по-детски – под кровать.

– Ты готова? – позвал Шон снизу.

Она сделала глубокий вдох и заставила себя посмотреть на свое отражение – бледное, чистое лицо с ясными, как серое стекло, глазами.

– Я готова, – ответила она самой себе.

Хелен устроилась на заднем сиденье машины Шона, а Патрик сел рядом с сыном. Все молчали, но по тому, как ее муж постоянно потирал запястье, она знала, что он нервничает. Конечно, ему сейчас наверняка трудно. Все эти смерти в реке вызывают у них с отцом очень болезненные воспоминания.

Когда они проезжали первый мост, Хелен посмотрела вниз на зеленоватую воду и старалась не думать о том, как ее насильно удерживали под водой, а она отчаянно вырывалась, изо всех сил цепляясь за жизнь.

Кошка. Она думала о кошке.

Джош

Когда мы собирались на похороны, я поссорился с мамой. Я спустился вниз и увидел, как она перед зеркалом красит губы. На ней была красная блузка. Я сказал, что в ней нельзя идти на похороны, это проявление неуважения. В ответ она лишь удовлетворенно хмыкнула, прошла на кухню и продолжила сборы, как будто я ничего не говорил. Но я не собирался сдаваться, потому что не хотел привлекать к нам и без того излишнее внимание. Там наверняка будет полиция – полицейские всегда посещают похороны людей, которые расстаются с жизнью при загадочных обстоятельствах. Плохо уже то, что я им соврал, и мама тоже, а что они подумают, когда увидят ее нарядившейся, как на праздник?

Я прошел за ней на кухню. Она спросила, буду ли я чай, и я отказался. Сказал, что, по-моему, ей вообще не надо ходить на похороны, а она спросила – с какой стати? Я ответил, что она ее не любила и все это знают. А она только усмехнулась – неужели? Я сказал, что сам пойду обязательно, потому что Лина мой друг, на что она ответила – нет, не пойдешь. Тут спустился папа и сказал, что ей не следует так говорить и что я пойду. Он еще сказал ей что-то очень тихо, я не слышал, что именно, но она, кивнув, направилась наверх.

Папа налил мне чаю, и я, хотя и не хотел его пить, все же выпил.

– Как думаешь, там будет полиция? – поинтересовался я, сам зная ответ.

– Полагаю, что да. Мистер Таунсенд ведь был знаком с Нел? Ну и, наверное, кто-нибудь из жителей захочет прийти проститься, даже если и не был с ней знаком. Я знаю… знаю, что наша семья – особый случай, но считаю правильным, если мы проявим понимание. Ты со мной согласен?

Я промолчал.

– И ты подойдешь к Лине и скажешь, как тебе жаль, правда? Представь, как ей сейчас должно быть плохо.

Я по-прежнему молчал. Он протянул руку, чтобы потрепать меня по волосам, но я мотнул головой.

– Папа, – начал я, – ты помнишь, полиция спрашивала про воскресную ночь, где мы были и все такое?

Он кивнул, но я увидел, как он посмотрел наверх, чтобы убедиться, что мама нас не слышит.

– Ты сказал, что не заметил ничего необычного, верно? – уточнил он, и я кивнул. – Ты сказал правду.

Я не был уверен, произнес ли он это как вопрос или как утверждение.

Мне захотелось закричать: «А что, если? А что, если она сделала что-то плохое?» – чтобы папа пришел в шок от этой мысли и возмутился, как я мог даже подумать об этом.

– Мама ходила в магазин, – напомнил я.

Папа посмотрел на меня, как на недоумка.

– Да, я знаю. Она в то утро пошла купить молока. Джош… А! Вот и мама! – произнес он, глядя мне через плечо. – Так лучше, правда?

Она поменяла красную блузку на черную.

Так было лучше, но я все равно боялся того, что может произойти. Я боялся, что она что-нибудь скажет, или рассмеется во время церемонии, или еще что. Мне было не по себе от выражения ее лица. Нет, оно не выражало радость… оно было таким, как если бы она оказалась права в споре с папой, типа: «Я же говорила, что надо было ехать по шоссе А68». Как будто она оказалась в чем-то права и не могла скрыть своего торжества.

Когда мы приехали в церковь, народу собралось уже много, и мне стало легче. Я увидел мистера Таунсенда, и он, наверное, тоже меня увидел, но не подошел и ничего не сказал. Он просто стоял и смотрел по сторонам, а потом заметил, как по мосту идут Лина с тетей, и следил взглядом только за ними. Лина выглядела совсем взрослой, не похожей на себя обычную. Но все равно была красивой. Проходя мимо нас, она заметила меня и грустно улыбнулась. Я хотел подойти к ней и обнять, но мама так крепко держала меня за руку, что я не смог высвободиться.

Я напрасно переживал, что мама начнет смеяться. Когда мы вошли в церковь, она стала плакать, всхлипывая так громко, что на нас стали оборачиваться. Не знаю, было это лучше или хуже.

Лина

Этим утром меня переполняло счастье. Я лежала, откинув покрывало. Ночная прохлада таяла на глазах, и впереди меня ждал чудесный день. Я слышала, как напевает мама. А потом я проснулась.

На двери висело платье, в котором я собиралась пойти. Оно было маминым, от «Ланвин». Она бы ни за что в жизни не разрешила мне его взять, но сегодня вряд ли бы возражала. После того как мама носила его в последний раз, его не отдавали в химчистку, и оно сохранило ее запах. Надевая его, мне казалось, будто я касаюсь ее кожи.

Я вымыла и высушила волосы, а затем собрала их сзади. Обычно я их не убираю, но маме нравилось, когда они уложены вверх. Она говорила, что это «стильно» – она всегда использовала это слово, когда хотела меня поддразнить. Я собиралась поискать в ее комнате браслет – наверняка он лежит где-то там, – но так и не смогла.

С тех пор как она умерла, я не могу заставить себя войти в ее комнату. В последний раз я была в ней в воскресенье после обеда. Я грустила о Кэти, не знала, чем себя занять, и зашла туда поискать косячок. В прикроватной тумбочке я ничего не нашла и стала проверять карманы пальто в гардеробе, потому что иногда она держала их там. Я не ждала ее появления, но она неожиданно вернулась и застала меня шарящей по ее карманам. Она не разозлилась, но была какой-то печальной.

– Ты не можешь меня выгнать! – заявила я. – Я ищу у тебя травку. И сцену мне устроить не можешь. Потому что тогда будешь ханжой.

– Нет, – возразила она, – тогда я буду просто взрослой.

– Это одно и то же, – сказала я, и она засмеялась.

– Может быть, но дело в том, что мне можно курить травку и пить алкоголь, а тебе нет. И почему ты слоняешься по дому в выходной? Одна? Тебе грустно? Почему не сходишь искупаться или еще куда-нибудь? Не позвонишь подруге?

Меня просто взбесило, что она произносит те же слова, которые говорят обо мне эти идиотки Таня, Элли и другие, – что я скучная, никчемная, что у меня нет друзей, а единственный человек, который со мной общался, утопился.

– Какой, черт побери, подруге? – закричала я. – У меня нет подруг! Ты что, забыла? Забыла, что случилось с моей лучшей подругой?

Она замолчала и подняла руки, как всегда делает – делала, – если не хотела ссориться. Но меня уже понесло, и остановиться я не могла. Я кричала, что ее никогда не было рядом, что она все время оставляла меня одну, что я ей, похоже, вообще не нужна. А она только качала головой:

– Неправда, неправда. Мне жаль, если я уделяла тебе мало внимания, но есть вещи, которые я не могу объяснить. Мне надо кое-что сделать, и я не могу объяснить, как это трудно.

Я была неумолима:

– Тебе не надо ничего делать, мам. Ты обещала никому ничего не говорить. Поэтому делать тебе ничего не надо. Господи, неужели тебе мало того, что ты уже натворила?

– Лини, – сказала она, – Лини, пожалуйста. Ты не знаешь всего. Я – твоя мама, и ты должна мне доверять.

Я тогда наговорила ей гадостей, что она была плохой матерью, потому что хорошая не разбрасывает по дому наркоту и не приводит ночью мужиков, когда мне все слышно. И еще я сказала, что, случись все иначе и в положение Кэти попала бы я, Луиза знала бы, что делать, она была бы настоящей матерью, нашла бы выход и помогла. Конечно, все это было чушью, потому что я сама запретила маме вмешиваться, и она мне об этом напомнила, добавив, что пыталась помочь. А потом я стала кричать, что это она во всем виновата и если она хоть кому-нибудь проболтается, то я уйду из дома и больше никогда не буду с ней разговаривать. Я повторяла снова и снова, что она и так много натворила. А напоследок сказала, что смерть Кэти на ее совести.

Джулс

В день похорон стояла жара, над водой струился раскаленный воздух, солнце слепило глаза, а из-за влажности было трудно дышать. Мы с Линой пошли в церковь пешком. Она сразу оказалась на несколько шагов впереди, и догнать ее я не могла: в отличие от меня, на каблуках она держалась очень уверенно. В черном платье с маленьким вырезом она выглядела очень элегантной и красивой, гораздо старше своих пятнадцати лет. Мы шли молча, а река угрюмо несла мимо нас свои мутные воды. В теплом воздухе висел запах тления.

Повернув за угол, мы подошли к мосту, и при мысли, что на похороны в церковь никто не придет, мне стало не по себе. Я боялась, что мы с Линой окажемся там вдвоем и между нами будешь сидеть только ты.

Я шла, опустив голову и глядя под ноги, и думала только о том, куда наступить, чтобы не споткнуться на неровной брусчатке. Блузка (из черной синтетики с большим бантом на вороте, явно не по погоде) прилипла к спине. Глаза начали слезиться. Не страшно, успокоила я себя: если тушь потечет, все подумают, что я плакала.

А Лина так и не плакала. Во всяком случае, в моем присутствии. Иногда мне кажется, что ночью я слышу ее рыдания, но утром она появляется с ясными глазами и невозмутимым видом. Она исчезает из дома и возвращается без единого слова. Я слышу, как она тихо разговаривает в своей комнате, но меня она полностью игнорирует, сторонится, когда я подхожу, огрызается на вопросы и избегает любого общения. Она не хочет меня знать. (Я помню, как после смерти мамы ты пришла ко мне в комнату и хотела поговорить, а я тебя прогнала. Тут то же самое? Она поступает так же? Я не знаю.)

Когда мы подошли к кладбищу, я заметила на скамейке возле дороги женщину, и та улыбнулась, обнажив гнилые зубы. Мне показалось, что я услышала чей-то смех, но это ты смеялась у меня в голове.

Кое-кто из «неугодных женщин», о которых ты писала, похоронен на этом кладбище. Неужели вы все создавали проблемы? Относительно Либби сомнений не было. В четырнадцать лет она соблазнила тридцатичетырехлетнего мужчину, заставив его бросить жену и маленького ребенка. С помощью своей бабки, колдуньи Мэй Ситон, и многочисленных демонов, которых они вызывали заклинаниями, Либби подбила безгрешного Мэтью совершить противоестественные деяния. Понятно, почему Либби была неугодной. Мэри Марш обвиняли в совершении абортов. Энн Уорд – убийца. А как насчет тебя, Нел? Что сделала ты? Кому ты мешала жить?

Либби похоронена на этом кладбище. Ты знала, где лежит она и где могилы других, показывала мне надгробия и соскабливала с них мох, чтобы стали видны надписи. Ты его собирала – я имею в виду мох, – пробиралась в мою комнату и подкладывала под подушку, а потом говорила, что это сделала Либби. Рассказывала, что по ночам она ходит на берег реки, и если прислушаться, то можно разобрать, как она зовет свою бабку, Мэй, и просит прийти и спасти ее. Но Мэй никогда не приходит – она не может. Ее нет на кладбище. Когда от Мэй добились признания, ее повесили на городской площади, а тело похоронили в лесу за кладбищем, предварительно прибив гвоздями ноги, чтобы она не могла выйти из могилы.

На середине моста Лина на мгновение обернулась посмотреть, где я. Раздражение с оттенком жалости, написанное на ее лице, так напомнило мне тебя, что я невольно поежилась. Я сжала кулаки и закусила губу – она не может внушать мне страх! Она всего лишь ребенок. Ноги у меня болели. По лицу тек пот, мне хотелось разорвать блузку и содрать с себя кожу. На стоянке машин возле церкви я увидела небольшую толпу – все смотрели, как мы приближаемся. Интересно, а что, если перемахнуть через каменную ограду моста и броситься вниз? Страшно, конечно, но только в первый момент. Я бы зарылась в ил и дала воде сомкнуться над головой – каким наслаждением было бы почувствовать холод и скрыться от чужих глаз.