Текст книги "В тихом омуте"

– Она не плакала, – сообщила я начальнику, и он кивнул, будто подобная реакция в порядке вещей. – Но это не нормально, – настаивала я. – И причина тут совсем не в шоке. Все это очень странно.

Он поерзал в кресле. Сидя за столом в крошечном кабинете, он казался слишком крупным для него: создавалось впечатление, что стоит ему подняться, как он непременно ударится головой о потолок.

– В каком смысле «странно»?

– Трудно объяснить, но она словно разговаривала, не произнося ни слова. И это точно были не беззвучные рыдания. Очень странно. Ее губы шевелились, будто она что-то говорила, с кем-то говорила. Беседовала.

– Но вы ничего не слышали?

– Ничего.

Он бросил взгляд на экран ноутбука, потом снова посмотрел на меня:

– И это все? Она что-нибудь вам сказала? Что-нибудь еще, что-нибудь полезное?

– Она спросила насчет браслета. Насколько я поняла, у Нел имелся браслет, принадлежавший их матери. И она его постоянно носила, во всяком случае, когда они виделись в последний раз много лет назад.

Таунсенд кивнул, потирая запястье.

– Среди ее вещей браслета нет, я проверял. Из украшений на ней было только кольцо.

Он надолго замолчал, и я уже решила, что беседа закончена, и собралась уходить, как вдруг он произнес:

– Надо спросить об этом у Лины.

– Я собиралась, но она не захотела со мной разговаривать, – ответила я и рассказала о случившемся на мосту.

– Опишите, как выглядела та женщина, – попросил он.

Я так и сделала: чуть за сорок, немного полновата, темные волосы, одета в длинный красный жакет, несмотря на жару.

Таунсенд не сводил с меня изучающего взгляда.

– Есть идеи, кто это может быть?

– О да, – сообщил он, глядя на меня, как на неразумного ребенка.

– И кто?

– А вы вообще в курсе событий, имеющих отношение к делу?

– Нет, – покачала головой я.

Мне захотелось напомнить ему, что, будучи местным жителем, именно ему следовало рассказать мне все, что могло оказать помощь в расследовании.

Он вздохнул и принялся что-то набирать на клавиатуре.

– Чтобы ускорить нашу работу, вы должны быть в курсе всего. Вам должны были передать все необходимые материалы. – Он с силой ударил по клавише, будто печатал на обычной пишущей машинке, а не на дорогом ноутбуке. – И еще вам нужно прочитать рукопись Нел Эбботт. – Он хмуро посмотрел на меня. – Проект, над которым она работала. Думаю, что книга планировалась как дорогое подарочное издание. Фотографии Бекфорда и рассказы о нем.

– История города?

Таунсенд резко выдохнул.

– Вроде того. Ее личная трактовка событий. Вполне определенных. Ее… ви́дение их. Как я уже говорил, не всем местным это нравилось. Как бы то ни было, у нас есть экземпляры того, что она успела написать. Констебль передаст вам один из них. Попросите Келли Бьюкен – она в помещении при входе. Дело в том, что один из случаев, описанных в книге, был о Кэти Уиттакер, покончившей с собой в июне. Кэти была близкой подругой Лины Эбботт, а Луиза, ее мать, дружила с Нел. Затем они поссорились, судя по всему из-за того, чем занималась Нел, а когда Кэти умерла…

– Луиза винила в этом ее, – закончила я. – Она считает, что это ее вина.

– Да, – кивнул он.

– Тогда мне надо пойти и поговорить с ней, с этой Луизой.

– Нет, – отрезал он, не сводя глаз с экрана. – Я сам поговорю с ней. Я ее знаю. Мне было поручено вести расследование смерти ее дочери. – Он снова надолго замолчал.

Поскольку он не отпустил меня, я в конце концов заговорила первой:

– А имелись подозрения, что к смерти Кэти кто-то причастен?

Таунсенд покачал головой:

– Никаких. Нам не удалось найти вразумительной причины, толкнувшей ее на самоубийство, но вы не хуже меня знаете, что ее может и не быть. Во всяком случае, понятной тем, кто остался жить. Но она оставила прощальную записку. – Он провел рукой по глазам. – Ужасная трагедия.

– Выходит, в этом году на реке погибли две женщины? – удивилась я. – Две женщины, которые знали друг друга и общались…

Инспектор молчал и не смотрел на меня, я даже не была уверена, что он слушает.

– И сколько там погибло женщин? Я имею в виду, в общей сложности?

– За какой период? – поинтересовался он, снова качая головой. – Как далеко в прошлое вы хотите заглянуть?

Как я уже сказала, все это было чертовски странно.

Джулс

Я всегда тебя немного боялась. Ты это знала, тебе это нравилось, нравилась власть, которой ты обладала, держа меня в страхе. Думаю, что, несмотря на обстоятельства, сегодняшний день тебя бы порадовал.

Меня попросили опознать твое тело – Лина вызвалась съездить сама, но ей не разрешили, так что мне пришлось согласиться. Потому что больше некому. Несмотря на то что я не хотела тебя видеть, я знала, что должна была это сделать, поскольку увидеть тебя было лучше, чем представлять, – воображаемые ужасы всегда страшнее реальности. И мне надо было тебя увидеть, потому что мы обе знали: я не поверю, не смогу поверить, что тебя больше нет, пока не увижу твое тело собственными глазами.

Ты лежала на каталке в центре холодной комнаты, накрытая светло-зеленой простыней. Там находился молодой человек в медицинском костюме, он кивнул нам с детективом Морган, и та кивнула в ответ. Когда он потянулся, чтобы откинуть простыню, я задержала дыхание. Так страшно мне не было с детства.

Я ждала, что ты на меня набросишься. Но этого не произошло. Ты лежала неподвижно и была очень красивой. Твое лицо всегда отличалось выразительностью, выражая радость или злость, и даже сейчас в его чертах это легко угадывалось. Да, ты осталась прежней и такой же красивой, и потом вдруг до меня дошло: ты прыгнула с обрыва.

Как это – ты прыгнула с обрыва?!

Ты прыгнула с обрыва?!

Этого не может быть! Ты бы ни за что не стала прыгать вниз, если бы хотела покончить с собой. Ты сама мне рассказывала. Говорила, что скала для этого недостаточно высока. От ее вершины до воды всего пятьдесят пять метров, и при падении можно выжить. Говорила, что если действительно ищешь смерти, то делать все надо наверняка. Бросаться головой вниз. Если кто-то окончательно решил расстаться с жизнью, ему надо не прыгать, а нырять.

А если есть сомнения, то зачем вообще об этом думать? Не надо быть размазней, говорила ты. Таких никто не любит.

При падении можно выжить, но можно и погибнуть. В конце концов, вот ты лежишь здесь, и ты не бросилась вниз головой. Ты просто шагнула, ударилась о воду ногами, и теперь лежишь мертвая с переломанными конечностями и позвоночником. Что это значит, Нел? Что в последний момент у тебя сдали нервы? (На тебя это совсем не похоже.) Не решилась броситься вниз головой, чтобы не разбить свое красивое лицо? (Ты всегда была очень тщеславной.) У меня просто не укладывалось в голове. На тебя совсем не похоже делать то, чего ты не собиралась, и нарушить свои планы.

(Лина сказала, что в этом нет ничего удивительного, но что она может знать?)

Я взяла тебя за руку, и она показалась мне чужой. Не потому, что была холодной, но я не узнавала ее на ощупь. Когда я в последний раз держала тебя за руку? Наверное, когда ты взяла мою на похоронах мамы? Я помню, как отвернулась от тебя и посмотрела на папу. Я помню выражение твоего лица. (А чего ты ждала?) Сердце у меня окаменело, и его биение стало похожим на скорбный стук барабана.

– Извините, но вам нельзя ее трогать, – произнес кто-то.

Над головой гудели лампы, подчеркивая матовую бледность твоей кожи на фоне стальной каталки. Я приложила большой палец к твоему лбу и провела им по щеке.

– Пожалуйста, не трогайте ее, – повторила стоявшая позади детектив Морган. Я слышала гул ламп и ее ровное и мерное дыхание.

– А где ее вещи? – спросила я. – Одежда, в которой она была, и украшения?

– Их вам вернут, когда криминалисты закончат осмотр, – пояснила детектив.

– А на ней был браслет?

Морган покачала головой:

– Я не знаю, но вам вернут все, что было на ней.

– Браслет обязательно должен быть, – тихо сказала я, глядя на Нел. – Серебряный браслет с застежкой из оникса. Он принадлежал маме, и на нем была гравировка с ее инициалами. С. Д. Сара Джейн. Она носила его постоянно. Сначала мама, потом ты. – Поймав на себе удивленный взгляд детектива, я поправилась: – Я хотела сказать «она». Нел носила.

Я снова перевела взгляд на тебя, на тонкое запястье с голубыми прожилками вен, на котором ты всегда носила браслет. Мне снова захотелось до тебя дотронуться, ощутить гладкость твоей кожи. Я была уверена, что могу разбудить тебя. Я прошептала твое имя и ждала, как у тебя дрогнут веки, глаза откроются и уставятся на меня. Я даже подумала, не стоит ли тебя поцеловать, чтобы вернуть к жизни, как Спящую красавицу, и невольно улыбнулась, потому что подобное сравнение наверняка бы тебя разозлило. Ты никогда не была похожей на тихую принцессу, которая терпеливо ждет своего принца, – ты была другой. Ты находилась на стороне темных сил, злой мачехи, колдуньи.

Почувствовав на себе взгляд детектива, я поджала губы, чтобы подавить улыбку. Мои глаза оставались сухими, голос не слушался, и заданный шепотом вопрос беззвучно повис в воздухе:

– Что ты хотела мне рассказать?

Лина

На опознание должны были пустить меня. Это я ее ближайшая родственница, ее семья. Это я ее любила. Это я должна была поехать, но мне не разрешили. Меня оставили одну в пустом доме, где было нечего делать, только курить, пока не кончатся сигареты. Я отправилась за ними в магазин – толстая продавщица иногда просит документ, удостоверяющий личность, но я знала, что сегодня она его спрашивать не будет. При выходе из магазина я увидела, как мне навстречу двигается стайка идиоток из школы: Таня, Элли и другие.

При виде них меня затошнило, и я, опустив голову, отвернулась и быстро зашагала в другую сторону, но они меня заметили, окликнули и бросились догонять. Я не знала, что им от меня нужно. А потом они меня обступили, стали обнимать, говорить, как им жаль, и Элли даже сподобилась выжать из себя пару фальшивых слез. Я позволила им выражать сочувствие, обнимать и гладить меня по голове. Вообще-то чувствовать их прикосновения было даже приятно.

Мы шли по мосту, и они предложили пойти к коттеджу Уордов, принять там «колеса», а потом искупаться. Таня сказала, что «это меня встряхнет и позволит расслабиться». Чертова идиотка! Неужели она и впрямь считала, что мне сегодня есть дело до наркоты и купания? Я размышляла, что им ответить, но тут увидела Луизу и, не говоря ни слова, направилась к ней. Помешать мне они не могли.

Сначала я решила, что она меня не слышит, но, догнав, увидела на ее лице слезы и поняла, что она не хочет меня видеть. Я схватила ее за руку. Не знаю почему, но мне не хотелось, чтобы она ушла, оставив меня с этими чертовыми гиенами с их напускной жалостью. На самом деле случившаяся трагедия была для них всего лишь развлечением. Луиза попыталась освободиться и сказала, разжимая мои пальцы:

– Извини, Лина, мне очень жаль. Но я не могу сейчас с тобой разговаривать. Просто не могу.

Мне хотелось ей напомнить, что она потеряла дочь, а я потеряла мать. Разве это нас не объединяет? Неужели она и сейчас не может меня простить?

Но я промолчала, а потом появилась эта женщина из полиции, которая вообще не в курсе, и стала спрашивать, из-за чего мы ссорились. Я послала ее подальше и пошла домой.

Я думала, что к моему возвращению Джулия уже будет дома. Ну сколько надо времени, чтобы добраться до морга, увидеть, как с лица убирают простыню, и сказать: да, это она? Джулия же не из тех, кому захочется побыть рядом с ней, взять за руку, погладить, как это сделала бы я.

В морг надо было ехать мне, но меня не пустили.

Я не могу даже слушать музыку, потому что теперь все обретает какой-то другой смысл, которого я раньше не замечала, и становится совсем тяжело. Не хочу все время плакать – от этого заболят грудь и горло, а хуже всего то, что никто не придет на помощь. Просто некому прийти. Я лежала на кровати и курила одну сигарету за другой, пока не услышала, как открылась входная дверь.

Она не стала меня звать. Захлопала на кухне дверцами шкафов, загремела кастрюлями и сковородками. Я ждала, что она поднимется ко мне, но в конце концов ждать мне надоело, от сигарет уже тошнило, и, почувствовав сильный голод, я спустилась сама.

Она стояла у плиты и что-то помешивала, потом повернулась и, увидев меня, вздрогнула от неожиданности. Но это был не невольный испуг – на ее лице застыл страх.

– Лина, – сказала она. – Как ты?

– Ты ее видела? – спросила я.

Она кивнула и опустила глаза.

– Она выглядела… нормально.

– Это хорошо. Мне не хочется думать, что она…

– Нет, нет. Она не была… искалечена.

Она повернулась к плите.

– Ты любишь спагетти по-болонски? Я… я как раз их готовлю.

Я их люблю, но признаваться в этом мне не хотелось, и я промолчала. А вместо это спросила:

– А зачем ты солгала полиции?

Она резко обернулась, роняя на пол капли красного соуса с деревянной ложки.

– Ты о чем, Лина? Я не лгала…

– Лгала! Ты сказала, что давно не говорила с мамой, что вы не общались много лет…

– Так и есть.

Ее лицо и шея стали пунцовыми, а уголки рта опустились вниз, как у клоуна. И я поняла, что имела в виду мама, говоря о ее неприятной внешности.

– Я с ней ни разу толком не разговаривала с тех пор, как…

– Но она тебе постоянно звонила.

– Не постоянно. Изредка. И в любом случае, мы не разговаривали.

– Да, она рассказывала, что ты отказывалась с ней общаться, как бы она ни старалась.

– Все не так просто, как тебе кажется, Лина.

– И в чем тут сложность? – взорвалась я. – В чем?!

Она отвернулась.

– Это ты во всем виновата.

Она положила ложку и сделала пару шагов мне навстречу. Руки она держала на бедрах, а на ее лице появилось выражение, с каким учителя отчитывают учеников за плохое поведение.

– Что ты имеешь в виду? – спросила она. – В чем я виновата?

– Она хотела с тобой поговорить, ты была ей нужна…

– Я никогда не была ей нужна. Я никогда не была нужна Нел.

– Она была несчастна! – воскликнула я. – Неужели тебе наплевать?

Она отступила на шаг и вытерла лицо, будто я в него плюнула.

– Почему она была несчастна? Я не… Она никогда мне не говорила, что несчастна. Никогда.

– А что бы ты сделала, если бы она сказала? Ничего! Ты бы ничего не сделала, как не делала никогда. А как ужасно ты с ней обошлась, когда умерла ваша мама, или когда она пригласила тебя навестить нас после переезда сюда, или приехать на мой день рождения, а ты даже не ответила! Ты ее просто не замечала, как будто ее вообще не существовало! Хотя отлично знала, что кроме тебя у нее никого нет…

– У нее была ты, – поправила меня Джулия. – И я понятия не имела, что она была несчастна, я…

– Да, была. Она больше не плавала.

Джулия замерла на месте, повернув голову к окну, будто прислушиваясь к чему-то.

– Что? – спросила она, по-прежнему глядя в сторону. Как будто смотрела на кого-то или на свое отражение. – Что ты сказала?

– Она перестала плавать. Сколько себя помню, она всегда ходила в бассейн или на реку, ходила каждый божий день. Плавание было ее страстью. Даже зимой, в жуткий мороз, когда приходилось разбивать лед, чтобы добраться до воды. А потом она вдруг перестала плавать. Ни с того ни с сего. Вот как несчастна она была!

Джулия продолжала стоять и смотреть в окно, как будто ждала кого-то.

– Лина… ты думаешь, она кого-то обидела? Или ей кто-то угрожал? Или…

Я покачала головой:

– Нет. Она бы мне сказала. Предупредила.

– Ты уверена? – возразила Джулия. – Дело в том, что у Нел… твоей мамы… была одна особенность, верно? Я имею в виду, что она умела задеть людей за живое, вывести их из себя…

– Нет, неправда! – возмутилась я, хотя такое иногда случалось, но только со стороны тех, кто ее не понимал. – Ты совсем ее не знала. Ты просто завистливая мерзавка, как была ею в молодости, так и осталась. Господи! Да о чем с тобой говорить!

Я выскочила из дома, хотя умирала от голода. Лучше голодать, чем сидеть с ней за одним столом, что равно предательству. Я вспоминала, как мама сидела с телефоном в руке, говорила, а в ответ ни слова. Жестокая гадина! Я тогда разозлилась и спросила, почему бы не перестать ей звонить? Почему не выкинуть ее из головы раз и навсегда? Она же явно не хочет иметь с нами ничего общего! А мама ответила, что это ее сестра, единственный родной человек. Тогда я спросила: а как же я? Разве я не родной человек? А мама засмеялась и сказала, что я больше, чем родной человек, я – ее часть.

И вот теперь больше нет части уже меня, а мне даже не разрешили ее увидеть. Не разрешили ни взять ее за руку, ни поцеловать на прощание, ни сказать, как мне жаль.

Джулс

Я не пошла за ней. Мне не хотелось ее возвращать. Я сама не знала, чего хотела. Я просто стояла на ступеньках у входа, зябко потирая плечи, а мои глаза привыкали к сгущавшимся сумеркам.

Но я знала, чего не хотела. Не хотела никаких разборок, не хотела больше ничего слышать. В чем моя вина? Как я могу быть виновата? Если ты была несчастна, то никогда мне об этом не говорила. Если бы сказала, я бы точно выслушала. Я слышу у себя в голове твой смех при этих словах. Ладно, но ты могла мне сказать, что перестала плавать, Нел, и я бы поняла: что-то случилось. Ты сама мне говорила, что плавание было необходимым условием твоей жизни, что без него ты просто разваливалась на куски. Ничто не могло вытащить тебя из воды, как меня в нее затащить.

И все же это случилось. Какая-то причина нашлась.

Я вдруг ощутила дикий голод, неистовое желание немедленно набить желудок. Я вернулась на кухню, положила себе порцию спагетти, потом вторую, а затем и третью. Я ела, и ела, и ела, после чего почувствовала отвращение к себе и пошла наверх.

Не включая свет, я опустилась на колени перед унитазом. От этой процедуры я давно отказалась, но теперь привычные навыки даже успокаивали. В темноте я наклонила голову, вызывая позывы к рвоте, лицо налилось кровью, из глаз потекли слезы, и меня вырвало. Когда в желудке ничего не осталось, я поднялась с колен, спустила воду и умылась, стараясь не встречаться с собой взглядом в зеркале, а смотреть только на отражение ванной позади.

Уже больше двадцати лет я ни разу не погружалась в воду целиком. После того как я едва не утонула, мне вообще было трудно даже умываться. Когда от тела начало пахнуть, мама силой заставила меня встать под душ и держала под ним.

Я закрыла глаза и снова плеснула водой в лицо. Я услышала, как на дороге возле дома притормозил автомобиль, и мое сердце тревожно заколотилось, но тут же успокоилось, стоило машине опять набрать скорость.

– Никто сюда не придет, – громко проговорила я. – Бояться совершенно нечего.

Лина не вернулась, и я понятия не имела, где ее искать в этом городе, вдруг ставшем и знакомым, и чужим. Я легла в постель, но уснуть не могла. Каждый раз, закрывая глаза, я видела твое лицо – бледно-серое с лиловыми губами, – и мне представлялось, что они раздвигаются в улыбке, несмотря на полный крови рот.

– Прекрати, Нел! – снова громко сказала я, будто лишилась рассудка. – Перестань!

Я ждала, что ты ответишь, но слышала только тишину, которую нарушали лишь плеск воды да поскрипывание дома, качавшегося под напором реки. В темноте я нащупала на прикроватной тумбочке телефон и набрала голосовую почту. Электронный голос произнес, что новых сообщений нет и сохранено семь сообщений.

Последнее было оставлено в половине второго ночи прошлого вторника, меньше чем за неделю до твоей смерти.

«Джулия, это я. Пожалуйста, перезвони мне. Пожалуйста, Джулия. Это важно. И как можно скорее, ладно? Я… э-э… это важно. Ладно. Пока».

Я нажала клавишу с цифрой один, чтобы прослушать сообщение еще раз, а потом еще и еще. Я слушала твой голос, а не знакомую хрипотцу с чуть заметным и раздражающим заокеанским акцентом, я слушала тебя. Что ты пыталась мне сказать?

Ты оставила сообщение посреди ночи, и я прослушала его рано утром, повернувшись в кровати и заметив светящийся экран. Услышав первые три слова «Джулия, это я», я выключила телефон. Я была уставшей, в плохом настроении и не хотела слышать твой голос. Я прослушала сообщение до конца позже. Ничего в нем не показалось мне странным или необычным. Вполне в твоем духе – оставить загадочное сообщение, чтобы возбудить мое любопытство. Ты проделывала это на протяжении многих лет, а потом, когда звонила в следующий раз через месяц или два, выяснялось, что не было никакого кризиса, никаких тайн, никаких особых событий. Просто такая игра. Ведь так?

Я прослушивала сообщение снова и снова и теперь не могла поверить, что не заметила сразу нехарактерную для тебя мягкость речи, нерешительность, то, как у тебя слегка перехватывало дыхание.

Ты боялась.

Чего ты боялась? Кого ты боялась? Местных жителей, которые просто наблюдают со стороны, но не приносят ни соболезнований, ни еды, ни цветов? Судя по всему, Нел, по тебе здесь не особо скорбят. А может, ты боялась своей странной, черствой и колючей дочери, которая не плачет по тебе и утверждает, что ты сама себя убила, хотя у нее нет никаких тому подтверждений.

Я вылезла из кровати и потихоньку прошла к твоей спальне. Меня вдруг охватили те же чувства, что и в детстве. Я так часто делала – осторожно пробиралась сюда, где спали родители, когда мне становилось страшно ночью, когда после твоих рассказов мне снились кошмары. Я толкнула дверь и проскользнула внутрь.

В комнате было душно и тепло, и при виде твоей неубранной постели я вдруг расплакалась.

Я присела на край, взяла твою подушку в хрустящей темно-серой наволочке с кроваво-красной окантовкой и прижала к себе. Перед глазами вдруг ясно возникла картина, как мы с тобой входим сюда в день рождения мамы. Мы приготовили ей завтрак – она тогда уже болела, и мы старались не ссориться. Но перемирия никогда не длились долго: тебя утомлял груз постоянной ответственности за меня, ведь за мной вечно нужно было присматривать. Я забиралась к маме под бок, а ты смотрела, прищурившись, с презрением и болью одновременно.

Я никогда не понимала тебя, но если тогда мы не были близки, то сейчас ты для меня совсем чужая. Я сижу в твоем доме, среди твоих вещей, но дом мне знаком, а ты – нет. Начало разрыву положила та ночь, когда мы были еще подростками – тебе исполнилось семнадцать, а мне тринадцать. Та ночь, как топор, раскалывающий полено, образовала между нами глубокую и широкую трещину.

А спустя шесть лет ты снова подняла топор и на этот раз расколола нашу связь окончательно. Это случилось на поминках. Мы только что похоронили маму и вместе вышли покурить в сад в ту холодную ноябрьскую ночь. Я едва соображала от горя, а ты с завтрака пичкала себя лекарствами и постоянно что-то говорила. Рассказывала о предстоящем путешествии, которое собиралась совершить в Норвегию, чтобы побывать на скале Прекестулен – шестисотметровом утесе над фьордом. Я старалась не слушать, поскольку знала, что это такое, и не хотела обсуждать. Кто-то из друзей отца нас окликнул:

– Девочки, с вами все в порядке? – Язык у него слегка заплетался. – Топите свои печали?

– Топите, топите, топите… – повторила ты.

Ты тоже была навеселе. А потом посмотрела на меня из-под опухших век, и глаза у тебя странно блеснули.

– Джу-у-лия, – обратилась ты, растягивая мое имя, – ты когда-нибудь думаешь об этом?

Ты накрыла мою руку своей, но я ее отдернула.

– О чем «этом»? – Я поднялась со скамейки, не желая больше находиться рядом с тобой. Мне хотелось остаться одной.

– О той ночи. Ты… когда-нибудь это обсуждала с кем-нибудь?

Я шагнула, намереваясь уйти, но ты схватила меня за руку и сильно сжала.

– Ну же, Джулия… Признайся. Неужели в глубине души тебе не понравилось?

После этого я перестала с тобой разговаривать. И твоя дочь считает, что это я повела себя с тобой «ужасно». Мы по-разному видим одно и то же, разве не так?

Я перестала с тобой разговаривать, но это не мешало тебе мне звонить. Ты оставляла короткие сообщения, в которых рассказывала о своей работе и дочери, полученной премии, хвалебных отзывах. Ты никогда не говорила, где или с кем была, хотя время от времени в трубке я слышала музыку, шум дороги или мужской голос. Иногда я удаляла сообщения, иногда оставляла. Иногда прослушивала их столько раз, что помнила каждое слово и даже годы спустя могла воспроизвести их слово в слово.

Иногда ты говорила загадками, иногда со злостью; ты вспоминала старые обиды и ссоры, протестовала против давних обвинений. Жажда смерти! Однажды, устав от твоих наваждений, я в запале обвинила тебя в одержимости смертью, и как же тебя это задело!

Иногда ты была настроена сентиментально, говорила о нашей маме, о детстве, о тех счастливых временах, что безвозвратно канули в Лету. Были и звонки, сделанные в минуты необычайного подъема и счастья. Ты умоляла меня приехать в Милл-Хаус. «Ну, пожалуйста! Ты будешь в восторге. Пожалуйста, Джулия, пора оставить старые обиды. Не упрямься. Хватит уже!» Я была в ярости – «Хватит уже!». С какой стати это ты решаешь, что пора наладить наши отношения?

Я хотела лишь, чтобы меня оставили в покое, хотела забыть Бекфорд, забыть тебя. Я живу так, как мне нравится, пусть моя жизнь и не такая яркая, как у тебя, что неудивительно. Но это моя жизнь. Хорошие друзья, серьезные отношения, крошечная квартирка в чудесном пригороде северного Лондона. Работа в социальной сфере, наполняющая жизнь смыслом и приносящая удовлетворение, несмотря на скромную зарплату и длинный рабочий день.

Я хотела, чтобы меня оставили в покое, но ты никак не унималась. Ты звонила пару раз в год, а то и в месяц, и твои звонки выбивали меня из колеи. Что было вполне в твоем духе – взрослая версия тех же игр, в которые ты любила играть в детстве. И все это время я ждала. Ждала того самого звонка, на который смогу ответить. Когда ты объяснишь, почему так себя повела, как могла причинить мне такую боль и не вмешаться, когда меня обидели. В глубине души мне хотелось с тобой поговорить, но не раньше, чем ты извинишься, попросишь прощения. Но извинений так и не последовало, а я по-прежнему продолжаю их ждать.

Я открыла верхний ящик прикроватной тумбочки. В нем лежали чистые видовые открытки – наверное, тех мест, где ты побывала, презервативы, лубрикант, старомодная серебряная зажигалка с выгравированными инициалами «ЛС» на боку. «ЛС». Любовник? Я снова оглядела комнату, и меня поразило, что в доме нет ни одной фотографии с мужчинами. Ни здесь, ни внизу. Даже на картинах были изображены только женщины. В оставленных сообщениях ты рассказывала о работе, доме, Лине, но никогда не упоминала мужчин. Казалось, что мужчины не играли особой роли в твоей жизни.

Но один мужчина все же играл, правда? Когда-то давно один парень был очень для тебя важен. В юности ты часто по ночам выскальзывала из дома через окно кладовки, спрыгивала на берег и потом крадучись пробиралась вдоль дома, перемазавшись грязью до самых коленок. А затем карабкалась вверх по берегу и оказывалась на дороге, где тебя ждал он. Робби.

При мысли о Робби, о вас с Робби, меня охватывала та же дурнота, которую чувствуешь, проскочив горбатый мост на большой скорости. Робби был высоким широкоплечим блондином с неизменной ухмылкой на губах. Он умел смотреть на девушек так, что внутри у них все замирало. Робби Кэннон. Брутальный и наглый альфа-самец, вожак стаи, от которого всегда исходил запах дезодоранта «Линкс» и секса. Ты говорила, что любила его, хотя, думаю, ничего общего с любовью твои чувства не имели. Вы с ним или облизывали друг друга, или оскорбляли последними словами – середины просто не существовало. Между вами никогда не было мира. Я не помню, чтобы вы смеялись. Но я отлично помню, как вы лежали и обнимались на берегу, болтая ногами в воде, а потом он переворачивался и вжимал тебя в песок.

Это воспоминание меня покоробило, и мне стало стыдно, а чувства стыда я не испытывала уже давно. Грязного, потаенного стыда вуайериста, смешанного с чем-то еще, что никак не поддавалось пониманию, но я и не хотела понимать. Я старалась выкинуть эту картину из головы, но вместо этого вспомнила, что подглядывала за вами не раз и не два.

Мне вдруг стало не по себе, и я встала с твоей кровати и обошла комнату, рассматривая фотографии. Они были повсюду. Что неудивительно. На комоде снимки в рамках – на них ты загорелая и веселая с дочерью на руках в Токио и Буэнос-Айресе, на горнолыжных курортах и пляжах. На стенах, тоже в рамках, – обложки журналов со снятыми тобой фотографиями, статья на первой полосе «Нью-Йорк таймс», полученные награды. Здесь свидетельства твоего успеха, доказательства того, что ты превзошла меня во всем. В работе, в красоте, в детях. А теперь ты снова меня обошла. Даже в этом победа на твоей стороне.

Один снимок заставил меня остановиться. На нем были сняты вы с Линой – уже не младенцем, а маленькой девочкой лет пяти-шести, может, постарше, – я никогда не умела определять возраст детей. Лина улыбается, показывая крошечные белые зубки, и в ней видно нечто странное, отчего по коже у меня побежали мурашки: ее глаза, черты лица выдают хищника.

Я почувствовала, как на шее у меня забилась жилка, и мною начал овладевать старый страх. Я легла обратно на кровать, стараясь не замечать шума реки, но плеск воды все равно доносился – даже на второй этаж, через закрытые окна. Он упирался в стены, просачивался сквозь трещины в кирпичной кладке, заполнял все пространство. Я чувствовала во рту привкус мутной и грязной воды, и кожа у меня становилась влажной.

Где-то в глубине дома слышался чей-то смех, и он был похож на твой.

Август 1993 года

Джулс

Мама купила мне новый купальник – старомодный, в сине-белую полоску, с «чашечками». Он был призван вызывать ассоциации с 1950-ми, со временами Мэрилин Монро. Будучи толстой и светлокожей, я совсем не походила на Мэрилин Монро, урожденной Нормой Джин, но все равно надела его, потому что мама потратила немало сил, чтобы его отыскать. Найти купальник для девочки моей комплекции было настоящей проблемой.

Поверх купальника я натянула синие шорты и огромную белую футболку. Когда на обед пришла Нел в коротких джинсовых шортиках и бюстгальтере-бикини и увидела меня, то сразу поинтересовалась:

– Ты что, собираешься на реку после обеда?

Ее тон не оставлял сомнений, что она против, но потом, поймав мамин взгляд, она уточнила:

– Я не буду за ней смотреть, ладно? У меня там встреча с друзьями.

– Будь хорошей девочкой, Нел, – попросила мама.

Мама тогда находилась в состоянии ремиссии и была настолько слаба, что ее, казалось, мог сбить с ног порыв ветра, кожа у нее стала желтой, как старая бумага, и папа нам строго-настрого наказал «вести себя прилично».

Под этим подразумевалось, среди прочего, что ты должна брать меня с собой на реку, поэтому выбора у тебя не оставалось. На реку ходили все. Вообще-то других развлечений тут и не было. Бекфорд – не курортный город, в нем нет ни аттракционов, ни залов игровых автоматов, ни даже площадки для мини-гольфа. Только река.