Текст книги "Небо напрокат"

21

Время шло быстро. Из юной девушки я превращалась в молодую красивую женщину. Мне исполнился двадцать один год, и я заканчивала училище. Ничего не изменилось за эти четыре года. Мои сокурсницы вовсю дружили с молодыми людьми, выходили замуж. А я об отношениях с парнями даже слышать ничего не хотела. Для меня их просто не существовало. Я и в мыслях, в своих самых смелых фантазиях, не могла представить, что какой-то юноша будет меня целовать. Да и кто может сравниться с отцом Александром? На его фоне все мужчины казались никчемными и меркли.

От отца Александра после той унизительной записки больше не было никаких вестей. Он не писал и не звонил. Я тоже не писала и не звонила, хотя стоило это мне героических усилий. Много раз за эти годы моя рука, предательски дрожа, тянулась к телефону, чтобы набрать его номер. Но в последний момент разум приказывал мне остановиться. Нельзя! Умом я все очень хорошо понимала. Я знала, что если бы он хотел, то обязательно дал бы о себе знать. Если бы он так же страдал без меня, как я без него, он бы позвонил. Но он молчал. И я не смела вторгаться на его территорию, в его судьбу.

Когда я уже окончательно смирилась с тем, что он больше не появится в моей жизни, с вахты мне крикнули: «Тебя к телефону!» Я нехотя подошла к аппарату. Я никого не ждала.

– Алле, – равнодушно произнесла я.

– Здравствуй, милая моя девочка! – раздался в трубке голос отца Александра.

Я молчала. Странно, у меня не было никаких эмоций. Я не обрадовалась, не удивилась. Не было ни злости, ни обиды, ни радости. Не было ничего, кроме пустоты и безразличия.

– Алле! Ты меня слышишь? – гремел его бас. – Я сегодня выезжаю к тебе, поездом. Слышишь меня? Алле!

– Сегодня выезжаю поездом к тебе! – глядя в одну точку, повторила я.

– Ну, все! До встречи! – И он отключился.

Зачем он едет? Что ему опять от меня нужно? Ведь я только успокоилась, только научилась жить без него, дышать без него. И он, тут как тут, неизвестно зачем появляется на моем пути.

Конечно же, я его ждала. На смену пустоте и безразличию пришло волнительное предвкушение. В общежитии я сказала, что ко мне едет дядя, чтобы не было лишних вопросов.

Часы перед встречей тянулись мучительно долго. Я ходила по своей маленькой, но уютной комнатушке, нервно поглядывая на себя в зеркало.

И вот долгожданный стук в дверь. Мне показалось, что это рухнуло мое сердце. Дрожащей рукой я с силой дернула ручку, и дверь послушно открылась. На пороге стоял отец Александр, которого я знала четыре года назад. Он нисколько не изменился. Мы смотрели друг на друга. Как будто и не было расставания, как будто и не было той подлой записки. Но в памяти настойчиво билась мысль о предательстве отца Александра, и я вмиг поняла, что уже не смогу относиться к нему так, как прежде. Слишком много претензий и горечи засело в моем сердце. И они затмили все те светлые чувства, которые я когда-то к нему испытывала.

– Здрасьте! – язвительно заговорила я.

– Здравствуй, моя хорошая! – Он перешагнул через порог и нежно обнял меня, отчего меня просто захлестнула обида за все унижения, которые я вытерпела по его милости.

Мы прошли в комнату. Повисла тягостная пауза. Он сел на кровать и ласково посмотрел на меня. Меня распирало от злости, но лицо горело по совсем другой причине.

– Сними с моей шеи крестик! – тихо, но твердо сказал отец Александр.

Повинуясь, я приблизилась и трясущимися руками коснулась его горячей шеи. Меня окатило волной возбуждения. Стало невыносимо жарко. Я тяжело дышала. Подавленная нежность и желание пробивались наружу. Я злилась на себя за свою слабость, но чувства были сильнее меня. Я села к нему на колени, обняла за шею и зарылась своим лицом в его густых кудряшках. Слезы, силой удерживаемые мной, рвались наружу. И не справившись с нахлынувшими эмоциями, я разрыдалась, как маленькая девочка, на его мощном плече. Он молча гладил меня по голове, слегка покачивая, до тех пор пока я не выбилась из сил и не затихла. Мне стало легко и хорошо. Слезы вытащили из меня накопившуюся боль. Я сидела на коленях у человека, которого когда-то любила. Любила и теперь. Но защитный барьер, который я возвела за эти годы, не давал мне раскрыться. Я не могла полностью расслабиться, поскольку больше не верила ему. Он пал в моих глазах. Из-за него я ненавидела всех священников. Благодаря ему я больше не ходила в церковь. И именно по его милости мое сердце узнало боль и отчаяние первой любви.

Отец Александр был со мной ровно сутки. Мы болтали с ним на разные темы, как две близкие подружки. Он рассказал, что ту позорную записку его якобы заставила написать жена. Что ей попались на глаза мои письма. Но я почему-то не верила этому. Мне не давало покоя ощущение, что я кукла-марионетка в его спектакле жизни. Ему нравилось держать меня на веревочке, то ослабляя ее, то натягивая до предела.

– Ага! Жена заставила! – передразнила я его. – А ты сам-то способен принимать решения и брать на себя ответственность или как?

Он опустил глаза и слегка покраснел. Ему было неловко. Ничего не ответив, он закурил. Он много курил и литрами пил крепкий черный кофе. Я смеялась над ним: святой отец – и с сигаретой в руках! Он улыбнулся, подошел близко-близко и притянул меня к себе, намереваясь поцеловать. Я отшатнулась от него, как от огня:

– Я тебе не кукла!

Он отвернулся к окну и тихо сказал:

– Прости меня.

– Да иди ты со своим прощением, преподобный отец! – задыхаясь от злости, выпалила я.

Впрочем, хорошие моменты в нашей с ним встрече тоже были. Я с интересом его расспрашивала, как ему служится на новом месте, нравится ли.

– А вот когда люди исповедуются, они сами начинают рассказывать тебе о грехах? – интересовалась я.

– Кто как. Некоторые сами. Кто подходит и молчит, того спрашиваю я, стараясь разговорить, – охотно объяснял отец Александр. – Знаешь, бывают такие грехи, о которых очень тяжело заговорить!

– Знаю! – невесело ответила я.

Я не рассказала ему, что была у священника, не рассказала, как этот священник отругал меня за отношения со святым лицом. Не призналась я ему и в том, что теперь ненавижу всех священников, вместе взятых. И его в том числе! Что во мне наряду с безумной и сумасшедшей любовью к нему живет лютая ненависть. Я не могла понять, чего во мне больше: любви? ненависти? Или того и другого поровну? Меня одновременно и тянуло к нему, и отталкивало.

Перед отъездом он сделал еще одну попытку добиться близости: его рука, погладив меня по голове, опустилась на мою грудь.

– Отстань! – с силой оттолкнула я его. – Я не хочу! – и, закрыв лицо от неловкости и стыда, отвернулась к стене.

Прощались мы рассеянно и холодно. Было неловко. Мне – за то, что я слишком строго и вызывающе себя вела, ему – за то, что позволял себе слишком много вольностей. Мы стояли перед зданием железнодорожного вокзала, и он нервно курил.

– Ты не жалеешь, что приехал ко мне? – вдруг спросила я.

– Нет! – коротко ответил он и отвернулся.

Я уткнулась в его плечо. Он обнял меня своими мощными руками. И мы замерли в ожидании поезда.

– Прости меня, пожалуйста, отец Александр! – с грустью в голосе произнесла я. – Я вела себя как дура!

– Ну что ты, глупенькая. Разве могу я на тебя обижаться? Ты ведь мой самый дорогой и близкий человечек.

– Я не могу без тебя! – вдруг выдала я.

Он помолчал, поежился.

– Помнишь, ты мне читала стихи?

Я кивнула. Любовь к стихам у меня была с детства. Как-то после очередной службы мы шли с ним на остановку. Я сказала, что обожаю поэзию, и он попросил что-нибудь прочесть. И сейчас тем же голосом, с той же интонацией:

– Прочти, пожалуйста, то стихотворение.

Не ломаясь, я начала читать средь шумной разношерстной вокзальной толпы:

 
В том городе, не верящем слезам,
Есть женщина. Она слезам не верит.
Она тебя спокойным взглядом смерит:
Сам полюбил – расплачивайся сам!
 
 
Та женщина все в прошлое глядит,
Оно ей крепко крылья изломало.
Что сделаешь? Ее щадили мало.
Так и она тебя не пощадит!
 

– Не пощадит! – глухо повторил отец Александр.

– Посадку объявляют, – рассеянно произнесла я.

На перроне мы как-то неумело прижались друг к другу, не зная, что сказать. Я отворачивалась, делая вид, что разглядываю толпу, спешащую к вагону, а на самом деле прятала слезы, беспощадно душившие меня. Что-то говорило мне, что мы прощаемся надолго, может, навсегда. Я теряла отца Александра. И даже зная, что мне необходимо его потерять, забыть, вычеркнуть разом из своей жизни, я не могла унять боль разлуки. Сердце рвалось на части. Он стоит, курит, смотрит вдаль. О чем он сейчас думает? Что с ним происходит? Он молчит, и я не смею нарушить его сурового молчания. Кто придумал эти проводы-провожания? Это же настоящая пытка! Время, как назло, тянется медленно. Кажется, оно остановилось, застыло на месте. Когда же уже отправление?

– Ты мне напишешь? – спрашиваю я, зная заранее ответ.

– Конечно напишу.

Врет! Но как красиво и трогательно. Ведь не будет никакого письма. Я знаю. И он тоже знает. Он тоже решил меня забыть, потерять, вычеркнуть раз и навсегда из своей жизни.

Сейчас хлопнет дверь вагона, и все закончится. Грешная любовь, неожиданная встреча – все канет в Лету. Как будто бы и не было этих лет!

– Ты у меня самая замечательная, – говорит отец Александр, запрыгивая в вагон. – Я позвоню, – кричит он, стремительно отдаляясь от меня.

Я киваю, из последних сил сдерживая слезы. Поезд превращается в маленькую точку, а потом и вовсе исчезает. Дует сильный ветер, заметая следы отца Александра и следы грязного прошлого. Я облегченно вздыхаю. Пусть уезжает. Пусть уезжает далеко. Пусть уезжает из моей жизни. Пусть.

22

После отъезда отца Александра началась новая страница моей жизни. В скором времени я окончила училище и уехала учительствовать в рабочий поселок. В школе, куда я устроилась работать, обитали в основном педагоги маразматического пенсионного возраста. И тут появилась я – жизнерадостная девочка-припевочка. Маленькая, худенькая, с серыми глазами в пол-лица, я оказалась белой вороной. Особенно меня невзлюбила Нина Павловна Князева, преподаватель русского языка и литературы. Она не страдала интеллектом, у нее были проблемы с речью, и писала она… с ошибками! Меня это поражало до глубины души. Чему может научить учительница, пишущая с ошибками и ставящая неправильные ударения в словах? Я всегда любила русский язык и неплохо в нем разбиралась, поэтому все промашки Нины Павловны замечала. Конечно, я этого не озвучивала, но она каким-то задним чутьем это чувствовала и люто меня ненавидела.

Потом начались проблемы с детьми. В мой класс врывались тридцать человек маленьких бандитов, и я должна была с ними что-то делать. Что можно делать на уроках музыки в школе? Да все что угодно! Испокон веков про уроки музыки, как там деточки ходят по партам, легенды ходят! Музыку никто и никогда за предмет не считал. И мне, к сожалению, не удалось в этом переубедить ни детей, ни педагогов. Оглядываясь впоследствии, я с ужасом вспоминала свои уроки. С младшими классами я еще как-то находила общий язык, старалась сделать свои уроки увлекательными за счет игровой формы. Иногда получалось очень даже неплохо. Я радовалась своим маленьким победам и достижениям. Но когда на пороге появлялись седьмые-восьмые классы, всем моим стараниям приходил конец. На мои просьбы спеть фрагмент из какой-нибудь песни они квакали или мычали. Когда я включала музыкальное произведение для прослушивания, вскакивали и бегали по партам. Особенно мне запомнился Петя Федорцов из седьмого «В». Он заходил в класс как король. Его все боялись, включая учителей. Меня он каждый раз окидывал ехидным взглядом и с довольной усмешкой говорил:

– Ну что, училка, споемся?

Меня воротило от этой пошлости и наглости. Но что я могла? Федорцов вел себя так развязно не только на моих уроках, а везде и со всеми. Когда классный руководитель Федорцова Елена Викторовна взялась за его воспитание: оставляла заниматься после уроков, проводила профилактические беседы и периодически вызывала родителей в школу, – домой она шла только в сопровождении мужа, которой каждый вечер, ровно в семь, появлялся в школьном дворе. Федорцов угрожал убить ее, а заодно и директора, Контрабаскину Лидию Яковлевну, тучную даму бальзаковского возраста. Что было говорить о моих скромных и никому не нужных уроках музыки. Я даже не пыталась воздействовать на этого подрастающего бандита, терроризировавшего всю школу. Старалась не обращать на него внимания, хотя это было практически невозможно.

Однажды он весь урок писал на парте матерные слова, не забывая при этом бекать и мекать. Весь класс, как обезьяны, повторял за ним все действия. Ведь он был явный лидер класса, еще не понимающего, что на самом деле он просто паршивая овца. Я не выдержала и пригласила Елену Викторовну. Мне нравилась это женщина. Она была одной из немногих в этой школе, кто знал свой предмет и умел интересно донести информацию. И писала она без ошибок, за что Нина Павловна ее тоже недолюбливала. Проницательные карие глаза Елены Викторовны умели видеть одновременно весь класс. От нее не ускользала ни одна шпаргалка, ни одна подсказка. Но зато все, кто у нее учился, знали историю назубок. Так что она была моей последней надеждой.

– Ну что, Федорцов, опять уроки срываешь? – выпалила она, входя энергичной походкой в кабинет музыки. – Что случилось? – обратилась она к нему.

Федорцов сидел, развалившись на двух стульях, перед исписанной матами партой и молчал, ехидно улыбаясь.

– Что случилось? Я тебя спрашиваю, Федорцов! – повторила она.

– А что сразу Федорцов? – произнес он тоном человека, добившегося своего. Ему нравилось привлекать к своей персоне внимание.

– Завтра родителей в школу! – твердо сказала она. – И не забудь после урока вымыть парту! Продолжайте! – обратилась она теперь уже ко мне и так же стремительно покинула класс.

– Вы мне за это ответите! – прогремел Федорцов, злобно уставившись на меня.

На мое счастье, прозвенел звонок, и вся эта дикая орава понеслась с воплями по коридору трепать нервы следующему педагогу.

– Вы мне за это ответите! – повторил на прощание Федорцов и скрылся за дверью.

Федорцов меня не обманул. С этого дня он устроил мне невыносимую жизнь. Собрав парней из десятых классов, он каждый вечер стал приходить с этой бандой в общежитие, где я обитала. Они пинали мою входную дверь, стучали в окно, выкрикивая гадкие слова. А однажды подожгли на моем окне сетку от комаров.

Все это происходило на глазах у соседей. Никто не вмешивался, боясь этих маленьких разбойников. За стенкой жила старая, лет восьмидесяти, бабка Ленка. Она мне сочувствовала, но тут же признавалась, что помочь ничем не может. Позже выяснилось, что один гаденыш из банды был сыном ее близкой подруги – и та прекрасно знала от бабки Ленки, что ее сынок каждый вечер донимает молодую училку, но даже не потрудилась с ним поговорить.

Я понятия не имела, что делать. Ситуация заходила в тупик. Я стала нервной, раздражительной, вздрагивала от каждого шороха и стука. Помощи просить было не у кого, и однажды, не в силах больше молчать, я пожаловалась молодой учительнице географии. Ирина Дмитриевна была моей ровесницей и полной моей противоположностью. Высокая, статная, уверенная в себе, она, в отличие от меня, умела укрощать хамов. Поэтому, выслушав мою историю, сказала:

– Надо этих козлов выследить!

Вечером она приехала ко мне в общежитие на машине, за рулем которой был ее любовник по имени Эдик. Армянин по национальности, он плохо говорил по-русски. Зато имел серьезные связи в «верхах», работал неизвестно где и неизвестно кем, но зарабатывал достаточно, чтобы содержать законную жену с двумя детьми и законную любовницу Ирину.

– Садись в машину! – скомандовал мне Эдик.

Он отъехал и развернул машину так, чтобы можно было видеть мое окно и всех появлявшихся вблизи общежития. Мы ждали. Я сильно нервничала. Эдик спокойно курил. Ирина, сощурившись, всматривалась в темноту.

– Вот они! – наконец сказала она.

Я схватилась за ручку машины и хотела выйти.

– Куда? – перехватил мою руку Эдик. – Сиди спокойно!

Я плохо знала по фамилиям учеников старших классов, поскольку предмет музыки преподавался до восьмого класса. Их знала Ирина, как раз работавшая со старшеклассниками. Все так же щурясь, она принялась легко перечислять нарисовавшуюся банду по фамилиям:

– Сизов, Крылатов, Гнездицкий, Шульгин, Кобыляцкий и замыкает эту банду Федорцов.

– Кобыляцкий? – удивилась я. – Ты сказала Кобыляцкий?

– Да, а что? – спросила Ирина.

– Да ничего! Просто этот Кобыляцкий – сын тетки, с которой дружит моя соседка. Вот сволочь! – вырвалось у меня.

– Сволочь! – с сильнейшим акцентом подтвердил Эдик.

Он завел двигатель, включил дальний свет и прямиком поехал на толпу, которая вовсю развлекалась возле моего окна, думая, что я уже дома.

Они испугались и от неожиданности попятились назад. Я не выдержала, высунулась из машины и закричала:

– Пошли вон, ублюдки! И чтобы духу вашего здесь больше не было!

Хулиганы разбежались. Из своих окон тут и там выглядывали соседи, с интересом наблюдая за происходящим. Я вышла из машины. Меня трясло.

– Сволочи, сволочи! – повторяла я сквозь слезы.

– Ну, все, все, – ободрял меня Эдик. – Они больше не придут!

Но я на этом не успокоилась. Во мне кипели злость и ненависть к этим малолетним подонкам. Мне хотелось их наказать, отомстить за все издевательства, которые я от них вытерпела.

На следующий день, ближе к вечеру, я отправилась в дом семьи Кобыляцких. К Кобыляцкому у меня были особые чувства. Он меня раздражал, бесил до белого каления уже одним своим видом – неприятным, под стать его натуре. Длинный, как каланча, худой, как дистрофик, рыжий и конопатый, с маленькими светло-серыми глазками, которые, казалось, постоянно искали, что бы такого натворить, кому бы сделать плохо. И тут подвернулась я. Каждое утро мы сталкивались с Кобыляцким по дороге в школу, и он сверлил меня взглядом, ехидно улыбаясь. Будто спрашивал: «Хорошо ли ты спала после моего вчерашнего позднего визита?» Я его ненавидела и теперь шла с предвкушением сладостного чувства мести. Я знала, что у него очень строгий отец, и надеялась, что родитель разберется со своим пакостным чадом.

Я вошла в калитку, нервно, с грохотом захлопнув за собой дверь. Отец Кобыляцкого колол на улице дрова. Это был высокий грузный мужчина, лет сорока пяти, с пухлыми, в мозолях, руками и курчавыми темными волосами. Сын на отца был совсем не похож, и я подумала, что, возможно, это отчим. В какой-то момент мне стало страшно от созерцания того, как Кобыляцкий-старший размахивает топором. Захотелось уйти. Но я глубоко вдохнула и направилась в его сторону. Все это время Кобыляцкий-младший, высунувшись из сеней, внимательно наблюдал за мной. Впервые я видела в его взгляде не бахвальное ехидство, а панический животный страх. И сразу поняла, что Ирина не шутила, говоря, что единственный человек, способный укротить Кобыляцкого, – это его отец.

– Здравствуйте! – вплотную подойдя к старшему, сказала я.

Он не спеша обернулся и вопросительно посмотрел на меня умными карими глазами.

– Я учительница музыки, – продолжала я, не дожидаясь ответа, – и живу вон в том общежитии, – я показала кивком головы и выпалила на одном дыхании: – Ваш сын каждый вечер стучится в мои окна, выбивает ногами входную дверь и выкрикивает маты.

Отец, бросив топор, внимательно и с удивлением слушал меня. В отличие от мамаши Кобыляцкого, он ничего не знал о вечерних похождениях сына, и чем дальше я рассказывала, тем напряженнее становился.

– И если он не прекратит свои визиты, – твердо и со злостью предупредила я, внезапно осмелев, – я напишу заявление в милицию!

Он рассеянно посмотрел на меня, словно переваривая полученную информацию. Потом медленно повернулся в сторону дома, откуда на него испуганно смотрели Кобыляцкий и его мамаша, и грозно сказал сыну:

– Ну, иди сюда, скотина!

– Нет! – трясущимися губами проговорил Кобыляцкий.

– Тогда я сам подойду! – прогремел разъяренный отец и быстрыми шагами направился к нему.

Вся семья Кобыляцких скрылась в доме, и я уже оттуда услышала:

– Ты что себе позволяешь? Как ты смеешь?! – кричал старший.

– Я больше не буду! – вопил младший.

– Не трогай его! – рыдала мамаша.

Я вышла из калитки, зловеще улыбаясь.

– Так тебе и надо, подонок, – вырвалось у меня вслух. – В следующий раз будешь думать, чем на досуге заниматься!

Утром вся школа была в курсе происшедшего. Мой поступок не одобрили ни учителя, ни дети. К тому же Кобыляцкий, которого отец избил, не явился на занятия. Остальная банда притихла, напуганная моими угрозами заявить в милицию. Даже Федорцов сидел на уроке тихо, заставив весь класс молчать. От гробовой тишины в седьмом «В» было непривычно и неуютно. Тридцать пар детских глаз смотрели на меня с ненавистью и презрением, а взгляд Федорцова испепелял меня так, что к концу урока мне казалось, что на мне горит одежда.

Зайдя в учительскую, я ощутила на себе ту же ненависть, только теперь уже не детскую, а взрослую.

– Ну, и что ты теперь будешь делать? – намеренно громко, во всеуслышание поинтересовалась Нина Павловна.

– А что бы вы сделали на моем месте? – неожиданно для себя и для всех резко спросила я и сверкнула глазами на Нину Павловну.

Она растерялась, явно не ожидая от меня такой реакции, и молчала, соображая, чем же ответить на мой выпад. Учителя подходили, окружая меня и Нину Павловну плотным кольцом и предвкушая возможность насладиться скандалом.

– Ну, я имела в виду… – растерянно начала Нина Павловна.

– Я знаю, что вы имели в виду, – перебила я. – Я напишу заявление в милицию! Даже не сомневайтесь!

По учительской прокатился шепот. Эти старые тетки были изумлены моим резко изменившимся поведением. Им было не понять, что я доведена до отчаяния и мне теперь абсолютно все равно, что будет дальше. Я бы не удивилась, если бы, придя домой, обнаружила свою комнату сгоревшей дотла. От этих деточек можно было ожидать чего угодно, поскольку между мной и ими развязалась нешуточная война и теперь шла борьба за выживание.

– Ты позоришь нашу школу! – вскипела Нина Павловна.

– Ее давно уже опозорили вы, придя сюда преподавать русский язык, которого не знаете! – парировала я.

Учительская загудела. Нина Павловна схватилась за сердце. Кто-то закричал: «Воды! Воды! Нине Павловне плохо!»

Я вышла. Больше мне здесь нечего было делать. Я понимала, что вырыла себе яму, но нисколько об этом не жалела. Ведь кто-то же должен был всколыхнуть это вязкое мерзкое болото, под названием «средняя общеобразовательная школа»!

Я сидела в своей комнатушке, обхватив голову руками. Стоял ноябрь. Было холодно. Сквозь огромные щели в моей двери безжалостно дул ледяной пронизывающий ветер. Я мысленно придумывала текст заявления в милицию. Я решила идти до конца: мне объявили войну, меня травят, но я просто так, без боя, не сдамся!

В комнату постучали. С трудом оторвав от головы заледеневшие руки, я медленно поднялась. «Кого там еще принесло?» – подумала я, с раздражением распахивая дверь. На пороге, вместе с холодным завывающим ветром, появился Кобыляцкий.

– Здравствуйте! – смиренно сказал он, не глядя мне в глаза.

– Чего тебе? – рявкнула я, охваченная яростью: опять он собрался надо мной издеваться!

– Я пришел просить прощения, – еле выговорил он.

Я оторопела, и, мгновенно успокоившись, только сейчас заметила, как сильно изменился Кобыляцкий за эти несколько дней. Лицо совсем осунулось, щеки впали, теперь он был похож на ходячий скелет. Светло-серые глаза потухли, но в них появилась осознанность. Вероятно, он многое передумал за это время и сделал для себя определенные выводы. Я стояла, грозно упершись рукой в бок, но в душе уже раскаивалась за то, что затеяла свою «расправу». Почему-то мне стало жаль этого мальчишку, живущего с мамашей-кукушкой и отцом-тираном. Два родителя – две крайности. Мамаша покрывает подлые поступки сыночка, даже не потрудившись провести с ним поучительную беседу, а папаша-тиран избивает до полусмерти – не допуская мысли, что, опять же, можно поговорить со своим чадом и доступно объяснить, что приемлемо, что недопустимо.

– Не пишите заявление. Пожалуйста! – взмолился Кобыляцкий.

– С чего это вдруг? – строго спросила я. – За свои поступки надо отвечать, Кобыляцкий!

Я потянулась открыть дверь, чтобы выпроводить его. Но он перехватил мою руку.

– Мне в институт поступать, а с такой биографией будет очень сложно. – Он слегка пошатывался – казалось, что сейчас возьмет и рухнет к моим ногам. – Я больше не буду! Правда! А дверь я вам починю. Пожалуйста!

– Ладно уж, – смягчилась я. Бессмысленно было продолжать эту сцену. – Сильно тебя папаша избил? – вдруг спросила я.

– Так себе, – заулыбался Кобыляцкий, и его глаза просияли. – Мне не привыкать, – добавил он.

– Что, так часто попадает?

– Бывает, – склонив голову, ответил он.

– Иди, Кобыляцкий, иди, – сказала я. – Не буду писать заявление.

– Правда? – оживился он. – Вы правду говорите?

– Обещаю. – И я захлопнула дверь.

Я сдержала слово и в милицию не пошла. Со временем эта история утихла, и все пошло своим чередом. На моих уроках стало тише и спокойнее. Никто уже не стремился нарываться на конфликт со мной. Я показала характер и выдержку, и дети это усвоили. С учителями я практически не общалась и в учительской появлялась довольно редко. Но в отличие от детей, тетки не успокоились и продолжали меня травить.

Однажды ко мне на второй урок не явился седьмой «А». Прозвенел звонок, в школе наступила умиротворяющая тишина, а класс в полном составе словно провалился. Я подождала несколько минут и отправилась на поиски. Сходила к классному руководителю, потом в спортзал – безрезультатно. Закаленная и ко всему готовая, я отправилась в кабинет завуча – он же рассадник слухов и сплетен. У заведующей учебной частью Марины Ивановны Шумахер собирались сотрудники для того, чтобы в очередной раз перемыть косточки всем и вся, не подозревая, что в их отсутствие здесь появлялись другие и мыли косточки уже им. Когда Марина Ивановна занималась работой – для меня лично оставалось загадкой. Но все же, в отличие от Нины Павловны, она была не так безнадежно глупа и свои обязанности знала неплохо. Полная, грузная, она всегда сидела за своим столом, подпирая его мощной, роскошной грудью. Мне нравились ее голубые, цвета озера, глаза. В них иногда мелькали проблески ума, что для этой школы было очень ценным, редким качеством.

– У меня седьмой «А» не пришел! – заявила я.

– То есть как не пришел? – Шумахер подняла на меня свои спокойные прозрачные глаза и улыбнулась. Привыкнув к тому, что меня вечно сопровождают ЧП и скандалы, она никогда не удивлялась моим новостям.

– Вот так, не пришел и все! – теряя терпение, раздраженно ответила я.

Марина Ивановна перевела свой взгляд на расписание.

– Так, – сказала она, – первым уроком была математика у Зои Васильевны, ищи там!

Эта математичка считалась в школе самой вредной и несговорчивой и всегда была в курсе всех событий. Худая, невысокого роста, слегка сгорбленная, она напоминала мне старуху Шапокляк – для полноты образа ей не хватает только крысы. Впалые щеки, резко очерченный рот, проницательные узкие глаза выдавали в ней сильную и властную личность. Ходить обычным шагом, как все, она не умела, и передвигалась легким бегом, отчего дети справедливо прозвали ее Торнадо.

В кабинет Зои Васильевны я вошла не стучась – там сидел седьмой класс «А», и она преспокойно занималась с ними математикой во время моего законного урока музыки.

– Вообще-то у вас музыка, – обратилась я к классу, игнорируя математичку. – Сейчас все дружно поднимаемся, – ледяным, не терпящим возражения голосом, продолжала я, – и идем в кабинет музыки.

Я вышла, не дожидаясь реакции на мое заявление, спустилась в свой кабинет и села за стол. Меня трясло от злости. Я была уверена, что Шапокляк не отпустит класс до конца урока. Каково же было мое удивление, когда через две минуты ко мне ворвались тридцать голов седьмого «А».

После уроков я снова зашла в кабинет Марины Ивановны и уверенно объявила:

– Зоя Васильевна сорвала мне урок. Разберитесь. Пожалуйста, – добавила я, закрывая за собой дверь и слыша в ответ:

– Хорошо.

Наступила весна. Среди всей этой травли и ненависти мне необходимо было подготовить художественный смотр. К нам ехала какая-то важная комиссия, и в школе ощущались напряжение и суета.

Подготовка шла тяжело. У меня еще не было опыта проведения таких мероприятий, а обратиться за помощью было не к кому. Нина Павловна, которая якобы меня курировала, то и дело вставляла мне палки в колеса. Остальные тетки тоже при каждом удобном случае старались уколоть меня язвительными высказываниями и замечаниями. Их тупые головы не понимали, что они не меня травят, а школу обрекают на провал.

Детей я выбрала не по способностям, а взяла тех, кто был послушным и ответственным и ходил на все репетиции. Естественно, уровень страдал. Времени до смотра оставалось совсем немного, а у меня, как назло, все разваливалось. Дети то болели, то внезапно отказывались от участия. И даже те немногие номера, которые мы с огромным трудом отрепетировали, так называемые педагоги нашей школы пытались зарубить.

За два дня до смотра мы с Ниной Павловной утверждали очередность номеров. И тут на пороге возникла Шумахер. Она, как учитель литературы, готовила чтецов.

– Поставь еще Корягина в программу, он все-таки будет читать, – обратилась Шумахерша к Нине Павловне.

– Некуда ставить, номеров очень много, – возразила Нина Павловна.

– Ну так выброси всякую дрянь, – Шумахерша кивнула в мою сторону, – и поставь Корягина! – и, гордо подняв голову, вышла, не дожидаясь ответа.

– Ничего себе, «всякую дрянь»! – сквозь слезы проговорила я. Нервы уже не выдерживали. Я устала от изнурительной подготовки к мероприятию и травли.

– Ты что, оскорбилась? – ехидно поинтересовалась Нина Павловна. После случая в учительской она считала своим святым долгом сделать мне плохо и больно. Иными словами, мстила мне.

– Нет, я обрадовалась! – съязвила я. – А «всякую дрянь» действительно нужно выбросить. Не забудьте, пожалуйста!

На смотре дети, подготовленные мной, выступили, к моему удивлению, неплохо. И председатель комиссии, грузная важная тетка, в присутствии всех участников выразила мне благодарность как молодому специалисту за успешно проделанную работу. Ни Шумахершу, ни Нину Павловну она не отметила. Я видела, как их физиономии вытянулись от недовольства, как люто они сверлили меня злобными глазами. Я ликовала. Молодая девчонка обошла солидных педагогов с солидным стажем работы.