Текст книги "Питомник"

Глава восьмая

В ритуальном зале Митинского крематория собралось совсем немного народу. Несколько коллег с игрушечной фабрики во главе с секретаршей Наташей, соседи, бывшие понятые, старенькая учительница рисования, которую случайно удалось разыскать. Фердинанд Леопольдович Лунц успел состричь свой хилый хвостик, щетина приобрела очертания небольшой прозрачной бородки. Черный костюм с пиджаком без воротника и черная водолазка делали его похожим на миссионера какой-нибудь тихой, неагрессивной секты. При последнем прощании он дольше других задержался у гроба, долго, пристально глядел в лицо покойной. Прежде чем положить букет из шести крупных нежно-розовых роз, он припал губами к мертвой руке и застыл на несколько секунд. Капитан Косицкий, подобравшийся поближе, услышал свистящий надрывный шепот:

– Все к лучшему, Лика, ты видишь, теперь ты совсем свободна. Прости меня, если можешь.

Под звуки «Реквиема» Моцарта, под тихие всхлипы Наташи и пожилой соседки, гроб медленно опустился в черноту. Дальше произошла неприятная заминка, поскольку следующая партия провожающих без приглашения стала наполнять зал. Их было много, в основном крепкие мужчины в дорогих ладных костюмах с лицами и затылками, типичными до тошноты. Косицкий успел узнать нескольких крупных криминальных авторитетов, и вдруг из образовавшейся небольшой тихой сутолоки донесся отчаянный петушиный крик:

– Куда лезете, скоты?! Подождать не можете? Вон отсюда! Ненавижу! Давайте, бейте, вы это умеете! Нелюди! Мразь!

Капитан пробрался сквозь толпу и увидел, как два хмурых братка держат под руки извивающегося Фердинанда.

– Человек не в себе, – тихо сказал Косицкий. – Федор, пойдемте, вам надо на воздух.

Братки, не обращая на капитана никакого внимания, профессионально зажимали локти маленького бледного Фердинанда и искали кого-то глазами. Капитан понял, что, прежде чем отпустить, им надо посоветоваться с руководством.

– Уроды! Нелюди! Даже здесь приходится видеть ваши рожи! – хрипел Фердинанд. – Не могли подождать со своим покойником? Не-ет, не могли! Как же это, вам, таким крутым, кого-то ждать? Мы для вас мусор, грязь, не только живые, но и мертвые!

– Ты заткнешься или нет? – вяло спросил один из братков и скорчил рот, как будто сейчас сплюнет, однако сдержался, вспомнив, где находится.

Толпа у двери расступилась, потому что вносили роскошный гроб, в котором плыло, утопая в цветах, молодое и весьма известное лицо, тридцатилетний лидер одной из крупнейших подмосковных группировок Кутиков Валерий Иванович, по прозвищу Джамп. При виде гроба Фердинанд умолк, братки чуть ослабили хватку, капитан аккуратно перехватил крикуна и осторожно, в обход, повел вон из зала. Один из братков хотел кинуться следом, но подоспевший солидный седой господин с мягким профессорским лицом сказал ему что-то, покачал головой, и браток успокоился.

В седом господине капитан Косицкий без труда узнал знаменитого предпринимателя, подозреваемого в причастности к нескольким громким заказным убийствам.

– Спасибо, – буркнул Фердинанд, когда они наконец оказались на улице, – однако не стоило беспокоиться. Я бы мог запросто справиться сам. Ну, что вы на меня так смотрите? Я, между прочим, три года занимался карате. Давно, в ранней юности. Но кое-что еще помню.

– Вы собирались с ними драться? – капитан едва заметно усмехнулся.

– А что? Это было бы эффектно. Впрочем, все еще впереди. Не думаю, что эти скоты все так оставят. Они найдут меня, уверен, они ничего не забывают и не прощают, – он сощурил близорукие маленькие глаза, – такое яркое солнце, такой теплый, изумительный день, но жить дальше совершенно не хочется.

– Зачем вы это сделали? – спросил капитан.

– Так. – Фердинанд пожал плечами. – Сигареткой не угостите, господин капитан милиции? Свои забыл.

Они остановились, чтобы закурить. Их догнала старенькая учительница рисования, посмотрела на Фердинанда сквозь толстые линзы, хотела сказать что-то, но раздумала, укоризненно покачала головой и засеменила дальше, к автобусу, который должен был отвезти всех на игрушечную фабрику. Там стараниями Наташи организовали поминки.

– Недовольна старушка, – Фердинанд оскалил испорченные мелкие зубы, – искренне возмущена. Знаете, что она сейчас хотела произнести? «Молодой человек, как не стыдно устраивать скандал в таком торжественном и печальном месте!». – Он глумливо зашамкал, скорчил отвратительную гримасу, потом, как бы опомнившись, тряхнул головой. – Напрасно сдержалась, праведница. Такие эмоции следует выпускать наружу. Очень полезно для здоровья, и самое забавное, что в глубине души она, лапонька, божий одуванчик, просто счастлива.

– Чему же счастлива? Скандалу? Или, может, смерти Лили?

– Как вы не понимаете, господин капитан милиции, – Фердинанд покачал головой, – вы должны лучше разбираться в человеческой психологии. На фоне дурных поступков других кажешься себе таким замечательным, правильным, растешь в собственных глазах. Это во-первых. А во-вторых, теперь у нее есть отличная тема для будущих разговоров. Люди, особенно такие вот бабушки, обожают поболтать. Если бы не мой некрасивый поступок, о чем бы она потом рассказывала? Ну да, крематорий, похороны, ужас, такая молодая женщина. Разве это интересно?

– А почему это должно быть интересно? – кашлянув, хрипло спросил капитан.

– Потому, что жизнь скучна, тупа и бессмысленна. Подсластить ее, хотя бы таким вот скандальцем, никогда не помешает. Признайтесь, ведь эффектная вышла сцена?

– Честно говоря, отвратительная, – вздохнул капитан.

– Ну, спасибо, утешили. Кого они хоронят, эти мордовороты, случайно не знаете?

– Случайно знаю. Главаря крупной преступной группировки. Кличка Джамп.

– Понятно. Туда и дорога. Небось свои же и шлепнули. Заказное убийство, конечно?

– Убийство, – кивнул капитан, – но только не заказное. Любовница зарезала. Из ревности.

– Ого! – Фердинанд весело присвистнул. – Надо же, какая прелесть! Расскажите, расскажите подробней. Безумно интересно.

– Возьмите любую желтую газетку и прочитайте, – буркнул капитан, – ничего интересного.

– У меня аллергия на желтую прессу. К тому же там наверняка на тонну вранья один грамм правды. А вы владеете информацией из первых рук, из оперативных источников. Ну что вам, жалко, что ли? Или это пока тайна следствия?

– Никакой тайны там нет. Джамп в загородном ресторане потанцевал с лауреаткой конкурса красоты, его любовнице показалось, что ее милый слишком нежно обнимает красавицу, она сбегала на кухню, схватила тесак для разделки мяса и на глазах у двух десятков людей, включая вооруженную охрану, пырнула Джампа в спину и попала аккурат в сердце.

– Класс! – Фердинанд чуть присел и хлопнул себя по коленкам. – Перефразируя Карамзина, можно сказать: и ублюдки любить умеют.

– Вы считаете, убийство – это проявление любви? – небрежно спросил капитан и глубоко затянулся.

– Это ее высшее проявление, апогей страсти. Представьте, какие бури бушевали в сердце у этой девушки, какой огонь горел в ее крови. Это же Вильям Шекспир! Леди Макбет!

– Пьяная она была, – проворчал капитан, – пьяная злющая баба.

– А вам, кажется, жаль бандюгу, – Фердинанд хитро прищурился, – смотрите, как вы помрачнели, господин капитан.

– Что же, смеяться? – Они вышли на стоянку. Косицкий заметил Наташу у маленького автобуса. Она помахала рукой. – На поминки не хотите поехать? – спросил он Фердинанда.

– Зачем?

– А Люсю навестить не желаете? – Он резко развернулся и поймал странный, почти панический взгляд.

– Почему вы спросили? – отчеканил Фердинанд и пнул ногой банановую кожуру.

– Если вам была дорога Лилия, то судьба девочки не должна быть безразлична. У нее ведь нет теперь никого, вообще никого, и, возможно, вы единственный человек, который… – Он не договорил, потому что Фердинанд вдруг сорвался и побежал прочь, понесся, как сумасшедший, сверкая лысиной и стертыми подметками. Косицкий проводил удивленным взглядом маленькую черную фигуру. Окликать, догонять было поздно. Да и не стоило.

* * *

Рано утром из окна третьего этажа безадресного бомжовского дома в Калужском переулке вдруг стали падать разнообразные предметы. Разметав рукава, как крылья, медленно опустилось на асфальт черное пальто. За ним, в тонком облаке куриных перьев, вывалилась грязная подушка без наволочки, вслед за подушкой шмякнулась толстая пачка пожелтевших газет, перетянутая бечевкой крест-накрест. Далее посыпалась разная мелочь, какие-то баночки, пластиковые бутылки из-под шампуня, разодранные журналы и книжки. Цветастый женский халат расправился в воздухе, как гигантская бабочка, и бережно накрыл всю кучу. Тут же на него полетела, кувыркнувшись, табуретка без одной ноги, за ней последовало сразу три ящика от письменного стола, вместе с их содержимым: пустыми бутылками и жестянками из-под пива, причем из банок тут же посыпались старые вонючие окурки. Вообще, вонь сгущалась, наполняла маленький двор и стала почти нестерпимой, когда с подоконника тяжело соскользнул полосатый матрац в жутких разноцветных пятнах, а за ним бесформенным комом плюхнулось драное ватное одеяло, из коего с металлическим писком выскочила огромная живая крыса.

За открытым окном было темно и тихо. Утреннее яркое солнце заливало двор, а потому разглядеть бросавшего не было никакой возможности. На безопасном расстоянии от окна молча стояли, задрав головы, дворник в рыжей жилетке и начальница жилконторы, полная хмурая дама в открытом сарафане.

Из подъезда соседнего дома вышел мальчик с собакой, остановился, присвистнул, покачал головой.

– Это что, полтергейст? – задумчиво спросил он, обращаясь скорее к своему мраморному догу, чем к дворнику и начальнице. Дог гавкнул внушительным басом и поволок хозяина за угол, к собачьей площадке.

Потом вышла маленькая старушонка в детской панамке, с клеенчатой сумкой, охнула, застыла как вкопанная. В этот момент из окна выпало небольшое рыжее кресло, аккуратно опустилось на все четыре ноги, прыгнула и задрожала в воздухе толстая пружина.

– Что вы смотрите, надо в милицию звонить! – резонно заметила старушка и тут же присоединилась к двум зрителям, задрала голову, пытаясь разглядеть человека в окне. Идею вызвать милицию высказал и молодой мужчина в элегантном песочном костюме. Он появился из подъезда, смерил двор надменным взглядом и громко произнес:

– Ну ваще, блин, бардак, в натуре. Вы че, блин, застыли все, как неживые? Надо это, ментов вызвать, в натуре, совсем засрали двор, козлы. – Он сплюнул, направился к своему белоснежному джипу, который стоял за углом, сел за руль и укатил в неизвестном направлении.

А предметы продолжали падать. Полированная дверца, ворох серо-желтого женского нижнего белья, крышка доисторического чемодана с железными уголками, обклеенная изнутри фотографиями котят и красавиц, остов настольной лампы, стаканы, ножи, вилки. Последней вывалилась алюминиевая кастрюля с черным дном, из нее выскочила вторая живая крыса и молча заметалась по двору. Она так ошалела от полета в кастрюле, что бросилась прямо в ноги начальнице. Та взвизгнула, подпрыгнула и наконец опомнилась.

– Стой здесь! – приказала она дворнику, а сама направилась в контору, чтобы оттуда позвонить в районное отделение.

Наряд появился только через полчаса. Бомжовский дом сильно надоел всему районному отделению, он портил отчетность, вонял, там без конца происходило что-нибудь мерзкое. Милицейский газик въехал во двор и уперся бампером в гору грязного барахла. Группа не спеша вышла. Поднялись по лестнице, заранее затыкая носы.

– Так здесь вроде Симка живет, – заметил один из милиционеров, – та самая, что видела черта.

– Вот он за ней и пришел, – хмыкнул другой.

– Свидетельница, между прочим, по убойному делу, – напомнил третий.

– Да уж, свидетельница.

Дверь в квартиру держалась на ржавом крючке, достаточно было просто толкнуть плечом. Вонь ударила в нос. На полу, посреди пустой комнаты, в луже крови, лежала женщина. Рядом, скорчившись, поджав коленки, сидел мужчина и тихо покачивался.

– Ну что, Рюрик, допился, кончил свою сожительницу? – Один из милиционеров пнул сидевшего ногой. – Давай поднимайся, рассказывай, как дело было.

Рюрик поднял мокрые глаза и хрипло прошептал:

– Это не я!

– А кто же?

– Не знаю. Я пришел, она уже лежала! Так и было, когда я пришел! Не убивал я! Так и было! – Шепот перешел в крик, Рюрик вскочил, дико огляделся, увидел какую-то тряпку в углу, метнулся, вероятно желая схватить ее и тоже выкинуть в окно, однако его скрутили, надели наручники. Он выл и бился, повторяя, что не убивал, все так и было.

– Кончай орать, давай колись, сразу полегчает, – предложили ему по-хорошему, – ты ведь у нас грамотный, сам знаешь, чистосердечное признание смягчит приговор, а будешь хорошо себя вести, мы тебе вообще явку с повинной оформим.

Но Рюрик упорствовал, продолжал орать, что не убивал, вернулся домой совсем недавно, увидел мертвую Симку.

– Я любил ее, дуру, я жил с ней, а она мне такое сделала… такое…

– Ну, вот у нас и мотив замаячил, расскажи-ка, поделись, что такое она тебе сделала? Мы поймем. Довела, да? Изменяла тебе? Все они, суки, такие. Поделись, облегчи душу. – Капитан милиции смотрел Рюрику в глаза, не моргая, почти гипнотизировал его, уговаривал признаться.

– Ничего она не сделала! Ничего! – У Рюрика изо рта летели брызги, он вопил высоким петушиным голосом, продолжал дергаться, извиваться.

– Погоди, ты сам только что сказал: она мне такое сделала. Говорил? Конечно, говорил. Мы все слышали. Ну, давай, быстро колись, за что ты ее?

– Померла она, понимаешь ты, померла, вот что сделала мне, дура! Хуже ничего быть не может.

– Так потому и померла, что ты ее ножиком.

– Я не убивал! Так и было, не убивал я!

Никакие уговоры не помогали, Рюриков явно не собирался чистосердечно признаваться в убийстве своей сожительницы Симаковой Нины Дмитриевны. От крика, от гнусной бомжовской истерики у капитана сдали нервы, он нанес Рюрику несколько ударов в живот. Несчастный бомж согнулся пополам и затих.

Приехала опергруппа, судебный медик сообщил, что смерть наступила более пяти часов назад в результате многочисленных ножевых ранений. Орудия убийства не нашли и резонно предположили, что оно валяется в куче под окном. Рюрик едва не свалился на лестнице, милиционерам пришлось тащить его, он еле волочил ноги, голова его болталась из стороны в сторону. Капитан внимательно вгляделся в его лицо, когда садились в машину. Лицо у Рюрика было пепельно-серым, глаза красными, и показалось даже, что на губах выступила розовая пена. Капитан отвернулся и отбросил неприятные подозрения. Подумаешь, вмазал пару раз. Ничего, оклемается. Он, капитан, не впервые терял терпение, опыт у него был солидный, он неплохо знал анатомию, бил с умом, так, чтобы не повредить жизненно важные органы, чтобы было очень больно, однако для здоровья безвредно.

Глава девятая

Ксюша Солодкина, не глядя, бросала в рюкзак все, что попадалось под руку: шорты с поломанной молнией, грязные голубые носки, пустой пластиковый тюбик из-под детского крема фирмы «Чикко», новую, белоснежную, ни разу не надетую теннисную юбку. Руки дрожали, в глазах рябило от слез. Что-то больно резануло по пальцам, и Ксюша опомнилась, обнаружив, что пытается отодрать от юбки тонкую крепкую леску, на которой болтается фирменный ярлык. Она вытряхнула содержимое рюкзака на диван и застыла посреди просторной нарядной комнаты. Кроны молодых берез защищали огромное полукруглое окно от солнца. Оно было таким ярким, что лучи пробивали насквозь шелковые бледно-розовые шторы. Световые блики и тени веток сложились в четкий, неподвижный узор, словно кто-то бросил на пол лоскут рваного кружева.

Трехмесячная Маша спокойно спала в кроватке. Одного взгляда на спящую дочь было довольно, чтобы слезы высохли и руки перестали трястись. Ксюша глубоко вздохнула, открыла верхний ящик старинного комода. Там аккуратными стопками лежали детские кофточки, ползунки, чепчики, крошечные платьица, пинетки. Все очень дорогое, красивое, все из натурального хлопка высшего качества. Ксюша отобрала только самое необходимое.

В огромном дачном доме стояла мертвая, какая-то затхлая тишина. Жара усиливала запахи, от велюровой диванной обивки пахло сладким перегаром. Олег любил приторные фруктовые ликеры, особенно банановый и дынный, часто пил их, лежа на диване, прямо из горлышка. Он держал бутылку довольно высоко над головой и лил себе в рот, разумеется, большая часть проливалась мимо.

Из шкафа воняло пропотевшими рубашками Олега. Снизу, из кухни, наплывала вонь жареного лука. Домработница Раиса с тихим упорством готовила обед, который кроме нее некому будет есть.

Аккуратно сложив вещи, Ксюша застегнула рюкзак, надела кроссовки, накинула легкую белую ветровку. Во внутреннем кармане лежали деньги, восемьсот долларов и две тысячи рублей. Мелкие рублевые купюры она переложила в наружный карман. Осторожно, стараясь не разбудить, поменяла Маше памперс, натянула на нее тонкий трикотажный комбинезон. Маша проснулась, только оказавшись в «кенгуру», но отнеслась к этому вполне спокойно, улыбнулась и даже позволила надеть себе на голову панамку, завязать ленточки под подбородком. Ксюша в последний раз оглядела комнату, встретилась со своим отражением в наклонном овальном зеркале над комодом, машинально поправила волосы, отвернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь.

Лестница со второго этажа вела в большую столовую. Стены, обитые темной «вагонкой», круглый стол, камин, рояль, на котором в последний раз играли лет двадцать назад, старинный диван с высокой прямой спинкой, на нем гора маленьких разноцветных подушек. Четыре соломенные кресла-качалки, накрытые пестрыми вязаными шалями. Уют и чистота. От ночной оргии не осталось никаких следов. Домработница Раиса знала свое дело.

Сквозь дверной проем Ксюша заглянула в кухню. На плите, на маленьком огне, шипела закрытая сковородка. Раисы не было, вероятно, вышла в туалет или побежала к соседям за какой-нибудь мелочью. В саду, скрючившись в неудобной позе в гамаке, сидел Олег. Рот и глаза чуть приоткрылись, голова упала так низко, что подбородок касался груди. Сетка под его тяжестью провисла до земли. Ксюша заметила на его бледной небритой щеке огромного, разбухшего комара. С веранды послышалось тихое треньканье радиотелефона. Ксюша быстро обогнула дом и покинула участок через заднюю калитку, которая пряталась за смородиновыми кустами и выходила на окраину поселка, к заросшему пруду.

Земля вокруг пруда была рыхлой, болотистой и не высыхала даже в такую жару. Комары вились тучами, крапива жгла голые ноги. Придерживая сонного ребенка, Ксюша пошла очень быстро, потом побежала и, только выбравшись на шоссе, замедлила шаг.

От ближайшей деревни до станции ходил рейсовый автобус, но у остановки столпилось много народу, и Ксюша решила идти пешком. Дороги она не знала, на дачу ее привозили на машине. Солодкины, как и все жители дачного поселка, давно забыли, что на свете существуют электрички. Своим ходом добиралась только прислуга. Раиса говорила, что идти часа полтора, свернуть с шоссе у водонапорной башни на проселочную дорогу. Дальше вдоль реки, потом через деревню Зыковку, потом полем, по тропинке. Заблудиться невозможно, гул электрички слышен далеко, к тому же прямо у станции старая пожарная каланча, ее видно, как только пройдешь Зыковку.

Вдоль реки вилась широкая пыльная тропинка, она смыкалась с песчаным пляжем, потом уходила в сторону. С пляжа слышались голоса, смех. Здесь часто купались не только деревенские, но и дачники. Ксюша слишком поздно сообразила, что может встретить кого-то из соседей. Кусты дикой малины кончились, тропинка вывела ее прямо на пляжный песочек, где загорала соседка, мадам Васнецова с внуком Петей семи лет и двумя Петиными приятелями. Мальчики играли в мяч в воде, мадам возлежала на полотенце, рассеянно листая толстый яркий журнал. Эрдельтерьер Чуня с лаем кинулся на Ксюшу, Маша окончательно проснулась и заплакала. Васнецова отложила журнал, поднялась с полотенца и встала на пути, широко расставив толстые ноги.

– Здравствуй, детка. Ты куда собралась в такое пекло?

– Добрый день, Ангелина Евгеньевна, – Ксюша заставила себя улыбнуться, – я на станцию.

– На станцию? Почему с Машенькой? И зачем тебе такой здоровый рюкзак? Что-нибудь случилось?

– Маше пора делать прививки, – пробормотала Ксюша и только сейчас поняла, как глупо и неубедительно это звучит. Но отступать было некуда.

Мадам Васнецова желала знать все про всех, на правах представителя общественного мнения влезала в чужие дела, консультировала по всем вопросам, от садоводства до медицины, учила всех желающих и не желающих, как удобрять огурцы и выстраивать отношения с детьми, чем мазаться от ревматизма и от подростковых прыщиков, как ставить на место зарвавшихся невесток и зятьев. Ее уроки были бесконечны, как телесериалы.

«Господи, ну почему именно сейчас? – с тоской подумала Ксюша. – И почему именно мадам Васнецова?»

– А кто тебе сказал, что лето – лучшее время для прививок? – вскинула брови Ангелина Евгеньевна. – Это большая ошибка – прививать такого маленького ребенка, да еще в такую жару.

– Мне звонили из поликлиники, – соврала Ксюша, – сказали, что тянуть нельзя ни в коем случае.

– Ты им доверяешь?

– Да, конечно. Простите, Ангелина Евгеньевна, нам пора. Скоро будет гроза, к тому же я боюсь попасть в перерыв. Электрички ходят редко.

– Погоди, но Олег ведь на даче. Разве он не может вас отвезти?

– Он плохо себя чувствует.

– Ах, ну конечно, у вас вчера были гости, такие шумные, что мы не могли уснуть. Наверное, тяжело принимать ночных гостей при таком маленьком ребенке?

Маша плакала, солнце пекло, воздух сгустился и застревал горячим комком в горле. Дело было в том, что Ангелине Евгеньевне все никак не удавалось поближе познакомиться с Ксюшей, между тем новая жена Олега Солодкина вызывала у нее жгучий интерес. Всякий раз, когда мадам заходила на участок, удар принимал на себя кто-то другой: Раиса, Галина Семеновна, в крайнем случае, Олег. Они ловко уводили беседу в сторону, подальше от семейных проблем, подальше от Ксюши. А тут – такой случай!

– Я все хотела тебя спросить, детка, где твои родители? Их что, сюда не приглашают? У них не сложились отношения с Галиной Семеновной? Я ведь сразу догадалась, что они – люди совсем другого круга. Я, конечно, ничего такого не хочу сказать, уверена, родители у тебя интеллигентные люди. Наверное, даже слишком интеллигент ные. Именно это я имею в виду, когда говорю о другом круге. Ты меня поняла?

– Простите, Ангелина Евгеньевна, – Ксюша сделала осторожный шаг в сторону тропинки, но Васнецова тут же схватила ее за руку, силой усадила рядом с собой на полотенце, не обращая внимания на Машин плач.

– Погоди-ка, я ведь даже не знаю, сколько тебе лет. Скажу откровенно, в поселке все были шокированы, когда ты появилась здесь этим летом, да еще с ребенком. Никто не мог дать тебе больше пятнадцати. А учитывая, что сегодняшние пятнадцатилетние девочки выглядят на все тридцать…

– Мне девятнадцать. – Ксюша попыталась подняться.

– Ну да, понятно. – Глаза Ангелины Евгеньевны переливались красивым изумрудным блеском, словно крылья навозного жука. – А как вообще у тебя складываются отношения с Олегом? Он старше тебя на много лет и такой сложный, своеобразный человек.

Со стороны станции медленно наползала туча, плотная, пепельно-лиловая, как огромный свежий синяк. Ксюша резко поднялась.

– Простите, нам пора.

– Погоди-ка. Твою малышку смотрел хороший врач? Не все болезни можно поймать в таком раннем возрасте, отставание в умственном и физическом развитии проявляется значительно позже, очень постепенно, я, конечно, ничего не хочу сказать, твоя Катенька – прелестная девочка, и выглядит совершенно здоровой.

– Ее зовут Маша.

– Ох, конечно, извини. Я перепутала. Катенька – это Егора Кузьмича правнучка. Ей уже год.

Туча наползла наконец на расплавленный солнечный диск, вдали протяжно, тяжело ударил гром. Ангелина Евгеньевна охнула, схватила полотенце и, позабыв о Ксюше, бросилась к воде.

– Эй, ребята! Петька, Сережа! Ну-ка быстро вылезайте! Сколько можно?

Гроза застала Ксюшу в открытом поле. Спрятаться было некуда. Единственное, что она могла сделать – это накрыть Машу своей ветровкой.

«Хорошо, что ткань не промокает, – утешалась она, шагая под проливным дождем, – отлично, что я не поленилась, складывая вещи, запаковать все в полиэтиленовые мешки, и даже если вода попадет в рюкзак, есть шанс переодеть ребенка в сухое и переодеться самой».

Маша притихла, сжалась в комочек у мамы на животе, но не спала, вздрагивала при каждом громовом раскате. Ксюша почти бежала, рюкзак больно колотил по спине, в кроссовках хлюпала вода.

– Еще не хватало нам простудиться, – бормотала она, слизывая с губ дождевые капли и вытирая ладонью влажное личико ребенка, – вот только этого нам с тобой, Машуня, не хватало для полноты впечатлений. Интересно, неужели такой взрослой тетке не стыдно говорить всякие гадости про болезни, которые не сразу выявляются? За что она нас обижает? Мы ведь ничего плохого ей не сделали.

Ксюша не замечала, что почти никогда не думает и не говорит о себе в единственном числе. Впервые она сказала «мы» на пятом месяце беременности, когда четко ощутила сильные, упругие движения ребенка. Позже это вошло в привычку.

– Ну ее, эту Ангелину. У нас своих забот довольно, – она ловко перепрыгнула через лужу на тропинке, – мы должны хорошенько выспаться, отдохнуть, а потом нам надо решить, что делать дальше. Но это утром. Утро вечера мудреней. Главное, не простудиться.

Как только Ксюша поднялась на платформу, дождь кончился, тучи стали таять, худеть, превращаться в прозрачные перистые облака. Солнце еще не коснулось верхушек леса на горизонте, повисло на кончике тонкого облака, и было страшно, что сейчас сорвется.

Подошла пустая электричка, Ксюша уселась у окна, первым делом достала из рюкзака сухие ползунки, кофточку, разложила на лавке мягкую фланелевую пеленку и переодела ребенка. Потом, без всякого стеснения, стянула мокрую футболку, надела сухую, разулась, вытянула голые ноги и, устроившись поудобней, стала кормить Машу грудью. Маша заснула, но во сне продолжала причмокивать. Ксюша достала из кармана рюкзака маленький яркий томик американской фантастики и не заметила, как задремала.

Разбудили ее контролеры, тихонько, тактично тронули за плечо. Чуть приоткрыв глаза, она протянула билет и тут же опять уснула, уже до Москвы. На вокзале взяла такси. Шофер попался пожилой, разговорчивый и первым делом спросил, сколько ей лет. Она уже привыкла к таким вопросам. Иногда спрашивали, кто у нее там в «кенгуру», братик или сестренка. Но чаще просто интересовались возрастом. Мадам Васнецова была права, когда говорила, что она выглядит лет на пятнадцать, а то и моложе.

– А что, все правильно, – рассуждал шофер, – лучше раньше родить, и вся жизнь впереди. В институт поступить успела?

– Два балла недобрала, – призналась Ксюша.

– А куда поступала?

– В Медицинскую академию.

– Молодец, – уважительно кивнул шофер.

– Как же молодец, если не поступила? – улыбнулась Ксюша.

– Зато вон какой у тебя красавец. Прямо как с картинки.

– Красавица.

– Девочка, значит? Как назвала?

– Мария.

– Муж-то есть?

– Конечно.

– А родители помогают?

– Еще как!

– Ну и хорошо. Главное, чтобы в семье все было ладно.

– Вот здесь направо, и потом еще раз направо, во двор.

Вылезая из машины, она не заметила, что на сиденье осталась маленькая плюшевая обезьянка. Игрушка была прицеплена к молнии рюкзака, колечко разогнулось. Отъезжая, шофер посмотрел ей вслед и подумал, что все-таки вряд ли ей девятнадцать.

* * *

– Самое смешное, что у него нет алиби, – мрачно произнес Косицкий и отхлебнул крепкого сладкого чаю.

Илья Никитич отбил дробь по столешнице и покачал головой:

– Да, Ваня, это действительно смешно. Ты хорошо проверил?

– Ну, насколько было возможно. Шестого июня соседи по коммуналке видели его в последний раз около семи вечера. Он ушел из квартиры, сказал, что отправляется к Ларисе, то есть к своей будущей жене, там и заночует. И знаете, что интересно? Соседи уверяют, будто никогда раньше он не сообщал, куда уходит. А тут вдруг сказал, причем никто его не спрашивал. Ларисы не было в Москве. Она уехала на два дня на дачу к подруге. Так что, где Фердинанд провел вечер и ночь, неизвестно.

– А сам он что говорит?

– Уверяет, будто ночевал у Ларисы. Соседи его не видели и не слышали. Там, конечно, не коммуналка, однако тонкие стены. И еще любопытная деталь. Никогда прежде в отсутствие Ларисы он к ней не приезжал. Ключ у него, конечно, есть, но он якобы не может находиться один в ее квартире. Так, во всяком случае, сказала Лариса.

– То есть, когда она вернулась, никаких следов его пребывания не обнаружила? – уточнил Бородин.

– Никаких, кроме него самого. Она вернулась седьмого числа, около часа дня. Он спал, чем удивил ее необычайно. Он всегда встает очень рано, сердобольная Лариса решила даже, что ее милый заболел. Он действительно выглядел неважно, как будто не спал всю ночь.

– Не спал, – задумчиво повторил Илья Никитич, – и чем же занимался?

– Ничем. Бессонница замучила. И что любопытно, мучила она его в полной темноте.

– А это откуда известно?

– Сосед ночью гулял с собакой, уверяет, окна в квартире были темные.

– С чего это сосед вдруг стал на окна глазеть?

– С того, что у него, у соседа, раскалывалась голова и он надеялся, вдруг кто-то еще не спит в три часа ночи, хотел одолжить анальгину или аспирину, вот и смотрел на окна.

– Ой, Ваня, как же тебе хочется засадить этого Фердинанда, как хочется, – покачал головой Бородин, – ну что он тебе плохого сделал, а, капитан Косицкий?

– Он женщину убил. Хорошую, добрую женщину. Молодую, симпатичную, талантливую.

– И когда же тебя осенило?

– В крематории. Там как раз Джампа хоронили, а тут Фердинанд со своими неадекватными реакциями, со своими идиотскими рассуждениями, что убийство – высшее проявление любви.

– Значит, ты стал его подозревать на основании бреда? – улыбнулся Бородин. – Или по ассоциации с Джампом? Или на основании стихийной личной антипатии?

– Илья Никитич, вы скоро сами убедитесь, что я прав, – Косицкий вздохнул, – антипатии мои совершенно ни при чем, хотя он действительно неприятный тип. Знаете, сколько лет его невесте Ларисе? Пятьдесят. А ему сорок. Ну ладно, бывает всякое. Однако вы бы на нее посмотрели. Рост около двух метров, и весит килограмм двести. А он маленький, тощенький. Шибзик, одно слово. Квартира у нее неплохая. Двухкомнатная, с большой кухней.