Текст книги "Чеченская марионетка, или Продажные твари"

– Он мне не верит. Говорит, это кровь. Говорит, неправильно ты его лечишь.

– Ну, неправильно, так и не буду, – весело ответил доктор, – я свое дело давно сделал. Пусть теперь собирает консилиум, выписывает себе врачей из Кремлевки. – Он обращался только к фельдшеру, будто Ахмеджанова вовсе не было рядом.

– Ты не обижайся, доктор, – подал голос чеченец, – я таким цветом никогда раньше не мочился. Вот и решил тебе показать.

– Конечно, чтобы мочиться гранатовым соком, надо его не меньше трех литров выхлебывать в день. Все, Аслан. Сок отменяется. А то придется тебе сюда психотерапевта вызывать, от мнительности лечить.

Вместе с фельдшером Вадим зашел в госпиталь, осмотрел двух недавно прооперированных боевиков, дал фельдшеру несколько новых указаний. Пол в госпитале был грязным. Сегодня его не мыли. Вадим заметил это сразу и, выходя, небрежно бросил фельдшеру:

– Что ж грязь здесь такую развели? Ты бы позвал кого-нибудь, чтобы пол помыли. Все-таки госпиталь, а не казарма.

– Позову, помоют, – кивнул фельдшер и быстро взглянул Вадиму в глаза.

«Он ждал, что я спрошу про Ивана, а я не спросил. Они что-то сделали с ним ночью. Вероятно, пытались допросить. Господи, как можно допросить немого, слабоумного человека? Но он ведь сказал мне два слова, отдавая кассету: „Андрюха жив!“ Он мог говорить, но не хотел. Он вспомнил свое имя, но больше ни слова не произнес, сразу ушел, скрылся в темноте. Они могли пристрелить его просто сгоряча, чтобы сорвать злобу на единственном русском, который оказался под рукой».

Вадим не знал, что и как произошло на самом деле, но чувствовал: Андрюхи уже нет. Больше всего хотелось сейчас запереться в своем одиноком доме, встать под горячий душ, а потом поспать хоть немного. Он вдруг обнаружил, как страшно устал за эти дни.

Когда доктор ушел, Ахмеджанов подозвал фельдшера и тихо спросил:

– Ну что?

– Нет, – покачал головой фельдшер, – он не спрашивал про Ивана. Он только заметил, что пол грязный, и сказал: надо помыть.

* * *

Под дулом автомата Машу провели в какой-то каменный сарай с выбитыми окнами. Сарай находился между железной дорогой и шоссе. Рядом стоял крытый военный грузовик. Несколько вооруженных кавказцев курили, сидя на корточках или развалившись на траве.

Внутри стоял голый канцелярский стол, несколько табуреток. За столом сидел бородатый кавказец в черной джинсовой рубашке. Не сказав ни слова, он кивнул тем двум, которые ввели Машу. Один из них сдернул рюкзак с ее плеч, основательно порылся в нем, вытряхнул все из сумочки, лежавшей сверху, паспорт и студенческий билет протянул бородатому. Тот молча пролистал документы, потом поднял на Машу тяжелые красноватые глаза:

– Ты что здесь делаешь?

– У меня украли деньги. Я хотела добраться до дома на товарняках, – объяснила Маша как можно спокойней.

– В Москве живешь?

Она кивнула.

– Почему не могла позвонить, чтобы тебе прислали деньги?

– Мне прислали. Но здесь, на почте, переводы не выплачивают.

– Почему ехала в другую сторону?

– Как – в другую сторону? – опешила Маша. – Мне сказали, поезд до Орла...

– Кто сказал?

– Люди на товарной станции, башмачники, которые рельсы проверяют. Потом мужчина в вагоне. Он вино вез, целый вагон портвейна.

– Сядь! – рявкнул бородатый. – И сиди тихо!

Маша опустилась на одну из табуреток. В руках бородатого появился радиотелефон, он принялся куда-то названивать и что-то быстро говорить на своем языке. Говорил довольно долго, набрал еще несколько номеров, спрашивал о чем-то, кивал, хмурился, слушая ответы невидимых собеседников.

У Маши возникло странное ощущение, будто все это происходит не с ней, будто она просто наблюдает со стороны, как какая-то бедная-несчастная девочка попала в ужасную историю.

Входили и выходили кавказцы, одетые в странную полувоенную форму, у некоторых были платки на головах, завязанные узлом назад и надвинутые низко на лоб, как у опереточных разбойников. Бородатые, грязные, темнолицые, с автоматами за плечами, они что-то бурно обсуждали, спорили, курили, смеялись, сплевывали сквозь зубы прямо на пол. То и дело хлопала дверь.

На Машу напало тупое оцепенение. Она уже устала сидеть, ноги затекли, саднили исцарапанные ладони и разбитая коленка. А разбойники жили своей разбойничьей жизнью и на бедную-несчастную девочку, казалось, не обращали никакого внимания. Она попыталась тихонько встать, даже сделала шаг к двери, но тут же раздался окрик: «Сидеть!» – и она послушно села на место.

Почему-то больше всего ей хотелось сейчас умыться. Она чувствовала, какое у нее грязное, чумазое лицо, и от этого было неловко, даже перед разбойниками.

* * *

Проходя по селу к машине, Вадим Николаевич краем уха услышал разговор двух боевиков-чеченцев:

– Ахмед звонил с поста только что. Сказал, девчонку задержали, русскую. На товарняке ехала. Молодая, девятнадцать лет.

– И чего?

– Не знают, выясняют пока.

– А сама что говорит?

– Говорит, деньги у нее украли, она хотела до Москвы на товарняках доехать. Только ехала почему-то в другую сторону.

Чеченцы загоготали. Вадим Николаевич не стал дожидаться конца разговора. Сердце почему-то забилось очень быстро. «Тахикардия», – машинально отметил он про себя, уже подбегая к машине.

Кто такой Ахмед, звонивший с поста, доктор знал очень хорошо. Преуспевающий бизнесмен из Австрии Ахмед Саидов, услыхав о войне на своей далекой родине, бросил семью, бизнес и отправился воевать. За полтора года доктор встречал уже второго такого героя-патриота.

Чеченцы разбросаны по всему миру. Деньги в войну вкладывали многие, но находились и такие, которые сами бросались спасать землю своих предков. Они воевали особенно самозабвенно и жестоко, будто старались кровью врагов смыть с себя вину перед покинутой когда-то родиной.

Ахмеда Саидова доктору пришлось недавно оперировать, удалять мелкие снарядные осколки из бедра. Теплилась слабая надежда договориться с ним мирно.

* * *

Какой-то маленький кривоногий кавказец в войлочной мусульманской шапке надолго остановился у стола и, темпераментно жестикулируя, что-то объяснял бородатому. Маша не понимала ни слова, но вдруг заметила, как кривоногий несколько раз кивнул в ее сторону.

– У Хасана есть русский раб, у Саида есть, – рассуждал между тем кривоногий, загибая пальцы, – они себе купили, а я купить не могу. Новых давно не привозят, старые передохли. Пусть хоть эта поработает.

– Много она не наработает, – возражал бородатый, – смотри, она тощая, слабая.

– Почему – слабая? Тощие сильными бывают, – не унимался кривоногий. – Тощая! Я же ее не в жены беру!

Все, кто находился в сарае, загоготали. Даже бородатый скривил губы в усмешке.

– Хорошо, бери, только на пару дней моим джигитам оставишь, пока она свежая, – сказал он, махнув рукой.

– Да, вам оставишь! А потом она и работать не сможет, подохнет сразу.

– А ты думаешь, мы тебе ее прямо сейчас и отдадим? – Бородатый хитро прищурился. – Тебе надо, и джигитам тоже надо.

– Мне надо работника, а вам...

– Ладно, не переживай. Все равно она бы у тебя больше месяца не протянула. Ты ж ее хорошо кормить не станешь, я тебя знаю. Хочешь – забирай через два дня. Не хочешь – мы ее потом сразу пристрелим.

Кривоногий подошел к Маше и гаркнул по-русски:

– Встань!

Маша продолжала сидеть, низко опустив голову.

– Встань, я сказал! – Он выбил из-под нее табуретку, но она не упала, успела вскочить на ноги.

Кривоногий деловито оглядел ее, пощупал мышцы предплечья:

– Открой рот!

Маша окаменела. Она не могла шевельнуться. Не долго думая, кривоногий ткнул ее кулаком в солнечное сплетение. Наверное, удар получился несильным, но для Маши он был первым в жизни. Она поперхнулась, непроизвольно приоткрыла рот. Кривоногий тут же грязным пальцем оттянул ей щеку, посмотрел коренные зубы.

– Молодая, здоровая, – заключил он, – если вы над ней сильно стараться не станете, сможет месяца два проработать. А то отдал бы ты мне ее сразу, Ахмед?

– Что торгуешься? – повысил голос бородатый. – Берешь бесплатно, скажи спасибо. А не хочешь – пристрелим.

– Все бы тебе стрелять, – проворчал кривоногий, – зачем пропадать добру?

«Они меня продают, а этот кривоногий покупает, – думала Маша, – он покупает меня как рабочую силу: мускулы щупает, в зубы заглядывает. Наверное, ему даже бесплатно меня предлагают, а он думает: брать или нет? Родители начнут меня искать только через десять дней. Куда именно я уехала, знают всего два человека, Саня и его мама. Даже если родители приедут сюда, каким-то чудом найдут хозяйку, у которой я снимала комнату, на этом след оборвется. Милиция объявит официальный розыск. „Помогите найти человека!“ – такой листочек с моей фотографией и описанием примет повесят у районных отделений в Москве и здесь, в городе. Ну и что? Сколько сейчас людей пропадает? Конечно, есть и частные детективы, но у родителей вряд ли хватит на это денег, даже если они влезут в долги. Надо как-то выкарабкиваться самой. Ничего, я справлюсь. Я найду возможность убежать от этого кривоногого».

Происходящее все еще казалось нереальным, напоминало что-то из детской литературы, из «Хижины дяди Тома». В подсознании срабатывала защитная реакция: если сильно задуматься, можно запросто свихнуться. Но чтобы выжить и выбраться отсюда, надо оставаться в здравом рассудке. Ощущение, что все это не с ней, не наяву, пока не проходило.

– Учтите, меня будут искать! – Она немного удивилась: собственный голос показался ей чужим.

Впервые за все это время бородатый, которого звали Ахмед, взглянул на нее в упор долгим тяжелым взглядом. От этого взгляда Машу передернуло, будто ей плеснули в лицо ледяной воды. Она опомнилась и поняла, что сейчас произойдет. Никакой здравый рассудок не поможет. Ничего не поможет.

«Надо сделать так, чтобы они сразу, сейчас же застрелили меня», – успела подумать она.

Бородатый, продолжая глядеть на нее в упор, встал, обошел стол и сказал, приблизившись к ней вплотную:

– Искать будут, говоришь? Никто никогда тебя не найдет! – Он резко дернул ворот майки, разорвал ее сверху донизу.

Маша не успела даже закричать, ей сразу зажали рот, поймали руки и быстро связали их за головой. Бородатый уже опрокидывал ее на пол, раздирал молнию на джинсах, одновременно кто-то приклеивал кусок скотча ко рту, а кто-то крепко держал за ноги.

«Лучше бы я попала под поезд. Господи, сделай так, чтобы я умерла прямо сейчас, сию минуту. Господи!..»

Маша не слышала, как завизжали тормоза у сарая, не видела, как распахнулась дверь.

Вадим Николаевич успел моментальным движением сорвать с плеча одного из боевиков автомат. Боевик стоял у двери, он зазевался, наблюдая забавную сцену и с нетерпением ожидая своей очереди.

Щелкнув затвором, доктор наставил дуло на пыхтящего, расстегивающего собственную ширинку Ахмеда и закричал:

– Отпусти ее! Быстро!

Ахмед удивленно оглянулся, узнал его и сказал вполне мирно:

– Уйди, доктор, не лезь. Не твое это дело.

Нависла напряженная, гулкая тишина. И вдруг в этой тишине за спиной Вадима Николаевича негромко щелкнул затвор автомата. Ахмед заметил, как кривоногий Рафик вздернул свой ствол.

Рафик был недавно в отряде. Дом его находился здесь, в горах, в крошечном селе у самых вершин. Именно туда он и собирался везти эту случайную русскую девку, доставшуюся ему задаром. Он уже решил, что поселит ее в погребе, ноги закует длинной нетяжелой цепью. Соседи, Хасан и Саид, заковывали своих русских рабов. У Саида было даже два раба, старый и молодой. Молодого пришлось убить, он бросился на хозяина с камнем. Если эту девку тоже придется убить, то по крайней мере не так жалко. Она ему даром досталась. А Саид за своего молодого раба дорого отдал, даже не говорит сколько, но все знают – дорого.

Рафик готов был выстрелить в этого седого незнакомого русского, который посмел остановить самого Ахмеда, посмел навести на него автомат. Но без приказа не решался. А Ахмед почему-то медлил, возился со своей ширинкой. Хоть бы глазом моргнул, что ли?

Молния у Ахмеда заела, ни туда ни сюда. Возбуждение еще не прошло, он тяжело дышал. Он видел, как кривоногий Рафик замер в ожидании приказа. Рафик единственный из семи боевиков, находившихся в сарае, не знал, кто такой этот доктор. На секунду мелькнула мысль: а не воспользоваться ли этим незнанием? Ведь и приказа никакого не надо, только глазом моргни – и прошьет доктора насквозь очередь из Рафикова ствола. По-хорошему полагалось бы так и сделать и продолжить с девкой все как задумали. Но ведь Аслан не станет слушать, кто именно стрелял и почему. Он скажет, что Ахмед убил доктора из-за девки. Это может стоить головы. Доктор еще долечивает Аслана после ранения. Два полевых командира лежат сейчас в госпитале. Один фельдшер не справится. Пока найдешь нового хирурга, пока его привезешь, проверишь... Столько хлопот из-за какой-то девки! Да и сможет ли новый хирург делать свое дело так, как этот? Ведь и самому Ахмеду он недавно так ловко вытащил осколки из бедра. Ахмед уже не хромает даже. А кто-то сделал бы кое-как, хромал бы Ахмед потом всю оставшуюся жизнь. Нет, тут нечего думать. Пока этот доктор лечит Ахмеджанова, стрелять в него нельзя.

– Ну куда ты лезешь, доктор? – медленно произнес Ахмед, справившись наконец с ширинкой. Возбуждение прошло, он стал дышать спокойно. – Зачем весь этот базар? Влетел, заорал, стволом в меня тычешь. Остынь. И ты, Рафик, опусти свой ствол, – повернулся он к кривоногому. – Хочет доктор девочку, пусть берет. Зачем ссориться из-за такой ерунды?

Вадим Николаевич уже поднимал Машу с пола, осторожно отклеивал скотч с ее рта. Автомат мешал, но он не выпускал его, просто зажал под мышкой. Узел веревки на Машиных запястьях никак не поддавался. Наконец доктор развязал его зубами.

– Чего ж она на товарняке ехала? – спросил Ахмед, усаживаясь назад, за стол.

Вадим Николаевич молчал. Оглядевшись, он заметил рядом вывороченный рюкзачок, вытянул из него какой-то свитер, надел на Машу поверх разодранной майки.

– Послушай, Ахмед, – подал голос кривоногий, – ты же обещал. Нехорошо, нечестно так.

– Да, доктор, – как бы спохватился Ахмед, – тебе еще надо с Рафиком договориться. Действительно, нехорошо получилось. Ему руки рабочие нужны. Я же не знал, что это твоя девочка, обещал Рафику. Ты уж не обижай джигита.

Вадим Николаевич вытащил из заднего кармана брюк бумажник.

– Сколько? – спросил он, ни на кого не глядя.

Кривоногий Рафик задумался на секунду, потом произнес по-русски:

– Пятьсот.

Вадим Николаевич молча отсчитал пять стодолларовых купюр и сунул их кривоногому в лицо. Тот проворно выхватил деньги и заулыбался:

– Вот это дело, это разговор.

На столе перед Ахмедом так и валялись Машины документы. Вадим взял их, сунул в нагрудный карман рубашки, подошел к Маше, обнял ее за плечи и спросил шепотом:

– Ты можешь сама идти?

Маша слабо кивнула в ответ.

Когда они подходили к машине, их догнал один из боевиков:

– Эй, доктор, автомат-то мой верни!

Вадим отдал ему автомат, усадил Машу в машину, потом вернулся в сарай, сгреб валявшиеся на полу вещи, кое-как запихнул в рюкзак.

Наконец «Тойота» двинулась в сторону города. Маша только сейчас почувствовала, что ее бьет крупная дрожь и зубы стучат как в лихорадке.

ГЛАВА 9

Константинов бросил бадминтонную ракетку на гальку пляжа, взглянул на часы, потом снял их и отдал Арсюше.

– Глебушка, ну давай доиграем! – Арсюша нетерпеливо хлопал своей ракеткой по худой загорелой коленке.

– Теперь с мамой. Я устал прыгать на жаре. Пойду купаться.

– Ну мы же так долго ждали, когда не будет ветра на пляже! Мам! Ты хоть со мной поиграешь?

Елизавета Максимовна нехотя поднялась с лежака, лениво потянулась, и Константинов залюбовался ею. Светло-пепельные волосы были стянуты тугим узлом на затылке, легкие высвободившиеся прядки светились на солнце. Лизе никак нельзя было дать ее сорока лет: тонкая, прямая летящая фигурка, узкие бедра, длинная шея, острый, всегда чуть вскинутый подбородок... «На самом деле, от природы я толстая, – как-то призналась Лиза, – но я с пятилетнего возраста в балете. А балет – это муштра, дисциплина почище армии. В детстве я дрожала при виде сдобных булочек, мороженого и шоколада. Но два раза в неделю нас перед занятиями ставили на весы. Лишние двести граммов были трагедией и позором. Я жутко завидовала детям, которые могли есть что угодно и не набирали ни грамма, у них все сгорало после двух часов у станка. А я должна была расплачиваться за половинку эклера неделями. До сих пор не могу спокойно смотреть на пирожные и жареную картошку».

«Но теперь-то можно, – удивился Глеб, – теперь ты не танцуешь, только преподаешь. Ну позволяй себе кулинарные радости хоть иногда!»

«Нет, – вздохнула Лиза, – я до сих пор встаю на весы каждые три дня. Стоит мне хоть чуть-чуть поправиться, начинаю себя ненавидеть, презирать и пилить. И потом, если я стану толстой, ты меня разлюбишь. Не из эстетических соображений, а потому, что у меня от этого сразу испортится характер. Я перестану себе нравиться и буду злиться на весь мир».

Представить себе Лизу, которая злится на весь мир, Константинов не мог. Он знал ее одиннадцать лет и ни разу не слышал, чтобы она повысила голос или сказала о ком-нибудь дурное слово. Она могла быть взвинченной, нервной, но никогда не кричала и не злословила, всегда оставалась доброжелательной и приветливой – даже с теми, кто этого не заслуживал.

Вот уже одиннадцать лет все, что делала и говорила Лиза, вызывало у полковника совершенно детский, телячий восторг.

Она сняла темные очки. Большие светло-серые глаза казались еще больше и светлей на загорелом тонком лице.

– Так и быть, – вздохнула Лиза, – я попрыгаю на солнцепеке вместо Глебушки. Только если опять обгорю, виноваты будете вы оба, изверги.

Она подняла с гальки ракетку и тут же приняла сильную подачу сына. Следующую она пропустила – непроизвольно повернула голову в сторону моря, где подплывал к буйкам широким брассом ее любимый полковник.

Елизавета Максимовна вовсе не хотела сейчас играть в бадминтон. Но если бы она отказалась, Арсюша полез бы в воду вслед за полковником. Ребенок отлично плавает, он доплыл бы с Глебом до буйков – туда, где уже качается на надувном матрасе невысокий, полноватый и совершенно лысый человек тридцати пяти лет. Между полковником и этим человеком должен состояться короткий непонятный разговор, который Арсюше слушать ни к чему.

– Мам, ну ты играешь или как?

– Играю! – Она ударила по воланчику и больше в сторону моря не взглянула.

Казалось, человек на надувном матрасе дремал, подставив круглое лицо беспощадному полуденному солнцу. Он даже не открыл глаза, когда полковник подплыл совсем близко и зацепился за качающийся красный буек.

– Привет, Мотя, – тихо произнес полковник, – обгореть не боишься?

– Нет, Глеб Евгеньевич, – ответил Матвей Перцелай, чуть приоткрыв один глаз, – мне не привыкать к солнышку. Я ведь местный. Во-первых, здравствуйте, во-вторых, поздравляю вас. Поздравляю с комсомольцем Ивановым!

– Как вычислил?

– Методом исключения. У Коваля и Зайченко – армянские капиталы, у Волковца – московские. А Иванов как бы чист. Все это время к нему налик шел чемоданами. Прямо-таки извержение зеленой лавы с горных вершин.

– Ты поэт, Мотенька, – улыбнулся полковник.

– Нет, Глеб Евгеньевич, «лета к суровой прозе клонят», как сказал классик. Что вам «гэбуха» в затылок дышит, знаете?

– В принципе – да.

– Сейчас без всякого принципа. Вполне конкретно. Сопит, можно сказать. Они, кажется, вам нежный привет через меня передали.

– То есть?

– Лариска, официантка из «Парадиза», болтала-болтала и вдруг про вашу Елизавету Максимовну спросила.

– Тебя?!

– Меня. Эдак на голубом глазу: а не знаете ли, мол, Матвей, как поживает Белозерская? Почему, мол, к нам не заходит? А я ей: какая такая Белопольская? Она хихикнула, подмигнула и убежала к соседнему столику.

– И все?

– Все. Потом еще поболтала на всякие нейтральные темы. Вы бы поужинали в «Парадизе». Лариска, может, что-нибудь интересное расскажет.

– В подарок или с корыстью?

– Смеетесь, Глеб Евгеньевич? Какие уж тут подарки! Она вам наживку кинет, потом доложит, сглотнули вы или выплюнули.

– Наживка будет натуральная или синтетическая, не знаешь?

– Не знаю. Но думаю, натуральная. Ваши смежники любят вашими руками жар загребать. Вы по следу пойдете, а они за вами – на цыпочках.

– Посапывая в затылок?

– Именно. Вы все сделаете, а им достанутся лавры.

– Ох, Мотя, какие уж тут лавры? Ты мне лучше скажи: твой московский коллега вернулся с гор?

– А как же! Посетил пару лагерей беженцев, поснимал разруху, разорение, рыдающих женщин и голодных детишек. Было бы что сказать, я с этого и начал бы.

– Понятно. Спасибо, Мотенька.

– Служу Советскому Союзу! – усмехнулся Матвей и приложил к виску пухлую короткопалую кисть, будто взял «под козырек».

Полковник поплыл к берегу, а Перцелай остался покачиваться у буйка на своем матрасе с закрытыми глазами.

* * *

Матвей Перцелай родился тридцать пять лет назад в этом курортном городе, окончил школу с золотой медалью, после выпускных экзаменов отправился в Москву и с первой же попытки поступил в Московский университет, на журфак.

Учился он легко, без усилий, все сессии сдавал на «отлично», при этом считался душой общежитских посиделок и попоек, умудрялся крутить пару-тройку романов одновременно и с первого же курса начал публиковать свои очерки в известнейших московских газетах.

Маленький, кругленький, он рано полысел, но совершенно не переживал из-за такой ерунды. Его обаяние с лихвой компенсировало непривлекательную внешность.

В отличие от иногородних сокурсников, он вовсе не стремился закрепиться в Москве.

– Это же такое счастье – родиться в курортном городе! – говорил он. – Никуда не надо ездить отдыхать, вышел из родного дома – и ты уже на пляже. К тому же в Москве я в лучшем случае стану «одним из». А дома имею реальный шанс сделаться первым журналистом области. – При этом он с удовольствием цитировал известные стихи Иосифа Бродского: – «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Именно Бродского и предъявил Матвею человек, встретившийся с ним в кабинете начальника отдела кадров факультета, куда Перцелая вызвали однажды через учебную часть.

– По моим сведениям, Матвей Владимирович, вы распространяете среди студентов рукописные экземпляры произведений запрещенного у нас в стране поэта-антисоветчика Иосифа Бродского, – сказал, не поздоровавшись, человек без возраста и особых примет в темно-сером костюме.

– Что значит – распространяю? – спросил Матвей спокойно. – Иосиф Бродский – великий поэт, и любой студент обязан знать его творчество.

– Еще скажите: «великий русский поэт», – криво усмехнулся темно-серый.

– И скажу! – взвился Матвей. – Я считаю Бродского гением! Он великий русский поэт!

– А вы, Матвей Владимирович Перцелай, сын Владимира Давидовича Перцелая, русский по паспорту, собираетесь стать великим русским журналистом? – тихо поинтересовался темно-серый.

– Собираюсь, – признался Матвей, чувствуя, как леденеют пальцы.

У других от волнения руки потеют, а у него становились сухими и ледяными. Потом начиналась отвратительная сухая экзема. Кожа с ладоней слезала лоскутьями, никакие мази не помогали.

– То-то я вижу, вы во все наши серьезные газеты пихаете свои статейки, – произнес темно-серый почти шепотом.

– А что, у нас теперь все газеты – ваши? – еле слышно спросил Матвей. Мысленно он уже попрощался с университетом, надел кирзовые сапоги и отправился в армию, куда-нибудь в Североморск, к черту на рога. «Ну и пусть! Зато потом гнидой себя не буду чувствовать всю жизнь!» – отрешенно подумал он.

Но тут раздался захлебывающийся, квакающий смех. Матвей вздрогнул от удивления: темно-серый смеялся!

– Ладно, Перцелай, – сказал он, отсмеявшись, – хватит валять дурака. У тебя это неплохо получается. Я уже оценил.

Темно-серый перешел на «ты» и положил руку Матвею на плечо. Матвей опустил голову. Пересохшие ледяные ладони зачесались. Он машинально отметил про себя, что раньше экзема не начиналась так быстро. «Говорят, правая ладонь чешется к деньгам, – подумал он, – неправда. Она чешется из-за нервной экземы!»

– Ты ведь не хочешь вылететь из университета? – спросил темно-серый мягко и сочувственно.

«Идиотский вопрос! – подумал Матвей. – С какой стати я, круглый отличник, должен вылетать? Я, конечно, мысленно уже попрощался, но, Господи, третий курс, так все хорошо шло...»

– Послушайте, – медленно произнес он, – сейчас ведь не те времена. Сейчас все-таки восьмидесятый, а не тридцать седьмой, и я не понимаю...

– В общем, так, Перцелай, – перебил его темно-серый, – либо ты подписываешь вот эту бумажку, – он вытащил из портфеля тонкую папку, раскрыл ее, и Матвей с ужасом увидел отпечатанное на машинке заявление, начинавшееся словами: «Я, Перцелай Матвей Владимирович...», либо вылетаешь из университета. А времена, Перцелай, всегда те самые, понятно?

– Я могу подумать? – неожиданно для себя спросил Матвей.

– Можешь, – разрешил темно-серый, – только недолго. Через неделю встретимся в этом же кабинете. Ты хороший парень, надеюсь, ты примешь правильное решение.

Решение, которое принял Матвей, показалось ему самому почти абсурдным. Отец одной из его сокурсниц был подполковником, военным. В каких войсках он служил и чем командовал, Матвей не знал. Но то, что он – не «гэбун», знал наверняка.

– Оленька, – сказал он, – у меня тут завязка появилась в «Красной звезде», мне надо сделать интервью с каким-нибудь военным.

– Нет проблем! – ответила Оленька. – Завтра папа дома весь вечер. Только не знаю, сумеешь ли ты его разговорить. Он молчун.

Отец Оленьки действительно оказался молчуном. Сначала Матвей вертел вокруг да около, изображал, будто берет интервью, задавал какие-то дурацкие вопросы. Но подполковник нетерпеливо взглянул на часы:

– Слушай, парень, не морочь мне голову. Ты же пришел не для интервью, а для какого-то другого разговора, только не знаешь, как начать.

– Меня вербует известная организация! – зажмурившись, выпалил Матвей. – Если я откажусь стучать на своих товарищей, вылечу из университета. Я не хочу ни того ни другого. Я понимаю, вы считаете меня либо провокатором, либо идиотом...

Ладони чесались нестерпимо. Кожа на них стала совсем сухой и свекольно-красной. Подполковник молчал.

– Кроме подлости и гадости, то есть стукачества, я мог бы... – продолжал Матвей, путаясь и запинаясь. – В общем, я готов работать на военных, есть же у нас в стране военная разведка! Я собираюсь после университета, если, конечно, меня не вышибут, заниматься журналистикой. Жить и работать я буду в своем родном городе. Я легко вхожу в контакт с людьми, а мой родной город...

– Ты, парень, заучился совсем, – не дал ему договорить подполковник.

Он встал, высунулся в коридор и крикнул:

– Оленька, как там чай? Мы уже закончили.

Так и не услышав ничего в ответ, Матвей выпил чашку чаю, отправился в общежитие и остаток недели безуспешно боролся с экземой. Кожа слезала с ладоней клочьями, к тому же руки тряслись, как у запойного алкоголика. Матвей даже похудел на три килограмма от переживаний.

Неделя прошла. В отдел кадров его больше не вызывали. Темно-серый не появлялся. А еще через неделю, по дороге в университет, с Матвеем поравнялся вишневый «Москвич». Человек лет сорока с аккуратными темными усиками высунулся из окна, позвал Матвея по имени-отчеству и пригласил сесть в машину.

– Вы собираетесь на каникулы ехать домой? – спросил усатый, не представившись...

С тех пор прошло много лет. Молчун-подполковник по фамилии Фролов, отец сокурсницы Оленьки, успел стать генералом. Он был непосредственным начальником Глеба Евгеньевича Константинова.

Матвей с блеском окончил университет, вернулся в родной город и стал работать на областном телевидении. Из него действительно получился лучший тележурналист области, к нему обращались кандидаты в мэры и в губернаторы, именно он организовывал и проводил рекламные кампании, за большие деньги сочинял тексты предвыборных листовок и воззваний, писал официальные речи.

Он обладал бесценной и весьма опасной информацией о тех, кто делал легальную и нелегальную политику в области. Никто не сомневался: Перцелай умеет держать язык за зубами. Как же иначе, ведь болтливость при его работе – самоубийство.

Матвей имел сотню приятелей и тысячу знакомых, общался с огромным количеством самых разных людей. Но никто никогда не видел его в обществе полковника Константинова, хотя встречались они довольно часто – то в курортном городе, то в Москве, то в иных самых неожиданных местах. Беседы их всегда были коротки и постороннему человеку непонятны.

Впрочем, посторонние их никогда и не слышали. Полковник и журналист всегда общались исключительно наедине.