Текст книги "Misterium Tremendum. Тайна, приводящая в трепет"

Старику об этом визите решили ничего не говорить, чтобы не пугать его, он и так боялся, и с нервами у него было совсем худо.

Через неделю чекисты пришли опять, и на этот раз не поленились, отправились в палаты. Старика не узнали. Голова его была обрита, щеки заросли густой щетиной, к тому же на всякий случай Таня успела сделать ему повязку на глаз. Но когда опасность миновала, у старика случился сердечный приступ.

Михаил Владимирович обнаружил спазм венечной артерии, инфаркт миокарда, острую левожелудочковую недостаточность.

«Все равно он должен выжить», – упрямо повторял про себя профессор.

Его не покидало чувство, что старик, сам того не ведая, спас его от безнадежного черного уныния, которое вполне могло перерасти в душевную болезнь. И вот он загадал: если выживет этот спасительный дед, значит, все будет хорошо. Он успел так убедить себя в этом, что у него просто не оставалось выбора. И будто нарочно банка с цистами оказалась в саквояже, хотя он не мог вспомнить, когда ее туда положил.

Достоверность в науке доказывается повторяемостью феномена. В третий раз препарат был введен умирающему человеку. И в третий раз опыт прошел успешно. Старик выжил. Но опять Михаил Владимирович не решился сделать никаких выводов и ни слова не написал об этом в своей тетради.

Слабый, худой, как скелет, с шелушащейся кожей, с голым черепом, без бровей и ресниц, спасительный дед покинул госпиталь в середине июля.

Перед уходом он долго, тихо разговаривал с Таней. Михаил Владимирович не слышал о чем, только видел, как старик поцеловал ее в лоб и перекрестил. Потом он обнял на прощанье профессора и сказал:

– Храни тебя Господь, доктор. Никогда никого лучше тебя я не встречал и вряд ли встречу. Молиться за тебя буду неустанно, на этом свете и на том.

* * *

Зюльт, 2007

Герда спрятала за пазуху Сонину шапку и медленно побрела назад по мокрому песку. Издали она видела дым, чувствовала едкий запах гари. Пространство вокруг пепелища оцепили, натянули желтую ленту. Герда хотела пройти мимо. Пора было возвращаться к Микки. Больше всего она боялась, что кто-нибудь опередит ее, явится к старику, расскажет о пожаре и, не дай Бог, начнет выражать соболезнования. Она нарочно отвернулась, когда проходила мимо желтой ленты, и ускорила шаг. Это было трудно. Ноги закоченели, тапки промокли и сваливались. Она почти ничего не видела, шла наугад. Слезы текли, хотя она вовсе не собиралась плакать.

– Герда, подождите! – прямо перед ней возник полицейский Дитрих. – Как вы себя чувствуете? С вами все в порядке?

– Спасибо, Дитрих. Я себя чувствую нормально. Только очень спешу, извини.

– Мне совсем не хочется вам это говорить. Там обнаружили тело. Его опознать трудно, от лица, от одежды ничего не осталось, но если бы вы могли посмотреть…

Герда зажмурилась и молча помотала головой.

– Нет, смотреть на труп не нужно, не пугайтесь. – Дитрих взял ее за локоть. – Там, знаете, кое-какие вещи. Сапоги женские. Это займет пару минут, и я сразу провожу вас домой.

Дитрих говорил быстро, возбужденно и крепко держал Герду за локоть, как будто боялся, что она сейчас потеряет сознание, упадет или вырвется и убежит прочь.

– Дитрих, пожалуйста, отпусти мою руку. – Она открыла глаза, но из-за слез все равно ничего не видела. – Почему именно я должна глядеть на барахло, которое вы там откопали?

– Никто из сотрудников лаборатории точно сказать не может, чьи это вещи.

– Никто не может, – повторила Герда, – а я почему? Ну, Дитрих, объясни, почему ты считаешь, что именно я должна узнать какую-то чужую обувь? Мне надо поскорее домой. Микки один, а я тут с тобой болтаю.

– Простите, Герда. Всего пара минут. Протокол мы потом оформим, вы только посмотрите, пожалуйста, очень вас прошу.

– Не могу я смотреть. Слезы текут от этого проклятого дыма.

– Вот, возьмите. – Дитрих вытащил из кармана упаковку бумажных носовых платков.

Герда вытерла слезы, высморкалась. Глаза стали лучше видеть. Возле полицейского фургона собралось несколько человек. Пожарник, двое полицейских, еще какие-то люди в униформе и в штатском. Герда уставилась на них и побледнела до синевы.

– Что с вами? Может, позвать врача? – спросил Дитрих.

– Нет. Я в порядке. Пойдем. Только ты стой рядом, гляди в оба, не забывай, что ты полицейский.

Теперь уж не он держал ее за локоть, а она тащила его, тянула так сильно, что он чуть не упал. Все лица повернулись к ним. В небольшой толпе у фургона стихли разговоры. Один из полицейских нырнул в фургон и через минуту появился с двумя прозрачными пластиковыми пакетами в руках. В каждом лежало по сапогу.

– Пожалуйста, вы только взгляните, мы потом оформим протокол.

Вчера вечером Герда натирала мягкую коричневую кожу водоотталкивающим обувным кремом и, конечно, не могла не узнать эти сапоги. Она даже вспомнила, как Софи рассказывала, что их купила для нее мама, привезла в Москву из Сиднея. Но сейчас это не имело никакого значения.

Прямо перед Гердой маячила физиономия Фрица Радела. Жидкие седые патлы трепал ветер. Мерзавец стоял вместе с полицейскими, пожарниками, экспертами, сотрудниками лаборатории и спокойно, нагло глядел на Герду. Но никто не обращал на него внимания, все здесь считали его честным человеком, добропорядочным гражданином.

– Герда, вы узнаете эти сапоги? Посмотрите внимательней, – повторил полицейский.

– Узнаю.

– Они принадлежали фрейлейн Лукьянофф?

– Принадлежат. И что с того? – Герда надменно вскинула подбородок. – Какое это имеет значение? Вы странные люди. Тратите время на всякую ерунду. Возитесь с этим несчастными сапогами, вместо того чтобы сию минуту задержать и допросить преступника.

– Герда, о чем вы? Успокойтесь.

– Я совершенно спокойна. А вот он нервничает, хотя со стороны это и незаметно. – Она схватила Радела за ворот куртки. – Он преследовал Софи, он постоянно крутился возле Микки, он приставал даже к Дмитрию, сыну Микки, отцу Софи, хотя Дмитрий приезжал сюда всего на десять дней. Что ему нужно, я не знаю. Но факт остается фактом. Вчера вечером он вместе с Софи вернулся из Мюнхена, а сегодня она пропала. Пожар только для отвода глаз и сапоги – тоже.

– А тело? – тихо спросил Дитрих.

– Не знаю! Софи жива, что бы вы тут мне ни говорили!

У Герды колотилось сердце, во рту пересохло. Все напрасно, никто ее не слышал, никто ей не верил. Она готова была предъявить свой главный аргумент, вытащить из-за пазухи и показать шапку Софи, рассказать, что нашла ее на берегу, в двух километрах отсюда, на старой заброшенной пристани. Лучшего места не придумаешь, чтобы незаметно причалить, погрузить на борт человека и отчалить, смыться, раствориться в холодном тумане Северного моря.

«Они смотрят на меня как на дуру, как на слабоумную. Может, они и правы. Но шапку я им не отдам. Отнимут, запечатают в пластик. Не отдам!»

Легким движением Радел отцепил ее руку от своей куртки, вздохнул, покачал головой, сказал одному из полицейских:

– Она не в себе. Шок сильный, это можно понять. Такое несчастье, подумать страшно. Бедняга Микки.

Дитрих взял Герду за плечи.

– Я провожу вас домой, вызову врача.

– Да, мне пора домой, – сказала Герда, – а вы все-таки потрудитесь проверить, где этот сукин сын Фриц Радел был сегодня утром, от восьми до десяти.

Она быстро пошла прочь, не оборачиваясь. Дитрих догнал ее у поворота.

– Хотите, я сам все скажу Микки?

– Что – все?

– Герда, не стоит обманывать себя и его. От этого только хуже. Тело опознать трудно, будет длительная экспертиза, но уже сейчас очевидно, что это молодая женщина. Рост, телосложение, все совпадает. Кроме Софи, никто не мог находиться в здании. Вы сами заявили, что утром она ушла в лабораторию. Вы опознали сапоги.

– Отстань ты от меня с этими несчастными сапогами! Софи жива.

– В таком случае где она?

– Не знаю! Ты полицейский, вот и ищи. Она жива, ясно?

– Почему вы так уверены, Герда?

– Интуиция.

– Почему вы набросились на Фрица Радела?

– Тебе же объяснили, я помешалась с горя. Я сумасшедшая старуха. Зачем слушать мой бред?

– Напрасно вы так, Герда. Никто не говорил этого.

– Отстань. Убирайся.

– Нет уж, провожу вас до дома.

Несколько минут шли молча. Герде пришлось опереться на руку Дитриха, тапочки сваливались, она спотыкалась.

– Вы думаете, это может быть похищение? – спросил Дитрих.

– Ничего я не думаю! Ты полицейский, ты умный, а я сумасшедшая старуха.

– Экспертизу будут проводить очень долго, нужен анализ ДНК и все такое. Софи иностранка, отправят запрос в Россию. Несколько месяцев на это уйдет.

– Вот именно!

– Лаборатория занималась самыми невинными вещами. Пищевые добавки, косметика. Ничего секретного, ничего противозаконного. И при чем здесь Фриц Радел? Если бы, допустим, он был причастен к похищению, он бы сразу скрылся.

– Конечно. И в таком случае к моим словам отнеслись бы хоть немного серьезней. Не знаю, можно ли тебе верить, Дитрих. Ты вырос у меня на глазах. Твои родители хорошие люди. Но Радел дружит с твоим начальством, он сумел всем тут заморочить голову.

– О чем вы? Я не понимаю.

– А не понимаешь, так молчи. Не вздумай ничего говорить Микки, ясно?

Они подошли к дому, поднялись на крыльцо и, когда открыли дверь, услышали возбужденный громкий голос:

– Софи! Герда! Наконец-то! – Микки встретил их в прихожей, он был в куртке, в кроссовках. – Только что ушел компьютерный мастер, мы так долго возились, оказывается, уже три часа дня, а вас все нет. Я собрался идти за вами. Привет, Дитрих. Где Софи? Неужели до сих пор допрашивают в полиции?

– Ее только начали допрашивать, продержат еще пару часов, она главный и единственный свидетель, а эти полицейские, они такие дотошные, – сказала Герда и больно сжала руку Дитриха.

– Неужели подозревают поджог? – спросил Микки.

– Они сами не знают. Бумажки, протоколы, тут распишись, там распишись, миллион глупых вопросов. Давайте-ка выпьем горячего чаю. Я продрогла насквозь, ноги промочила, не хватает еще простудиться.

Герда прошла в глубь дома, оставив Дитриха в прихожей, наедине с Микки. Полицейский помог старику снять куртку, разделся сам. Он боялся, что Микки спросит еще что-нибудь про Софи и придется врать, потому что правду сказать невозможно. Это все равно, что убить старика. Герда не смогла, он, Дитрих, тоже не сумеет. Пусть уж кто-нибудь другой, и не сейчас. Позже.

– На меня ворчит, а сама убежала в одних тапочках, – сказал Микки, – лабораторные животные все погибли?

Дитрих молча кивнул, сел в кресло, взял с журнального стола какую-то русскую книжку и принялся листать ее.

– Для Софи это настоящая катастрофа, – сказал Микки. – Надеюсь, ее ноутбук уцелел? Она ведь взяла его с собой. Ты не знаешь, она успела его вынести?

– Пока не известно. А что случилось с вашим компьютером?

– «Троян». Жуткая гадость. Пришлось рушить всю систему, потом загружать заново. Скажи, ты видел Софи? Говорил с ней? Дитрих, ты меня слышишь? Что ты прилип к этой книжке? Интересуешься Гражданской войной в России? Разве ты читаешь по-русски? Зачем тебе воспоминания барона Врангеля?

– Я не читаю по-русски, – мрачно пробормотал Дитрих, – здесь старые фотографии, я люблю рассматривать.

– Ты видел Софи? – повторил старик.

– Микки, дело в том, что…

Дитрих не успел ничего больше сказать. В гостиную влетела Герда. Она переоделась, натянула на ноги толстые шерстяные носки, шею обмотала шарфом.

– Микки, ваш компьютер пищит, надрывается, вам пришла почта, а вы тут сидите, изводите беднягу Дитриха глупыми вопросами. Идите скорее в кабинет, почта из Москвы, вы так ее ждали!

* * *

Москва – Гамбург 2007

Бессонная ночь и коньяк сделали свое дело. Зубов потерял из виду неприметного юношу в сером костюме. В последний раз он увидел его, когда проходил контроль перед посадкой. Хвост сидел на скамейке, натягивал на ноги синие бахилы. Рядом с ним молодая женщина разувала мальчика лет пяти. Все трое выглядели как семья, и Зубов подумал, что ошибся. Нет никакого хвоста. Нет и быть не может. После долгого общения с Агапкиным приступ паранойи – это нормально, пора бы уже привыкнуть.

В салоне бизнес-класса кроме Зубова было не больше семи пассажиров. Иван Анатольевич оказался один в первом ряду. Сумку бросил на соседнее сиденье, сел, пристегнулся, накрыл ноги пледом, закрыл глаза.

Самолет набирал высоту. Предстоящий развод сына волновал сейчас Зубова куда больше, чем какие-то мифические имхотепы. Иван Анатольевич думал о внучке. Она была главным человеком в его жизни, а видел он ее слишком редко. Если сын действительно разведется с женой, то рано или поздно у Дашеньки появится отчим. Получится чужая семья, и добиться встречи с внучкой станет почти невозможно.

Зубов прокручивал в голове разные варианты серьезного разговора с сыном, хотя отлично понимал, что никакие слова ничего не изменят. С этими печальными мыслями он заснул, надеясь проспать самое неприятное – посадку. У него был плохой вестибулярный аппарат, закладывало уши, тошнило. Однажды самолет чуть не грохнулся, именно при посадке. Что-то там заклинило, забарахлил двигатель, выпрыгнули кислородные маски. С тех пор прошло семь лет, Зубов летал часто, но никак не мог избавиться от страха.

Проснулся он от сильной болтанки и приступа головной боли. Самолет снижался. В Гамбурге выл ветер, валил мокрый снег. «Боинг» сделал несколько заходов, но из-за ветра не мог приземлиться. Минут сорок кружил над аэропортом, и все это время Иван Анатольевич сидел зажмурившись, вжавшись в спинку кресла, и пытался вспомнить какую-нибудь молитву, от начала до конца.

Глава одиннадцатая

Москва, 1918

Комбинация с Мирбахом и левоэсеровским мятежом была разыграна блестяще, закончилась полной победой, но Ильич переутомился. Он стал вялым, раздражительным, не мог спать, припадки следовали один за другим, происходили неожиданно, их с трудом удавалось скрывать от окружающих.

Вождь не доверял своим ближайшим соратникам. В его заботе об их здоровье было что-то приторное, непристойное. На заседании ЦК обсуждался геморрой товарища Карахана и воспаление простаты товарища Цурюпы. Политбюро утверждало молочную диету для товарища Рыкова.

Здоровье партийных товарищей Ильич называл «казенным имуществом», к болезням относился как к хищению на государственном уровне. Всех соратников он заставлял проходить медицинские осмотры, слушаться докторов, лечиться. Но резко обрывал разговоры о собственных недугах.

Соратники привыкли к постоянному присутствию Агапкина, перестали замечать его. В свои двадцать восемь Федор выглядел как восемнадцатилетний мальчишка. Никому в голову не приходило, что он настоящий квалифицированный врач, что мудрый вождь доверяет ему больше, чем опытным маститым профессорам, всегда готовым к услугам. Профессора не должны были знать о страшных припадках, о хронической бессоннице, о приступах головной боли. Они могли проболтаться скорее, чем вылечить.

– Эти важные господа только умеют, что пугать, поучать да прописывать всякую химическую дрянь, – говорил вождь, – ну их к черту.

Пожилые бездетные большевички, Надежда Константиновна и Мария Ильинична, прониклись к Федору материнской нежностью. Одним своим молчаливым присутствием он умел снижать накал семейных конфликтов. Мария Ильинична жаловалась ему на Надежду Константиновну. Та, в свою очередь, горько язвила по поводу «дорогого друга» Инессы.

Товарищ Арманд была тайной любовью вождя. Роман их начался давно, еще в эмиграции. Федор видел ее несколько раз. Удивительно красивая, утонченная голубоглазая шатенка, полуфранцуженка, полуирландка, мать пятерых детей, она виртуозно играла на фортепиано, свободно владела четырьмя языками. После переворота она получила должность председателя Совнархоза Московской губернии и стала сочинять нравоучительные повести для пролетарских женщин.

Верная соратница Надежда Константиновна старалась делать вид, будто вовсе не ревнует, с товарищем Арманд они хорошие подруги. Настоящие большевики выше мещанских предрассудков.

Федор умел слушать, сочувственно и молча. Умел утешить несколькими скупыми словами. Умел облегчить боль, не только физическую, но и душевную. Он сам не понимал, как и почему это у него получалось.

Однажды в рабочий кабинет заглянул щегольски одетый господин, нарком образования Анатолий Васильевич Луначарский. Ленин, наедине с Агапкиным, строчил очередное тайное послание в Питер. Нарком вошел без стука и картинно застыл в дверях, любуясь большой шарообразной головой. Вождь не сразу заметил Луначарского, так увлечен был посланием.

– У Владимира Ильича особенное, восхитительное строение черепа, – прошептал нарком, обращаясь к Агапкину, – вы видите эту мощь, эти скульптурные контуры, потрясающий купол лба, и заметьте, он светится. Физическое излучение света, неиссякаемая энергия величайшего в мире, можно сказать, вселенского интеллекта.

Купол вскинулся, короткопалая кисть прихлопнула записку, словно существовала опасность, что нарком подойдет к столу и попытается прочесть.

– Товарищ Луначарский! – выкрикнул вождь. – Я чрезвычайно польщен, однако архизанят! Идите к черту!

Федор вспомнил, что именно Луначарскому обязан своим присутствием здесь. Через Анатолия Васильевича, старинного своего приятеля, Мастеру удалось пробраться в большевистскую элиту. Барственный нарком, между прочим, был первым из новых правителей России, кто заинтересовался открытием Свешникова.

От Анатолия Васильевича разило коньячным перегаром. На щеках играл нездоровый румянец, глаза блестели. На окрик вождя нарком отреагировал комическим испугом, стал кланяться, приложил палец к губам и скрылся за дверью, но перед этим многозначительно взглянул на Агапкина.

– Что за подлая манера входить без стука! Он пьян, скотина, пьян среди бела дня, – раздраженно произнес вождь, когда дверь закрылась.

– Ну, может, употребил рюмочку перед обедом, для аппетита, – сказал Агапкин, пряча записку.

– Употребил. Нашли вы, Федор, словечко. Русский человек слишком уж добр. Нюня, рохля. Голова раскалывается. Сделайте-ка ваш чудодейственный массаж.

У Федора немели руки. Массажи, компрессы, успокоительные микстуры помогали все меньше. Никаких сильных лекарств вождь упорно не принимал, рвался вон из Кремля, из Москвы.

Наконец вместе с двумя своими дамами он переехал в Кунцево, на дачу. Федор сопровождал их.

На природе великий вождь превратился в скромного жизнерадостного дачника. Он спокойно засыпал и спал крепко. Утром под руководством Агапкина делал легкую гимнастику, бодро покряхтывал и хихикал, обливаясь до пояса прохладной водой, после завтрака отправлялся на долгие прогулки по лесу. Малина и первые грибы вызывали у него детский восторг.

Вечерами на веранде ставили самовар. Ильич макал в чай баранку, добродушно и не смешно шутил. Ни слова не говорилось о мятеже, об убийстве Мирбаха, о терроре, о войне и мировой революции, как будто ничего этого не было.

«А ведь правда не было ничего», – думал Федор.

Шестого июля какие-то пьяненькие матросы и солдаты бродили по Москве, грабили прохожих. В штаб восстания тянулись голодранцы, там было много бесплатной водки, раздавали баранки, консервы и сапоги. Там разоружили Дзержинского, когда он явился требовать выдачи убийцы германского посла. Председателя ЧК арестовали, подержали немного и сразу отпустили.

Один из главных персонажей, отчаянный юноша Блюмкин, исчез бесследно. После убийства ему и его товарищу, фотографу Андрееву, удалось выпрыгнуть в окно посольского особняка, перелезть через забор, сесть в поджидавший автомобиль. Охрана открыла стрельбу лишь после того, как автомобиль уехал.

Марию Спиридонову посадили под домашний арест, в удобную квартиру в Потешном дворце, и постоянно меняли охрану, поскольку неугомонной Афине удавалось успешно агитировать через дверь даже суровых латышских стрелков.

Дзержинский, освобожденный из-под ареста, сразу явился в Кремль и попросился в отставку. Перед отъездом на дачу просьбу эту Ильич удовлетворил, не выказав никаких эмоций. Ильича в тот момент более всего беспокоило состояние каминов в дачном доме, он требовал, чтобы трубы были хорошо прочищены, да еще интересовался, появились ли уже в окрестных лесах лисички, любимые его грибки, и если да, то хорошо бы добыть свежей сметаны. Когда доложили, что лисички есть, а со сметаной плохо, поскольку ни одной коровы в окрестных деревнях не осталось, он долго качал головой и повторял: безобразие, форменное безобразие!

Как будто забыл, по чьему приказу разорялись крестьянские хозяйства.

Казалось, он вообще обо всем забыл и безмятежно наслаждался уютной, спокойной, обывательской жизнью. Он для такой жизни был создан, любил ее, знал в ней толк. Ее он безжалостно уничтожал в России и планировал уничтожить во всем мире.

«Если планы его сбудутся, выйдет что-то вроде нашествия марсиан, как в фантастическом романе, – думал Федор, – землю завоюют странные инопланетные существа, которых даже нельзя назвать злодеями. Злодейство – человеческая черта. А тут нечто другое. Что же?»

Федор мучился этим вопросом и не находил ответа. Он замечал, что вождю вовсе не хочется в Москву. Ильич мог долго жить вот так, собирать грибы, попивать чай, шлепать комаров и, возможно, он совсем избавился бы от своих загадочных припадков, от головной боли, бессонницы, истерик.

Особенно уютно и спокойно бывало вечерами на веранде. Напившись чаю, Ильич в соломенном кресле читал Джека Лондона или дремал, уронив книгу на колени. Две верные соратницы, жена и сестра, обе некрасивые, рано постаревшие, сидели в качалках, занимались рукодельем. Одна штопала натянутый на деревянный гриб носок вождя, другая вязала себе кофту.

Ночные мотыльки летели на лампу, глухо бились о стекло. В круге света их гигантские черные тени метались по потолку.

Однажды в гости приехал старый товарищ вождя, интеллигентный большевик с маленькой внучкой. Ильич играл с пятилетней девочкой, рассматривал ее куклу.

– Что же она у тебя босая?

– Нет ботиночек, – вздохнула девочка, – вот сейчас лето, тепло. А как придет осень, боюсь, простудится, заболеет.

– Ничего. Что-нибудь придумаем.

Вождь, присев на корточки, долго рылся в сундуке, где были сложены подарки от благодарных трудящихся. Там, среди вышитых полотенец и рубашек, вязаных ковриков, бисерных кисетов, кружевных салфеток, он отыскал искусно сшитые крошечные кожаные сапожки. Они оказались впору кукле. Девочка прыгала, хлопала в ладоши, целовала вождя в бледные щеки. Дед ее прослезился в умилении.

В тот же день пришло известие от Чичерина. Германское правительство потребовало согласия Совета народных комиссаров на ввод в Москву вооруженного немецкого батальона для охраны посольства. Вождь не стал слушать до конца текст официальной ноты и приказал Чичерину ответить немцам категорическим отказом.

Вечер омрачился приступом головной боли. Ночь прошла без сна. Утром Ильич с семейством выехал в Кремль и опять принялся за свою работу. Диктовал резолюции, телеграммы, давал указания по телефону.

Цурюпе: «Я предлагаю заложников не взять, а назначить поименно! Нужен беспощадный военный поход на деревенскую буржуазию!»

Ведерникову: «Превосходный план массового движения с пулеметами за хлебом!»

Зиновьеву: «Надо поощрять энергию и массовидность террора!»

Раскалялись от звона телефонные аппараты, гудел и щелкал телетайп, склонялись над столами стенографистки, часами длились заседания, носились курьеры, латышские самокатчики. По грязной мрачной Москве мимо забитых продовольственных магазинов и бесконечных голодных очередей летели сверкающие автомобили из бывшего царского автопарка.

Ливенскому исполкому: «Повесить зачинщиков из кулаков!»

Пайкесу: «Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая!»

Записки, которыми через Федора вождь обменивался в эти дни с Бокием, были короткими и непонятными.

Бокий: «Переговоры идут успешно, спешить не стоит. Можно добиться значительного увеличения суммы».

Ленин: «Прекратите переговоры! Вопрос будем решать кардинально! Немцы пойдут на Москву, освободят, используют против нас».

Бокий: «От Москвы до Урала далековато. Надо думать о будущем, о нашей международной репутации».

Ленин: «Плевать! Повизжат и затихнут. А мы от этой дряни избавимся раз и навсегда, чтобы ни у кого уж не осталось глупых иллюзий. Хорошая встряска нужна не только нашим врагам, но и многим нашим товарищам».

Бокий: «Согласен. Однако настоятельно прошу еще раз подумать, взвесить все „за“ и „против“, тут нельзя действовать сгоряча. Избавиться недолго, назад уж не вернешь. А деньги дают хорошие».

Ленин: «Дело не в деньгах, а принципе. Думать нечего. Решение принято».

Бокий: «Не считаю такое решение разумным и целесообразным, однако вижу, вы в нем непреклонны. Как в таком случае намереваетесь поступить с семьей, с детьми?»

Эту последнюю записку вождь Агапкину не вернул, разорвал в мелкие клочья, бросил в пепельницу, сам чиркнул спичкой и ничего не ответил Глебу Ивановичу. Вызвал Свердлова и долго беседовал с ним наедине – о чем, неизвестно. Ночью была отправлена короткая телеграмма в Екатеринбург: «Пора закрывать вопрос».

Утром на очередном заседании Совнаркома обсуждался декрет об изъятии у населения швейных машинок и текстиля. Потом, в кабинете, вождь распекал наркома Луначарского – почему до сих пор в Москве не снесены памятники царям и их прислужникам, почему не воздвигнуты вместо них памятники великим борцам за дело мировой революции?

«В Екатеринбурге царская семья под арестом, – думал Федор, – еще недавно заявляли об открытом всенародном суде над бывшим царем. Кажется, Бокию удалось договориться, чтобы отпустили за выкуп кое-кого из великих князей. Но только не царя. Тут у вождя личные счеты и личная ненависть».

Ранним утром, пока вождь еще не поднялся с постели, Федор проводил обычный осмотр. Ильич плохо спал, однако чувствовал себя вполне бодрым. Сердце стучало спокойно, все реакции в норме. Как всегда, проблемы с желудком и кишечником. Из лекарств Ленин аккуратно и охотно принимал только слабительное, и дозы приходилось увеличивать.

Живот твердый, слегка вздутый. Язык подернут сероватым налетом.

Осматривая широкую, сизо-розовую, с кислым запашком пасть, Федор заметил, что выпала пломба из нижнего коренного зуба.

– Владимир Ильич, вам нужно к дантисту.

– Зачем? Ничего не болит.

– Пломба выпала, лучше сразу поставить.

– Да? – Вождь нахмурился, исследовал кончиком языка каждый свой зуб. – Вот, есть дырка, я чувствую. Не будем откладывать, заделаем прямо сегодня, а то разболится в самый неподходящий момент.

Ленин пребывал в благодушном настроении, позавтракал с аппетитом, среди уймы дневных дел выкроил полтора часа на посещение дантиста. Вечером председательствовал на очередном заседании Совнаркома. Присутствовали Семашко, Бонч, Троцкий, Рыков, Ногин, Склянский, Чичерин, Карахан.

После вялого обсуждения нескольких рутинных вопросов вождь предоставил слово товарищу Свердлову. Яков Михайлович, как всегда романтически печальный, аккуратно причесанный, надушенный, поправил пенсне, достал бумаги. В тишине зазвучал его сочный глубокий баритон:

– По постановлению Екатеринбургского областного Совета в ночь с 16 на 17 июля, ввиду раскрытия ЧК большого белогвардейского заговора, имевшего целью похищение бывшего царя и его семьи, расстрелян Николай Романов. Семья его эвакуирована в надежное место.

Свердлов не сказал больше ни слова. Ленин, выдержав недолгую паузу, оглядел зал и спросил:

– Есть вопросы к товарищу Свердлову?

Вопросов ни у кого не было. Перешли к проблеме организации государственной статистики, далее обсудили проект декрета о монополии на ткани. Заседание прошло в спокойном рабочем режиме.

* * *

Северное море, 2007

Когда в вену вошла игла, а ноздри почувствовали омерзительное дыхание Фрица Радела, Соне показалось, что она умирает. Последнее, что она увидела, было лицо покойного папы. Папа смотрел на нее сквозь влажное серое облако и повторял: «Не надо, Сонечка, пожалуйста, не надо!» Она даже как будто спросила, что именно не надо, но он не ответил.

Впрочем, вопрос был глупый и не нужный. И он, и она отлично понимали, о чем речь. Папа просил ее не умирать, просил так, словно это от нее зависело.

Облако сгустилось, почернело, папа исчез, исчезло вообще все. Видимо, мастерица Гудрун вколола ей какое-то очень сильное снотворное. Процедура похищения была настолько мерзкой и унизительной, что Соня вовсе не сожалела о той части событий, которая выпала из памяти.

Открыв глаза, она увидела прямо перед собой круглое окошко, за которым плескалась вода.

Она не знала, сколько проспала, час или сутки. Наручные часы показывали половину девятого, неизвестно, утра или вечера. К тому же они остановились. Голова гудела, страшно хотелось пить. Она была одна в маленькой, чистой, уютной каюте. Лежала одетая, в джинсах и свитере, на узкой, припаянной к стене койке, поверх мягкого клетчатого пледа. Возле овальной двери на вешалке висела ее куртка. На стуле возле крошечного столика Соня нашла свою сумку, а под койкой – теплые пушистые тапочки.

На столике стояла литровая бутылка минеральной воды. Соня открыла ее и, не отрываясь, выпила больше половины.

Овальная дверь была заперта снаружи. Еще одна дверь, в углу, оказалась открытой. За ней Соня обнаружила туалет, раковину и маленькую душевую кабинку.

На полке у раковины нашлось все необходимое – мыльце, зубная щетка, паста, шампунь. На глянцевых бело-голубых упаковках было написано по-английски: «Отель “Эдем”, Снэйк-сити, Эпл-стрит, 13». Факс, телефон, адрес электронной почты.

Из зеркала на Соню смотрело удивительно спокойное, красивое лицо. Что-то неуловимо изменилось. Черты заострились, стали тоньше, резче. Кожа заметно побелела и слегка натянулась. Губы, обычно суховатые, бледные, припухли и покраснели. Серо-голубые глаза казались больше, темней.

Лицо в зеркале пугало и завораживало. Оно было чужим, его как будто откорректировали, пригладили, как фотографию в компьютерном «фотошопе». В глазах ни страха, ни растерянности. Ничего. После долгого сна они даже не припухли, не покраснели. Радужка стала сапфирово-синей, с лиловым отливом. Соня на всякий случай проверила, нет ли на глазах цветных контактных линз.

«Нечто вроде галлюцинации, – решила Соня, – побочный эффект наркотика, который вколола мне мастерица Гудрун. Надо принять душ, тогда я окончательно проснусь».

Маленькая дверь запиралась на задвижку. Сквозь шум воды Соне показалось, что кто-то вошел в каюту. Она быстро закрутила краны, прислушалась. Да, кто-то был в каюте. В тишине из-за двери доносился легкий скрип, стеклянное постукивание.

Соня опять включила воду, вымылась, вытерлась, стала натягивать джинсы и долго не могла попасть ногой в штанину. Руки дрожали.