Текст книги "Ad infinitum"

Чанель вручает Бэкхену фотоаппарат с видимой небрежностью, а сам садится на скамейку у стены и ставит молодежный знак «V» у лица, уже надевшего искусственную улыбку.

– Потом побросаем эти фотки в почтовые ящики моим друзьям, у которых я во всех черных списках, – говорит парень, пока Бэкхен настраивает объектив, чуть нагнувшись.

Его правый глаз видит картинку карикатурную, какой быть не должно, которая неестественна: точно всё декорации. Чанель дожидается трех затворов, после чего стягивает маску радости и отворачивается в сторону. Бэкхен садится рядом, не взглянув на результат.

– Что, правда побросаем? – спрашивает он у Чанеля, насколько возможно заглядывая в его глаза.

Брюнет тянет на себя сбоку одинокий воздушный шарик платинового цвета, немного вертит в ладонях, а затем протыкает каким-то невидимым Бэку способом; раздается характерный хлопок, на полу – серая резинка.

– Вот так в один момент происходит и в жизни, – вместо ответа говорит Чанель, спуская руки с голых колен, – воздух в данном случае – все те, кого ты любил.

Взгляд загнанных глаз бежит мимо нужного угла и рассеивается в пространстве комнаты, слишком маленькой, чтобы вместить их совместное «но».

У Бэкхена последний зачет по предмету, о котором он знает лишь номер аудитории, а через пару часов обещанный с отчимом ужин.

Чанелин день был по плану разбит на несколько проигрышей, включая соревнование по футболу и соло-выступление в баре, гонорар за которое уже взят.

Солнце давно село, легло и умерло.

А в эту мужскую раздевалку скоро должен прийти охранник, чтобы запереть дверь, забрав оставленное шмотье.

Но.

Почему-то они оба в такой день сидят здесь, фотографируя друг друга лица на дальномерку, добытую путем махинаций, уловок и удачи.

Сотни снимков на миллиметры кожи, на движение ресниц, на трансформацию улыбок.

– Тебя она любит больше, – жалуется Бэк, бережно протирая пальцем экран устройства.

– А я люблю тебя, – Чанель наматывает на ладонь шелковую ленту, снятую с дерева памяти в его районе, – какой банальный любовный треугольник.

В этот день родился Мендельсон, умер Борель, это японский Сецебун и праздник морковного торта.

А по какому из поводов лежал здесь одинокий шарик – неизвестно

Впервые они встретились в арт-пространстве под наклонной крышей очень высокого этажа, в котором стены – те же окна, не радующие видом за собой.

Шла лекция о двух настоящих трудягах, Якобе и Вельгельме, братьях, близостью не слабее Ван Гогов, заслугами не беднее Люмьеров. Пока искусствовед говорил о германистике, стараясь осилить шептание всей группы, Чанель искал, видимо, диктофон в кармане своего кашемирового пальто.

Не поэтому заметивший его Бэкхен подошел, миновав половину толпы, и вручил свой телефон, где за вкладкой звукозаписи скрывалась телефонная книга с заполненной строкой «имя»: «незнакомец знакомых чувств».

Ему не задают вопросов, оказавшихся бы лишними, «спасибо» тоже не требовалось; юноша только встал рядом, вслушиваясь в историю создания «Умной Эльзы».

По истечению некоторого времени Чанель отдает Бэкхену мобильный с записью половины, своим номером, истинным именем и диском-сборником лучших экранизаций гриммских сказок.

Никогда бы не предположил Бэкхен, что в такой одежде кто-нибудь легко бы сел на бетонную лестницу посреди января. Брюнет держит красные кулаки вместе, но не дышит на них – смотрит вдаль.

– Независимость часто синонимична счастью, – говорит он Бэкхену после того, как тот случай перелил во встречу, задержавшись рядом, а не сойдя со ступеней. – Это я о том, что мы оба сейчас должны быть в других местах.

– Но… – глубокозначимо произносит Бэкхен.

– Но, – соглашается тем же тоном Чанель, – это и есть независимость. Возможность действовать в комфорт себе.

– Откуда ты знаешь, что я пришел по желанию, а не вынужденно?

Чанель взглянул на Бэкхена снизу вверх внушительно и смехотворно.

– Ты себя видел? – он слабо потянул за край шерстяного шарфа, свисавшего над льняной рубашкой и бардовыми лаферами, – ты же наверняка «Одиссею» наизусть знаешь, а перед сном Бетховена слушаешь.

– Что мне сделать, чтобы с первого взгляда люди стали сомневаться во мне? – поинтересовался Бэкхен, решив позже сообщить, что Бах в гробу обиженно отвернулся к другой стенке.

Брюнет погладил пальцами холодный воздух и с легкой усмешкой сказал:

– Превратись из градуса в радиан – бесконечность подели на полярность.

В его темных, кудрявых волосах заведомо пряталась исчезнувшая ночь – Бэкхен увидел это сначала. Потом он узнал, что и светило прячется в Чанеле, прыгая после заката искрами в его глаза.

– Боюсь даже спросить, как мне найти остановку, -улыбнулся парень тогда, прекрасно знающий направление, – я приехал на такси с пустыми карманами.

– Уж точно не рассчитывая на знаки, поставленные на тротуарах, – ответил ему Чанель с серьезным видом, раскрывая ладонь, – доверяй только мне. Пойдем, я покажу.

Их дорога заняла ровно три повтора песни Джей-Джея Йохансана. Бэкхен уже тогда понял, что это последствия превосходного мастерства Эроса.

В то время как Чанель теряет всех друзей, как они рассыпаются, точно бисер из ослабевшей руки, Бэкхен избавляется от своих врагов – бессонницы, нервозности, скачков давления и боли в коленках.

После того, как мысли стали однородны, приобрели человеческий силуэт, в голову проникли самые долгие колыбельные, услышанные из чужих наушников, а телефон изредка стал светиться с приятным именем – после этого парень перестал круглосуточно бегать на свидания с ночью, назначенные на 2 часа.

Над ним сжалилось сознание или здоровье, но стало спокойней. Бэкхен почувствовал себя не единственным в себе.

Возрождение, Renaissance – совпадение ли, что на выставки того времени произведений они сталкиваются снова и решают впредь умножать приятные встречи, создавая договоренности?

Что Бэкхен, смотря на Чанеля, чувствует, будто с него слезает невидимый слой кожи, и без него легче?

– Они действуют эффективней, чем гипноз, – сказал Чанель, окидывая взглядом стены, покрытые темными полотнами в массивных рамах, – какой смысл было брать мой номер и не звонить?

Бэкхен пожал плечами.

– Не знал, с чего начать разговор.

– Например, с предложения отдать запись лекции, – брюнет отошел к вазе с опахало и прищурился, глядя на Бэкхена – тот не двигался с места, изобразив на лице вопрос. – Сотню раз я жалею, что не взял фотоаппарат.

– Для красивых картин?

– Для тебя на их фоне, – объяснил Чанель, застегивая черные пуговицы на воротнике кофты. Бэкхен нахмурил брови, ощутив на плечах несуществующий груз и взоры вообразимых глаз со стен.

– Я не лучший позерщик, – сказал он.

– А я худший фотограф, – ответил брюнет, разведя ладони. – В этом и суть.

Они покидали выставочных зал под бормотанье Чанеля, читавшего стихи Алигьери, отчего-то уж очень печальные:

«Сердечных дум не разорвать кольца,

И вздохи, очи в жертву предназнача,

Виной тому, что, взор упорно пряча,

Не поднимаю ни к кому лица.

Глаза готовы плакать без конца,

Как будто только в этом их задача…»

Им обоим тесно в целых своих мирах, а рядом друг с другом становится дышать легче; знакомые чувства продолжают вскипать у Бэкхена внутри, когда Чанель попадает в цели стрелами настроений.

Отбивает его у ночи, позвав на засыпанный двор к полуночи.

Брюнет лежал в уже кривом и глубоком снежном ангеле с гитарой и играл Леннона, из зубов торчала настоящая незабитая трубка, а глаза широко распахнуты, несмотря на снегопад.

– Это красиво, но так глупо, – покачал головой Бэкхен, встав у его локтей.

– Звучит, как что-то вечное, – ухмыльнулся, насколько возможно, Чанель, – я рассматривал созвездия.

Старший тогда присел рядом и вытащил из губ исторический атрибут.

– Отцовская реликвия из коллекции, – пояснил Чанель, ударившись в чисто-слышимый фальшь на аккордах, – над которой он трясется, точно жрец над иконой. Знаешь, ему прошлое дороже настоящего.

– Звучит, как что-то преувеличенное, – Бэкхен слышит, что дрожат здесь не только струны.

– Я бы описал его жизнь как «в пол-оборота». Постоянно смотрит назад. О чем-то жалеет. По чему-то скучает. По маме тоже. А «сейчас» его не волнует.

Бэкхен не спорит, во-первых, потому что это секрет долголетия, во-вторых, потому что бессмысленно: Чанель уже слишком взрослый, чтобы делать выводы из поступков других. И не менять мнения из-за посторонних.

Так что он только рушит очертания ангела своей спиной, ложась рядом.

– Может, поэтому я, в свою очередь, зациклен на «сейчас», – уже шепчет Чанель, когда гитара и вовсе стихает, а песня доигрывает уже в их головах чистой, мелодичной акустикой.

Их пальто слишком тонки для долгой красоты-глупости, так что вскоре парни скрываются за дверью бистро.

Бэкхен слабо соотносил события той ночи во временную последовательность, мог лишь описать, какой степени яркости было солнце в черных зрачках. Они замерзли? Губы дважды или трижды жег кофеин, а с рук наутро сыпалась шелуха. Но в воздухе продолжала кружиться зима, а в мыслях строки:

«Imagine all the people

Loving for today…»

/

В молчавшем ранее воздухе резкая пощечина слишком громка и скандальна: девушка возмущенно бьет Чанеля по правой щеке, после чего удаляется вдоль улицы.

Бэкхен стоит у столба в стороне, наблюдая за сценой из темноты и подходит к юноше не сразу – дает парню сделать вдох-выдох.

– Вряд ли стоит на что-то еще рассчитывать, – оценивает Бэкхен, не оборачиваясь за звуками каблуков по асфальту.

Чанель смотрит в сторону, не злясь, но глубоко дыша.

– Она мне нравится, но я не люблю её, – произнес он как слова, уже кем-то когда-то сказанные.

– А она тебя любит – ты это хочешь сказать? – спрашивает Бэкхен, про себя опуская девицу в своих глазах.

Глупая. Возможность быть значимой, может, не страстью, может, не миром, но какой-то частью его искривленной души – разве это не много? Разве этим нельзя довольствоваться? Если б сердечные места можно было разменивать…

– Ты не читал русских поэтов? – спрашивает Чанель, вернув взгляд, наконец-то, на собеседника. Тот потряс головой.

– Я слышал, они все смертники, – говорит Бэкхен.

– У них любовь несчастна, жизнь трудна, смерть легка, а значит, – с кудрей слетело пара белых хлопьев, – они как никто понимали происходящее.

Бэкхен в это время пристально рассматривал покрасневшую щеку.

– Удар больше похож на поцелуй, – вслух отмечает он наблюдения, после чего задает вопрос «х», – ты проведешь ночь с её автоответчиком?

– Я рассчитывал провести её с тобой, – ответ «y» пересекает вертикалью все возможные и устремляется вверх, на тысячи и тысячи удивлений Бэкхена.

Который не подает виду, как бы ожидая этот исход. Чанель не уточняет, лишь спрашивает:

– У меня в квартире сейчас инсталляция «два года назад или разрушенное детство». Хочешь взглянуть?

Бэкхен хочет всё.

Это в сказанное не входит и никогда, возможно, не войдет; взгляд всё в себя вбирает. И расстояние, которого нет, между их плечами, когда Чанель молча приглашает его в свой подъезд.

Время столь позднее, что свет лифтовой лампы едва ли дотягивает до сорока люксов, и в нем до того комфортно; у Чанеля из наушников на шее еще играет «counting stars».

А в его коридоре на полу разлилась луна и смешалась с водой из-под разбившейся вазы. В паркет вдавлены лица кресел и задыхается на спине софа у дальней стены. Картины из последних сил хватаются за стены одними углами, а люстра, как неудавшейся висельник, ничком упала к стулу.

Бэкхен прикасается к ледяному Чанелю, который смотрит на своё разрушающее искусство.

– Я еще думал назвать это «когда она уходила», – произнес он ровным голосом с сухими глазами и прямой осанкой, но изнемогающей душой, – не знаю, почему люди порой скучают по ужасному прошло

– Ты видишься с ней? – спрашивает Бэкхен, не отпуская даже уже согретую ладонь.

– Да, где-то между пятью и шестью, чаще по вторникам и четвергам – в кошмарах – отвечает брюнет, пододвигая на столе надорванный снимок себя шестилетнего (?) с полноценной семьей, – а еще в стопке зеленых купюр раз в месяц на своей тумбочке.

– Почему в кошмарах? – Бэкхен не заметил, что снизился почти до шепота и поднялся почти до чанелиной щеки.

Брюнет вздыхает вздохом Атласа и окидывает жестом гостиную.

– Потому что в них – то же самое.

После этого он мягко распускает пальцы Бэкхена, отходит к стене и садится, скрещивая руки на коленках.

– Я хочу проверить метод «взглянуть страху в лицо», – сказал он подавленно, неуютно поведя плечами. Его взор обратился к парню, стоявшему рядом. – Ты можешь побыть со мной?

Бэкхен может всё.

– Я могу всё.

И он без дум опускается следом, что Чанель сам вкладывает свои руки обратно в теплые пальцы. А спустя время и падает головой на подставленную грудь. Говорит, что Бэкхен чем-то пахнет, но чем – не слышно, и парень попросту впускает успокаивающие жесты в корни, бесцелевые мысли – в слова. Из них получается прекрасный окоп в борьбе Чанеля.

Бэкхен сам еще с детства познал политику битой посуды и звука полицейской машины, вызванной соседями за шум. Только в его случае финальным аккордом хлопок двери совершался мужской рукой, а оставшийся рядом родитель с жаром рванулся в будущее, не позволяя себе оборачиваться назад.

Мама парня ввела табу на слово «папа», но, как оказалось, лишь на время, спустя которое она сама придаст ему новое значение и начнет заново прививать. Против воли Бэкхена, не принявшего нового мужчину в их жизни.

Момент смирения с новым человеком выпал как раз на период, когда Бэкхен не мирился ни с чем и ни с кем. Подростком, пусть умным, но странным и сложным, он хлебнул свою каплю агрессии, оказавшейся достаточной для захлеба.

«Разве нам плохо было с папой?! – кричал он, возобновляя ту политику, – Нет! Но ты это порушила. Разве нам плохо теперь одним? Нет! Но ты и это рушишь!» Система «против системы» пережила в Бэкхене все стадии, начиная от своевольных побегов на ночь и попытки курить, заканчивая угрозой убежать к отцу, забыв слово «мама» навсегда.

– Почему ты не убежал? – спрашивал его Чанель, балансируя на перекладине с высоты пятого этажа.

– Куда я убегу? За океан пасти с ним верблюдов? – Бэкхен радовался возможности оправдать свою нервозность в голосе, вызванной страхом за один неровный шаг брюнета, – он же у меня в Индию уехал, тамошнюю фауну изучать. Биолог по призванию, учитель по профессии…

– Неудачник по отношениям, – закончил Чанель, прекрасно зная, что никого не обидит.

– Этим я пошел в него, – Бэкхен глазами искал, куда спрятаться от высоты. А Чанель его схватил пальцами за подбородок.

– Это звучит как оскорбление мне, – сказал он с серьезным, даже хмурым лицом.

– Может, ты всего лишь частотная иллюзия, – задумался вслух Бэкхен, проваливаясь то ли в страхе упасть, то ли в черных глазах. – Или мираж.

– Или придуманный друг.

Старший дернул назад головой.

– У меня есть настоящие, – теперь его уже защекотала обида. В Бэкхене одиночество долго никогда не безмолвствует, а концерты на нервах устраивает самые грандиозные, так что без людей он не может.

Вокруг, рядом, касающихся, но не хватающих крепко и прочно. Об этом он промолчал, не считая себя обманщиком. И о том, что на Чанеля этот принцип дал сбой – тоже.

Тот тем временем демонстрировано посмотрел на телефон Бэкхена в своей руке.

– Сказал человек с одним номером скорой в быстром наборе.

– Почему он у тебя? – возмутился Бэкхен, забирая свой мобильный из большой ладони.

– Это, кажется, стало традицией.

«Я читаем, а он научен читать», думал старший, замыкая за губами невысказанность, которая чем дальше, тем тяжеловеснее лежала между ними. «Я не должен ничего признавать».

Чанель спрыгнул с перекладины на крышу рядом с парнем и засунул руки в карманы.

– Не признаваясь в боязни высоты, ты не герой, если думаешь, – сказал он, – а вот если бы честно признался – тогда был бы им.

И это снова совершенно не обижает, только вытягивает из Бэкхена облегченный вздох. Несмотря на солнце над их головами, улицы всё еще покрывали холодные одеяла, а дыхание можно было увидеть в воздухе.

Весна абсолютно не торопилась.

После очередных попыток преобразоваться в послушного сына за «семейным» столом с далеко не семейными людьми, Бэкхен привыкал возвращаться на территорию бывшего хаоса и чанелиного кошмара.

Брюнет всегда его ждал, никогда не выгонял, не запрещал громко хлопать дверью и стучаться о стены локтями.

– Зачем ты треплешь себе нервы? – спрашивал он только с полу-закрытыми веками и трубкой в зубах, когда парень стекал к полу, зажевывая губу.

– Держусь на аффирмациях и стимуле не видеть крокодильих слез матери, – ответил Бэкхен, возобновляя дыхание. – Можешь меня отвлечь?

Собственно, а что еще Чанель делал в его жизни? Отличие его от других и определялось полной независимостью от происходящего. Полной непохожестью. Полной особенностью.

Где-то в другой комнате пел Бруно Марс про луну, пока Чанель пододвигался ближе со своим телефоном.

– Смотри, – он показал Бэкхену свою галерею, – у меня есть коллекция изображений всех видов отношений.

Кровоточащая рука сжимает розу, а на розе написано"ты".

Земля с планирующим рядом спутником, на спутнике – "ты".

Такое же имя у маяка рядом с бушующим морем.

И ладони, собранные из пазлов, держат кусочек «ты».

И волна, что нависает над хрупкой лодкой, имеет такую же подпись.

Бэкхен будто чувствовал даже запах этого единения, что наладилось между ними, само проросло, стало всему основой. Он не скрывал того, что уже на третьей картинке смотрел не на них, а на близко расположенного Чанеля. Тот видел эти глаза. Не мог не видеть. Нарочно ли игнорировал этот взгляд в паре сантиметров?

Говорить приходится Бэкхену, только сдавленным, сошедшим на нет голосом:

– Всё нужное льется у тебя из губ, а в руках шелуха. Твои слова – вот шедевры, которые ты не осознаешь, – половина из этого – чье-то великое, половина вырвалась уже из его души.

На это Чанель вместо ответа принес черный маркер, которым нарочно стал выводить слова на ладони. «Если ты молчишь, буду и я» – написал он на правой и приложил тыльной стороной к губам.

Однако насмешка не удалась, потому что Бэкхен, одурманенный всеми этими прошедшими минутами, опустил его руку, заменив на свои же губы. Получился поцелуй. Их первый и неуклюжий. Последующие уже не нуждались в принуждениях и подтекстах, а структуру имели плавную, неспешную, с уверенностью и доверием. Оттепель решила в этот раз осуществиться не на земле.

Когда-то Чанель обещал Бэкхену рассмешить его с первого шага на его порог, не говоря ни слова и при этом не строя гримас (все равно не умел).

Тот не верил, пока младший не заявился к нему с пакетом воды в руке, в котором плавала золотая рыбка. Он действительно засмеялся, сообщив:

– Мне лишь в ванне её хранить, аквариума нету.

Брюнет усмехнулся, рассказав про принцип искаженности мира, основанный как раз на видении рыбки в аквариуме (из-за этого в одном городе Италии их даже запретили так содержать).

– Кто о нашем бы восприятии действительности так заботился, – фыркнул Бэкхен, рассыпая на колени парню распечатанные фотографии их кожных миллиметров.

Чанель начал в шутку пытаться укусить его пальцы, чтобы настрой на дрожь от смеха не прекращался, а улыбка оставалась в добром ключе.

– Ты сегодня какой-то домашний, – вслух высказался Бэкхен, рассматривая черные кудряшки, в кои сегодня даже не был вплетен легкий снег.

– Я сегодня расписывался на запястье, получил комплимент за песню на лекции и обнаружил часть коллекции отца в мусорке.

– Что за комплимент? – cтарший бросил взгляд ко времени на настенных часах, вспоминая границы сегодняшнего «сносно».

– Молчание, – улыбнулся Чанель, – я думал, ты спросишь про запястье.

Бэкхен отхлестнулся от тучных мыслей, центрируя сознание на проходящей секунде. От Чанеля пахло автоматным кофе и свежей печатью черных чернил.

– Зачем? – глухо спросил Бэкхен, опуская голову, – на мне ты поставишь подписи позначительней.

Но не в этот день. Тот закончился старой сковородкой с дымящейся тушкой лучеперого карася, на вкус оказавшимся отвратительным (но зато парни ухохотались: «Мы ироды» – «Убийцы»).

Три желания остаются и у того и у другого при себе, а их исполнение откладывается до следующего предрассудка и пустой надежды. Чанелю очень нравятся фотографии, половину – ту, что с Бэкхеном – он забирает себе, утверждая, что из парня отличный фотограф.

– А ты прекрасный позер, – улыбнулся тот, не в силах отложить кадр с широко распахнутыми глазами, – видишь, как всё сошлось.

Но в последующем разговоре они не сходятся в выборе короткого (чтобы уложиться до прихода матери Бэкхена) фильма и предпочитают рассматривать камни старшего, что тот собирал с лет пяти.

Кому в таком возрасте приходит любовь к минералам? И у многих ли она перерастает в выбор профессии?

– На химическом? – переспросил, когда услышал, Чанель о факультете юноши, искренне удивившись – большая редкость.

– Угадай, сколько людей просили у меня рецепт яда, – Бэкхен пожал плечами, – станешь одним из них – я убью тебя.

– Изучаю химию разве что по этикеткам в ванной, – брюнета было не оторвать от камня, цветом близкого к лунному. – Интересно, наверное?

– Вряд ли сравниться с музыкальным, – ответил Бэкхен, осознавая, что знание различий альдегидов, алкенов, алкинов, алкадиенов ничто рядом с аккордным минором, баритонным акапелла, продолжительными этюдами. Но видно, Чанель так не считал, будучи ненавистником системы обучения.

Это был человек, не мыслящий жизни без творчества, но принижающий своё искусство до грунта, не соглашаясь с очевидностью развития благодаря обучению техники.

– Как-нибудь я могу провести тебя на пару, поспишь, – пообещал он парню, не зная еще, что как-то Бэкхен действительно напроситься к нему в институт с условием услышать зачетное произведение парня. Они проблемами делятся, мерятся прорехами, обнажают раны, словно хвастаются часами, сообщают о наличии сигарет; в это и смысл, в этом и особенность их сплава, что другим отчего-то не удается сказать всего, что тревожит.

Бэкхен, по крайней мере, впервые может кому-то признаться:

– У меня раздвоение личности или что-то вроде, – он говорит это на подоконнике кафе в каменных старых воротах, – та, что ты видишь, та, что правильна и основная – это я, мне комфортно в ней, я себя ощущаю, что так и должно быть. Но иногда вступает в ход другая, злая и лающая с наличием уже запятнанных когтей.

Чанель допивал бокал бесплатного мускатного шампанского и краем глаза смотрел в темное окно, словно мог за ним что-то увидеть. Молчал, думал – не игнорировал.

– Порой я чувствую себя Эдвардом Мордейком, – продолжал Бэкхен, уже чувствуя вскрытие клапана, что задерживал в нем это всё, – мужчиной с вторым лицом на затылке, что в ночи шепчет ужасные вещи.

– Все мы двуликие, – сказал кудрявый брюнет, забирая с подоконника черный блокнот,– Этот человек был живым воплощением нашей внутренней натуры.

Бэкхен не согласен, потому что перед ним сидел самый настоящий подлинник, чистый минерал.

– Ты такой какой есть. Всегда. Одинаков.

Чанель улыбнулся, чуть шлепнув парня по положенной рядом ладони.

– Эй, я тоже чёрно-белый.

– Долматин.

– Зебра.

На двоих разделенный смех и причудливые жесты пальцами друг на друге.

Книжице в руках Чанеля оказался десяток лет, и то был личный дневник какого-то сумасшедшего, точно; во множестве рисунков с разными вырезками и надписями, это было очень необычной находкой.

Подсев ближе, Бэкхен заразился проникновением в чью-то далекую жизнь; парни разглядывали блокнот, словно чью-то сущность, марали кончики пальцев в чужом творчестве, захлебывались карикатурной историей. Они вслух читали цитаты со страниц.

– If you can`t join them, beat them!

– Learn the tricks of the trade, to be selfmade.

– Those who slept, stay where they started and got played.

– Follow the rubbish who follow the carrot.

– Господи, давай её украдём.

– Господи, какая самозванка тебя учила английскому?

Они бесстыдно склептоманили книжку с собой, после чего еще долго дышали друг на друга улыбками, ожидая на остановке автобус.

Чанель в честь прошедшего разговора включил в наушниках Уэйтса «Бедный Эдвард». На весь оставшийся вечер у обоих было чувство найденного клада; новой совместной тайны.

Того, что делилось надвое в их сердцевинах, с каждым днем становилось всё больше; того, что можно было отнести, доверить другим всё меньше, да и не стоило. Бывает, достаточно просто одного, и точно/точкой.

Бэкхен умеет закатывать истерики, что практикует дома, действующем на него как спусковой крючок; поэтому он сбегает подальше, поглубже, где теплее и лучше, где безусловно хорошо.

Чанель открывает ему дверь каждый раз, не смотря в глазок.

– Все мои аффекты стенические, вот в чем проблема, – говорит он, рассыпая перед парнем из ведерка попкорн. Соленый. Изначально – сухой.

А эффект Чанелиной помощи как раз в том, чтобы всё впитать.

И ничем не помочь, кроме чувства спокойствия и отвлеченности на время, которое раньше Бэкхен находил… он уже и не помнил, где. Со своей стороны разгоняя всех демонов почти постоянно пустой квартиры, парень понимал все песни, которые Чанель играл. На гитаре, на нервах, на его губах.

Слов в нем было меньше, но изъянов в движениях и взглядах проскальзывало, бывало, в двойном размере. Он вечно жевал пустую трубку или чесал подбородок раритетным ножиком, пугая Бэкхена близостью к шее острия, нервно открывал-закрывал аллюминевую фляжку, делал всё, что не следовало при его ненависти к этим вещам.

Они не были обособлены со всех сторон своими телами.

– Да, представляешь, при всем таком, – иронично кивал Бэкхен на своё надетое барахло, – у меня есть приятели. Я подпитываю наши отношения незаурядным смехом, их жестами, безобязательностью и мятной жвачкой.

– Но ты о них уже не помнишь, едва шагнешь с последней ступени студенческого крыльца, – даже не в вопросе, а просто, фактом, говорит Чанель.

Потому что с ним точно такое, только еще прибавить усмешки за спиной и гуляющие развязно слухи, о которых знал весь факультет. А причина в том, что в отличие от Бэкхена, Чанель не скрывал себя. Чистый минерал. Зарывался в пальто, напевал Titio, рисовал петли на стеклах, играл на ровных поверхностях,смотрел на то, что не видят другие. И не удостаивал вниманием непонимание. Бэкхен отчасти был поэтому им одержим.

– Я увидел в тебе тебя сразу, – говорил он парню, вспоминая лекцию, – а потом всё другое исчезло. Вот мое объяснение.

– А ты был единственным, кто увидел, – ответил Чанель, – и это – моё.

Старшему же было важно мнение, статус, это всё пылилось где-то в хвосте приоритетов, но было; поэтому он опускался до чьей-то ниши, позволял себе поведением скакать на умственные уровни других. Бэкхен умел это, как переодеваться в кучу костюмов. И одновременно в себе это ненавидел.

Важно то,

и, пожалуй, самое удивительное и замаливающее перед совестью всё остальное – что с Чанелем, касающимся его клеток, он – черно-белая зебра – лишался всех полос.

Их первая любовь происходит на длинном кухонном столе в ночном и ветряном часу, когда за окнами звезды сводили счеты с жизнями.

На столешнице догорала синяя свеча, капая на кафель, а всё самое сокровенное они выражали физически. Силами, слезами, укусами на руках, сжатыми на краях пальцами, перемешанными словами, выдохами, стенаниями. Под их совместную музыку в черном небе плясала луна, на их тела слетала сахарная пыль с настенных полок.

Всё произошло после фразы Чанеля:

– Я не хотел бы, как говорят французы, mourir a moimeme. Умереть в себе.

И в душах было душно.

– Мне сейчас так сильно ничего не нужно, – шепчет Бэкхен в конце, прикрывая веки чужым предплечьем, – и вот бы так навсегда.

Они или начинаются, или заканчиваются.

`Для жизни не предоставляют гидов, экскурсоводов, даже карт нет в наличии, на что держать ориентир, где опасаться мин, какие области обходить, в каких надевать защиту.

Но появляются такие, с которыми этот жизненный квест увлекательней проходить, отмахиваясь самим от подсказок и вымаливая больше времени не чтоб победить, а чтоб рядом побыть подольше. Жизни мы всё равно всегда проиграем. `

Это была часть письма Бэкхена, который знал, что о признании в «невозможности без» в «осмысленности только рядом», в «терпении мира посредством» уже речи не заходило, но ему очень сильно захотелось сделать Чанелю приятное.

У того три вечера подряд были выступления в самых отвратных барах, где ему могли заблудшие пьяницы поломать гитару, как и желание еще когда-нибудь выступать.

Когда они об это разговаривали, Чан говорил, что настоящему музыканту нужно пройти через все виды зрителя, иначе он не стоит преданного и своего.

Бэкхен на всякий случай ему рассказал, какие коктейли содержат жгучее вещество, что можно будет плеснуть в глаза возникшим обидчикам.

«Видишь, я мог бы составить сборник синонимов к слову «любовь», ты не можешь не оценить» – такой шуткой закончил он своё письмо и аккуратно сложил в конверт. Бумагу иногда стоит марать эмоциями.

Ему сегодня повезло: отчим не возбуждал фантазию жестоких расправ с ним и даже сумел адекватно поговорить о машинах (ну кто уж на что…), и на учебе вроде как всё в порядке. Хорошим состоянием, однако, Бэкхен хочет делиться только с Чанелем, лишь ему об этом писать, говорить, кричать, шептать, целовать.

Тот в свою очередь присылает вырванную из книги страницу со стихом:

`мой милый, создай мой мир,

чтобы он нас одевал, чтобы он кормил

и чтоб был совсем не населен людьми.

мы с тобой туда убежим,

удерем

и дверь за собой запрем.

а то тут я уже без жил,

сижу, голова, как трюм с умирающим дикарем.`

После этого они долго еще общаются исключительно на поэзии, а при встрече, в три сорок утра, подтверждают взятые у других слова крепкими объятиями.

– Я так устал, – говорит Чанель несвойственную ему фразу, каким-то образом опуская голову Бэкхену на плечо.

– Теперь всё правильно, – бормочет тот, казалось бы, бессмысленно, позволяя в себе растворяться.

В одну непо-мартовски плаксивую среду…

Или субботу

Или четверг

Когда Бэкхен умудряется заболеть такой болезнью, которая «на день»,на «отлежаться», Чанель о нем не забывает и заботится. Не жгучим танцем с авоськой апельсинов на пороге его комнаты, не лекопластырями на спину или чаями в горло.

Этого Бэкхену хватает от мамы, возомнившей себя жрицей и готовящей из сына мумию, забальзамированную по-крестьянски: вместо мёда мази. Нет, у него и возможности на то не было по причине сдачи зачетов и практики, даже на звонок прояснилось время ближе к вечеру; днём он шлет Бэкхену смс длиной в свиток, которую даже операторы режут на несколько: