Текст книги "Hurts"

Хорошо и здорово внезапно ощутить себя понимающим всю любовную лирику, подобрать беспричинному счастью человеческое имя, реагировать атомами хаотичной вечеринкой на одно единственное лицо.

Замечать за собой не свои привычки и желание казаться лучше, ведя себя кругло-идиотски, заверять себя в том, что это никому незаметно.

Чанель привык восхищаться звуками, но никак не парнем, слишком часто попадающим с ним в один корпус. И звуки уже внутри него самого, а не под пальцами между струн.

Всё доходит до точки, на которой брюнет пытается пропеть его имя с мелодией.

Он метет по сплетням, скребет по беседам, собирая отрывки, мелочь, расширяя свои познания в области «мне-так-хочется-его-знать».

Автомат с кофе, холл первого этажа, пролет на лестнице, уличное крыльцо – везде Чанель облажался в порывах зазнокомиться, везде включил зайца и тупо протоптался в стороне.

Этот парень так удачно на совместных лекциях вступает в диалоги с преподами, оставляя тех проигравшими, со всеми предметами на «ты», в каждой компании если не свой, то не лишний.

Он может кинуть через аудиторию самолётик, сказав, что это демонстрация теории Франкла, может спокойным и тихим голосом сказать в ходуном ходящем кабинете правильный ответ и быть услышанным, может повернуться к соседу, глянуть тому в глаза, взять его ручку: «ты же не против?» и начать ею писать, не встретив возражений. А потом, возвращая, услышать: «нет-нет, оставь себе, мне не нужно. В смысле, тебе она больше идет. Ну то есть… Забирай».

Все сложные мысли может привести в бытовые примеры, а простые истины завернуть в глубокую суть.

Он может сшибить с ног, неслышно пройдя мимо и даже не взглянув.

Это не Чанеля всего трясет от понимания проблемы, приключившийся и забивающей. Нет, не его.

Он смотрит в зеркало на своё перекошенное от терзаний существо и нервно дергает головой – ну не его же.

Спустя две недели у Чанеля в мыслях уже сами собой подбираются ассоциации к понятиям «его волосы», «его глаза», «его голос».

– Да быть не может, – говорит брюнет садовому гному в своём гараже, привезенному сестрой из Штатов. Резиновый старик смотрит на него типичным американским взглядом и это очевидный и правильный ответ. Чанель ему не верит.

Когда парень на одной из лекций запрыгивает на стол с французским флагом и предлагает разыграть Ватерлоо, всё совсем плохо.

Гори оно всё огнём.Когда они сталкиваются в проёме двери, а маленькие ладони случайно ложатся ему на грудь, и за легкой улыбкой следует приятное: «Оп, авария», еще хуже.

Топись оно самым тяжелым камнем.

Когда Чанель встречает его в супермаркете и прослеживает каждый миллиметр движения, пока он покупает

два йогурта с кусочками…

Возникает вероятность, что садовый гном был прав.

Как и Сэхун с параллели, который пару раз брюнета хлопал по щекам тетрадкой с фразой: «Эй, Пак, ты последнее время какой-то накуренный».

Чанель шипит на себя, сминает, рвёт и выбрасывает маленький листок-послание с одним предложением:

«`Бэкхен` лучше всего звучит фа-миноре».

Его бесит эта самая убогая слабость.

А невнимательность пропускает не только видимость своего поведения, но и чужие взгляды.

Поэтому Чанель едва с ног не падает, когда Бэкхен на перерыве подходит к нему, кладет рядом рюкзак, садится подле сам. И улыбается:

– У меня от твоих наблюдений уже мурашки не сходят. Может, пора перейти на слова?

Чанель трижды ошибается в произношении имени, чем очень юношу смешит:

– Ты можешь мне хоть на руке написать, если так будет проще.

– Я просто… – черт, как сложно подбирать фразы в ключе впечатления.

– Не часто попадаюсь? – усмехается Бэкхен и для начала достает из кармана черную шоколадку.

Пак не ошибается. Ни в уверенности, что найдено «то самое то», ни в своих бурях, штормах и торнадо, ни в коэффициенте сложности этого человека, вполне соответствующем его паразительности.

У них общего как между Аляской с Африкой, но это неким образом совершенно им не мешает.

Заполнить друг другу диалоги ночами, цепляться словами за разное повседневное, это обсуждать, приводить к форме активных бесед с затянутыми прощаниями. Бэкхен берется его подкармливать булочками с малиной по четвергам, а Чанель моментально палится с гитарой за плечами.

Это действует ровно до «о, я когда-то тоже играл» и просьбы:

– Будешь организовывать мне live концерты в самые паршивые дни?

– В любые, – отвечает Чанель, – и в те, что не самые, и в те, что не паршивые. Если захочешь.

Они сходятся на странно совпавших дорогах, пошагово. Чанелю на всём пути страшно, и колотит временами (опять-не-его). Только не переделать:

Бэкхен ему нравится промокшим в дождь и грозы,

Бэкхен ему нравится палимым под солнцем,

Бэкхен ему нравится желтым в фонарном свете,

Бэкхен ему нравится…

Можно не продолжать.

Он не может понять, какого масштаба персону спас в прошлой жизни, что обнаруживает себя рядом с ним, идущим по коридору колледжа бок о бок. Тому летит десятки «привет» и столько же взглядов в спину – Чанель точно знает.

И внутри распускается, набухает от понимания, что он его увидел ждущим на улице утром с самым первым «доброе».

Чанель кусает язык на тех моментах, где они не сходятся, а за многими поворотами сам бьет себя мыслью

«Нужно было сказать не так!».

– Я себя чувствую рядом с ним дегенератом, – признается он гному, а ответ ему тот же.

Проникаясь такими людьми, начинаешь казаться себе до жути простым.

Пускается новая волна ассоциаций еще на «его легкие касания как бы случайно», «его запах в моих пределах», «его профиль в свете моих ламп в гараже». Чанель ни разу не видел, чтобы кто-то еще настолько удачно вписывался в его личное.

Понятия вскоре приобретают другие масштабы.

Всё становится слишком уже понятным всем, кроме их прямых слов, когда каждая фраза, мысль, движение летит в определенную сторону, когда они начинают именами друг друга сходу называть других людей, привычки со вкусами выучены, настроение разгадывается в глазах, а нужда – в поведении.

В том итог, что исчерпаны все несмелые метафоры. Чанель не верит самому себе и чувствует себя канатоходцем над лавой. Он давно потерял из виду свою крышу, так что…

Бэкхен это тот, кто привык добиваться конца.

Он выпал на прохладный вечер под липой с большими стаканами колы и в газетных колпаках после дневной уборки аудиторий («убираться тоже надо правильно» возглавлял старший группу, обнимая хворост из шваб      – Мне всё время кажется, – говорил тогда Чанель, опустив голову, – что моя музыка играет только твои мелодии.

А Бэкхен ему с ходу и плеча:

– Мы можем выстроить все «я», «к тебе» и «наше» в одну простую прямую?

Рубикон оказывается глубоким и страшным. Во всяком случае, Чанеля в тот вечер неслабо трясет.

Он мог бы всё своё «мои характеристики терпят мутацию в начало на l, я теперь весь из live love laugh, твои чувства моя зависимость, твои слова мои скальпели и кресты» сыграть на гитаре или продышать в телефон, но не сказать, глядя открыто в теплые глаза.

Приходится через себя перешагивать, зажмурившись.

А встречают его раскрытые ладони, когда-то уже пустившие ток сквозь грудь.

И поэтому после застания врасплох и открытого разговора предельно волнительно перешагивать какие-то черты.

Раз – рука уже держит другую с направлением на нежность и дольше.

Два – объятия имеют продолжение выше и ближе, и трепетней.

Три – забота не подкладывается под систему "ты же вляпаешься", а становится "я реально беспокоюсь о тебе".

Четыре – мыслей вслух больше и происходящее купорится личным.

Пять -

– Останься хотя бы на подольше.

Шесть -

– У тебя губы в улыбке.

– У тебя щека в черном.

– Очень смешно.

– Нет, правда, это ручка, иди сюда.

Всё доходит до формата «с ума» и «предельно», когда Чанель чувствует, что отношение становится свершенным, полноценным и не простым, но его это не швыряет назад.

Он привыкает к порой невыполненным обещаниям прийти в десять, зевкам вместо ответов на вопросы и эмоциональную слабость на отдачи порывов. Месяцы ушли, а Бэкхен чудом рядом. И даже не просто, а с подбородком на спине и в им подаренной шапке.

После пар они, бывает, встречаются как где-то во сне на длинной аллее.

– Ты сейчас кажешься таким незнакомцем, – выдыхает один раз Бэкхен облаком осеннего похолодания.

– Тогда давай, будто мы незнакомы.

Они идут по улице с улыбками космическими выше видимых звезд. Проходя мимо дома старшего, Чанель показывает пальцем на его балкон:

– Знаете, тут живёт мой заключенный в сердце человек, я думаю каким-нибудь утром на его клумбах разыграть пародию Леннона.

Бэкхен усмехается.

– Думаю, он вас или прогонит или спрячет от злых соседей в своей кровати.

– Какова вероятность? – спрашивает брюнет через удовольствие на всё лицо.

– Второе, если пообещаете потом остаться с ним на весь день.

Чанель будто бродит по облакам всё это время, чувствуя, что всё осмысленное где-то под ним, а он – в высшем пространстве. Просто ему, простому, земному, живому – Бэкхен, который приносит библиотекарю ландыши. Умеющий говорить на языке движений за них двоих, когда надо и когда хочется.

Например,

В день, что он приходит со сложенной вдвое справкой.

– У тебя давление низкое, – заключает Чанель и хмурится, – Нужно или кофе, или алкоголь, или…

– Что-то покрепче, – вздергивает бровь Бэкхен, одним взглядом всё решив.

Брюнет густо краснеет, когда его цепляют за пояс и расчерчивают пальцами линию между джинсами и футболкой.

– Будешь гонять мою кровь? – спрашивает Бэкхен игриво, не нуждаясь в очевидном в ответе.

– Понимаешь, – уже шепчет Чанель на подушке, адресат его слов стоит где-то в темноте в углу, – он такой, какие не у всех, не у многих, а у богом помеченных везунчиках всей их жизни. Разве я такой?

Чанель всех прочих, которые были, как-то пропускал, ставя поверх табличку с Бэкхеновским произнесенным «люблю», и всё было решено.

Но не тогда, когда появился он.

Не тогда, когда чужое имя стало скользить между их фигурами слишком часто.

Не тогда, когда оно там начало обосновываться.

Ким Чондэ появляется, очевидно, из тоже какого-то пространства, потому что Чанель толком пропускает момент их встречи. В него лишь врезаются голые факты их дружбы, которая слишком быстро начинает тереться о рамки.

Что как и когда.

Почему зачем и насколько.

Сначала у Бэкхена хватает приличия ответить на расположение и желание познакомиться, соединить близкие точки, затем – времени для общения, практически сразу принесшего плоды, потом – собственного интереса к Чондэ.

Кто это, с чем едят, а можно.

Ким Чондэ, приехавший из Китая, но кореец, то есть китайского происхождения.

– Такого же качества, – фыркает как-то в сердцах Чанель, за что получает спокойное, но твердое «Не надо так». Удивленный взгляд и вопрос в нем остается открытым, а брюнет давится смыслом «это нечто вроде еще одного признания, разве не видишь?».

На Бэкхена какие-то нотки ревности раньше действовали шутливо, принимались положительно – но не сейчас.

О Чондэ говорить он начинает серьезно. И воспринимать иначе.

«Какого черта я не могу пренебречь осторожностью с кислотой?»

«Почему я чувствую, что уже не могу говорить в открытую, что мне это не нравится?»

«А мне это не нравится».

«Эй, Бэкхен, замолчи о том, как с ним здорово на философии».

Заводится какой-то механизм мелькания.

Куда бы Бэкхен ни пошёл в свободное время, подворачивается Чондэ со свободным часом и интересным делом, о чём бы он ни вспомнил, ни сказал, это вскоре следуе

...

конец ознакомительного фрагмента