Текст книги "Искренне я. Письма поддержки для родителей маленьких детей"

Тебе письмо

Сейчас мы поговорим с тобой маленькой. Найди свою детскую фотографию, распечатанную или на телефоне, возьми ее в руки и спроси себя, чего этот малыш сейчас хочет. Задай себе вопрос, обращаясь по имени: «Чего тебе хочется? Что тебе сейчас нужно?» Могут нахлынуть разные чувства: чтобы выслушали, обняли, погладили – что угодно. Трудно получить честный ответ на этот вопрос, когда задаешь его себе взрослому. Обычно на ум приходят фразы: «Я хочу поспать, поесть, почитать». Таким образом сознание предлагает нам спрятаться, забыться, но, когда ты разговариваешь с собой в детстве, многое вспоминается. Ты видишь картинку себя маленькой. Ты ведь себя плохо помнишь маленькой, поэтому можешь уйти в глубь воспоминаний и воображения. Можно закрыть глаза, подышать, вспомнить какие-то моменты из детства.

В этом разговоре с собой-ребенком постарайся понять, что тебе реально нужно на уровне эмоций и где в теле появляется напряжение. Может, тебе нужно покричать? Или уединиться? Нормально, даже если появится злость на кого-то. Ее можно преобразовать в историю или рисунок. Это может быть что угодно! Хорошо, если ты сможешь отпустить себя и поплакать, выговориться. Рассказать себе маленькой, что ты испытываешь сейчас, когда стала взрослой.

Ты как будто готовишь себя маленькую к взрослению вместе с тобой сегодняшней. Твой внутренний ребенок перестает быть беспомощным созданием, которое беззвучно плачет и ноет внутри. Он становится крепче, потому что ты именно тот взрослый, который является его опорой. Не кто-то другой его должен поддерживать, а ты сама. Эта опора многое дает.

Когда не налажена связь с собой маленьким, твой собственный реальный ребенок вынужден лечить тебя, своего родителя. Когда у тебя получится понять, каким ты была ребенком и каким стала взрослым, то очень вероятно, что родительство поможет тебе очиститься и наполниться. Когда ты признаешь и поймешь, чего тебе не хватало в своем детстве, чем ты жертвовала, какие чувства боялась испытывать, – ты сможешь наконец-то позволить себе прожить это и научить тому же своего ребенка. Ваше развитие – тебя взрослой, тебя маленькой и твоего ребенка – будет идти параллельно.

Процесс может быть долгим. Он чем-то похож на превращение гусеницы в бабочку. Гусеница живет, жует листья и не знает, что однажды станет бабочкой. Есть период, когда она в коконе, изолирована от внешнего. Эта внутренняя тишина нужна для трансформации, созревания новой сущности. Однажды она выберется из кокона, ее крылья будут смяты и прижаты к телу, но постепенно расправятся. Она проживет новый день уже не как гусеница, а как бабочка, впервые чувствуя крылья за спиной, украшая собой мир.

Глава 2. Самые важные отношения

Вера в чудеса, джинн и театр

С детства, сколько себя помню, была странной девочкой. В моем воображаемом мире было больше приключений, чем в реальности. Я много фантазировала, придумывала невидимых друзей, обожала сказки и фильмы со сказочными сюжетами. Мне очень нравилось, когда меня водили на спектакли, а я, завороженная, смотрела на сцену. Я научилась верить в то, чего не видно, и чувствовать то, что нельзя потрогать. Для меня не существовало ничего настолько невероятного, во что я не могла бы поверить.

Примерно с трех лет у меня жил джинн. Его домом была большая синяя банка от крема Nivea, поэтому никто не мог ничего заподозрить. Всякий раз откручивая крышку, я выпускала джинна. Мы с ним беседовали, я ему говорила о своих желаниях. Именно тогда, в детстве, зародилось ощущение, что исполнение желания не зависит от каких-либо внешних обстоятельств. Нужно просто с сильным намерением его загадать. Тогда никто не советовал заводить дневник желаний и верить, что они сбудутся. Загадывать желания было наивно и даже глупо. Это было детской забавой на день рождения или на Новый год для дедушки Мороза, в которого все меньше веришь, но не хочешь отдавать редкую возможность помечтать.

Осознание, что у меня есть джинн в баночке, позволяло свободно фантазировать. Никто не мог сказать, что это глупость, что желание не сбудется или нужно много всего сделать для его исполнения. В моих фантазиях родились легкость во взгляде на мир и вера в чудеса.

Я сказала своему джинну, шепча в синюю банку, что тоже хотела бы выступать на сцене. Дома я любила читать стихи, петь песни и танцевать. Я себя позиционировала как ребенок, который очень любит искусство и хочет быть его частью. Однажды папа мне рассказал, что в юности увлекался пантомимой.

– Папа, а что такое пантомима?

– Давай покажу, как двигаются мимы. – Он улыбнулся и стал дотрагиваться руками до воображаемой стены.

– Здорово! А еще?

– Смотри, я могу передвигать разные невидимые предметы.

– Ты похож на Чарли Чаплина! Я тоже хочу делать пантомиму! – Я с восторгом смотрела на его пластику и артистичность.

Вскоре папа нашел для меня детский театр. Помню, как мы зашли в огромное здание. В мои семь лет потолки касались высоченными – если запрокинуть голову, то она кружилась. Сцена мне тоже казалась необъятной, а весь театр – очень серьезным. Папа отвел меня в самый дальний угол зала. Я увидела сидящего за столом человека в очках. В выпуклых линзах отражался яркий свет ламп со сцены.

– Здравствуйте, – заговорил он первым.

– Здравствуйте, – эхом отозвался папа. – Я вот девочку вам привел, Полина зовут. Очень хочет быть артисткой.

– Приятно познакомиться, Полина. Я – Сергей Юрьевич. – Он внимательно посмотрел на меня сквозь очки. – Садись. Сейчас как раз репетиция.

Это был Сергей Юрьевич Кидин – художественный руководитель детского театра «Алый парус» в Хабаровске. Мы его называли Сергеичем. Трудно описать мои чувства тогда. Я как будто встретила человека, который олицетворял собой талант, невероятную харизму, интерес к жизни. Он просто горел театром.

В тот день мне было страшно – новый коллектив, много детей разного возраста. Я сидела тихо-тихо и фантазировала, как будто я на этой сцене играю Пеппи Длинныйчулок. Она была моим любимым персонажем – я пересматривала фильмы и перечитывала книги про Пеппи. Меня так манила ее непосредственность, несимметричность. И в тот первый день в театре – вот совпадение – как раз репетировали спектакль про нее! Я горячо-горячо пожелала, что в этом спектакле «Здравствуй, Пеппи» главную роль буду играть я.

Я начала ходить на занятия – сценическая речь, пластика тела, новые беседы про то, какой ты человек, каким можешь быть актером. И вот я – в роли Пеппи! Сначала в третьем составе, потом во втором и, наконец, в первом. Со стороны казалось невозможным попасть в основную труппу на роль Пеппи – были десятки претендентов на эту роль. Но ты же помнишь про моего джинна, который меня научил, что все возможно?

Мне восемь лет, мы летим в «Артек» с постановкой о Пеппи на большой театральный фестиваль и занимаем первое место! Это было такое событие, которое по силе ни с чем не сравнить для меня тогдашней, – чудо в чистом виде. Я называю это «ген исполнения желаний». И у меня был заложен этот ген, с которым я по жизни двигалась легко. Всегда, когда мне что-то нужно было, я просто говорила, что это у меня уже есть.

Театра не будет? МГУ и переезд в Израиль

Всегда знала, что когда-нибудь полечу в Израиль. Я из еврейской семьи в нескольких поколениях. Папа – сионист, то есть он проповедовал идею, что у евреев должно быть собственное государство на земле Израиля. Он занимался благотворительностью на Дальнем Востоке, искал инвесторов для разных проектов – строительства центров для детей, пенсионеров, жертв Холокоста, которые хотят помнить свои корни и углубиться в историю народа.

Мама работала в агентстве «Сохнут», которое занимается репатриацией людей с еврейскими корнями. По условиям программ ты можешь получить израильское гражданство, если есть еврейские корни в одном из трех ближайших поколений. В 17 я решила, что хочу уехать. Я прошла собеседования с консулом, психологом, другие официальные процедуры для репатриации. Можно было лететь по программе СЭЛА, которая готовит молодых людей к поступлению в израильские вузы. Я подходила по всем параметрам: мне уже было 17 и еще не исполнилось 21 года, я получила школьный аттестат, была готова учить иврит. И тут у меня возникло сопротивление – этого ли я хочу?

В Хабаровске я посвятила десять лет своей жизни театральной студии, играла в десятках спектаклей. Я видела себя в роли актрисы, хотела быть на сцене. Это было мое осознанное желание, которое из года в год не менялось. Я помню, как подошла к папе и сказала, что хочу поступать во МХАТ. Он мне тогда задал вопрос, который повлиял на ход событий: «Ты хочешь когда-нибудь крепкую семью?» Он считал, что у хороших артистов редко бывают дружные семьи, потому что они живут своей работой, влюбляются на сцене, ждут ролей, строят карьеру. У меня на подкорке было заложено: семья – это самое важное. Не было никакого желания сопротивляться и доказывать, что я смогу и семью создать, и актерскую карьеру построить. Папа не хотел лишать меня выбора, дал время на размышление. И я предпочла другой сценарий.

Я отказалась от актерского будущего, окончила школу, и мы начали размышлять, куда поступать. Мы – потому что там не было меня. У меня не было осознанного желания куда-либо поступать. Была бы моя воля – я бы вообще никуда не поступала. В то время учеба за книгами и конспектами мало меня интересовала, я с трудом воспринимала теоретическую информацию. Я человек-практик, и мне была понятна профессия швеи, например, где надо все делать руками. Профессия артиста тоже для меня была прикладной. Мне было ясно, что и как делать – проживать, пропускать через себя характер, роль – и отдавать энергию зрителю.

Но мы начинаем размышлять дальше: в чем хороша Полина? Что Полине нравится делать больше всего? Мне нравилась история. Я умела, как в театре, проживать давние события, войны, революции – меня это доводило до мурашек. В последние годы учебы в школе я делала проекты и презентации об истории, находила свой взгляд на события. Следующий вопрос: какой город выбрать? Сразу в голове – Москва. Какой институт? МГУ, МГИМО, РГГУ. Как я могу туда попасть? Я не золотая медалистка, у меня не было углубленных знаний по каким-либо предметам.

Мы подаем документы в МГУ, институт стран Азии и Африки, отделение востоковедения. Было три конкурсных испытания, в том числе собеседование на английском языке. Мне казалось, что я знала английский очень посредственно – только последние полгода я сама дополнительно им занималась. Честно скажу, не знаю, как это произошло, но я прошла все этапы конкурса и попала в 79 счастливчиков, которые поступили. Я не могла в это поверить, думала, может, кто-то отказался от своего места. Это было похоже на настоящее чудо. Или на ошибку, недоразумение. Но тем не менее я была в МГУ на кафедре иудаики, где меня окружали история Израиля и древней Месопотамии, археология, иностранные языки, география и много всего. Меня переполняла гордость: из всего класса в 30 человек, где были и золотые медалисты, я была единственным человеком, который поступил в МГУ.

И вот в течение первого же месяца я понимаю, что мне там плохо. Просто не могу там находиться. В качестве третьего иностранного языка, после английского и иврита, я выбрала французский, который всегда мечтала выучить. Я попала в группу из семи человек, где все уже хорошо знали французский. Представь только на секунду мое замешательство – все разговаривают, читают, а я не понимаю, как правильно произнести звуки. Более того, в моего преподавателя по французскому вселился настоящий антисемит. Она читает мою фамилию – Кацман, – и начинаются шутки о том, что у нас все не как у людей, мы даже пишем справа налево. На ее уроках я постоянно натыкалась на подобное отношение.

Я была совсем не конфликтной девочкой. Я боялась конфликтов, потому что в них показываешь свои темные стороны, а я не хотела бередить это. Я могу проявлять агрессию только с очень близкими людьми, которые могут выдерживать и вбирать мои эмоции, помогать их пережить. Они и я знаем, чего ожидать друг от друга. С чужими людьми я никогда не шла на конфликт, потому что у меня был страх того, что либо человек выйдет из себя настолько, что случится какая-то опасная ситуация, либо я не смогу контролировать свои эмоции. Отсутствие контроля у меня выливается в плач. Преподаватель французского часто выводила меня на сильные эмоции. Я просто не могла этого выдерживать, выходила из аудитории и шла рыдать в туалет.

Я долго никому об этом не говорила. Чтобы доказать себе, что справлюсь, я записалась на отдельные уроки французского языка к другому преподавателю. Здесь мне повезло – я встретила потрясающего учителя. Мне удалось с ее помощью буквально за полгода начать хорошо говорить, читать, писать. Но как только приходила на французский в свой вуз, то не могла ничего отчетливо произнести. Меня все время вызывали к доске и заставляли брать с собой зеркальце для отработки произношения – как сводить губы, в каком положении должен быть язык, чтобы звучать правильно. Француженка смеялась, когда я говорила, ей хотелось как будто выдавить из меня эти звуки. Сейчас я объективно понимаю, что произношение у меня было вполне нормальным. На одном из экзаменов она не хотела ставить мне даже тройку. Вызвали целую комиссию, но к этому времени я уже почти погасла.

Мама прилетела в Москву:

– Скажи мне честно, тебе плохо? Ты вообще этого хочешь?

– Нет. Я не хочу. И не хочу больше за это бороться. Это не мое, не для меня.

– Почему тогда ты здесь?

– Не знаю. Но чувствую, если я окончу этот вуз, я не буду гордиться и использовать это. Наверное, я пойду вообще другой дорогой.