Текст книги "Язык за зубами"

Мы с Сашей записаны в студию рисования. Ночью выпало много снега, поэтому папа везёт нас туда на санках. Мы забираем Сашу и направляемся в парк. Пройдя через ворота, мы садимся на деревянные рейки, и папа тащит нас в сторону Дворца. По дороге он рассказывает нам о приключениях мужчины, который водил свой народ по пустыне, а потом привел в страну мёда и молока. Лёжа на санках, я смотрю, как ветви деревьев скользят по серому небу, и воображаю вокруг себя пустыню в снегу.

* * *

Монтрёй. Сообщение от адвоката. Она получила мои свидетельские показания. Содержимое одобряет, но говорит, что было бы неплохо подробней рассказать о матери моего отца, было видно, что судья ей заинтересовалась.

Подробностей о бабушке у меня не так уж много. После того, как на первую просьбу вернуть моё имя мне ответили отказом, отец в качестве утешения сообщил мне, что прабабушку, которую звали Рита, на самом деле звали Ривка, что прадедушку, которого звали Исай, на самом деле звали Исаак, а двоюродного дедушку, которого звали Гриша, на самом деле звали Гирш. Я говорю: А это вообще нормально, что по линии твоей мамы никто не носил своего настоящего имени? Отец улыбнулся так, как будто я говорю в третьем лице о ком-то, кто с нами в комнате. И на этом всё. Понятно, – говорю, – значит, за подробностями мне надо к твоей сестре. И я позвонила его сестре.

Моей тёте. Той, которая скрипачка. Единственная тётя, которая у меня ещё есть. Она живёт на севере Москвы со своим первым возлюбленным, ныне вторым мужем, дядей Мишей. Дядя Миша – математик-вегетарианец, похожий на Достоевского, но охотно цитирующий Зощенко или Хармса. Когда я прихожу к ним в гости, после ужина он всегда читает мне вслух два или три рассказа. К телефону подходит тётя и сразу предупреждает: У меня на плите суп, иногда придётся греметь крышкой. Мы быстро подводим итоги здоровья всех членов семьи, после чего я спрашиваю, знает ли она, почему её мать сменила имя. Такого поворота тётя не ожидала. Она явно предпочла бы продолжить разговор о всеобщем здоровье семьи. Или о дяде Мише, который говорит, что не ест мясо, потому что жалеет животных, но который на самом деле язвенник. Или о дочери, у которой аллергия на тополиный пух. Или хотя бы о студентах, которые не умеют считать такты. Тётя вздыхает и отвечает: Просто так, ей просто не нравилось, как звучит имя Песах. Она считала его некрасивым. Вот и всё. Документы она поменяла в 1954 году, но сколько я себя помню, все её звали Полиной. Очень многие евреи брали русские имена.

У моей тёти – мерцающий иудаизм. В её устах «еврейский народ» колеблется между «мы» и «они». Она еврейка, но не еврейка. Кажется, что не еврейка она на всякий случай. На случай чего – я не знаю, но задавать вопросы про «нас» надо аккуратно, иначе можно проскочить развилку и оказаться среди «них».

Хорошо, – говорю я, – но тогда почему имя она сменила именно в пятьдесят четвёртом, почему не раньше? Чтобы не портить нам жизнь. Вот почему. Что-то внутри тёти щёлкает, и она начинает говорить:

В моём классе училась девочка по имени Сима. Мы с ней дружили. Её отец был врачом. Одним из тех, кого обвинили по Делу врачей. Сима никогда не рассказывала о своём отце. Однажды она призналась мне на ухо, что он в тюрьме. Она сказала это шёпотом, хотя мы шли по улице и вокруг никого не было. У матери Симы было ещё двое детей. Маленьких. У них не хватало всего: и одежды, и еды. Моя мама приносила им всё, что могла. Все знали, что они евреи, но она всё равно это делала. Однажды отец Симы вернулся домой. Он пришёл умирать. Он уже не мог ходить. Не мог есть. Он лёг в постель и больше не вставал. Через три недели он умер. В школе мне было ужасно обидно за то, что́ мои подружки говорили про евреев, про жидов. Было больно, но надо было молчать, надо было терпеть. И я терпела. Больше всего я боялась, что кто-нибудь узнает, что моя мама еврейка.

Затем тётя объявляет, что суп готов. Она зовёт дядю Мишу. Вдалеке я слышу его голос, утверждающий, что он ещё не созрел. Тётя говорит: Будь ты здесь, я бы и тебя накормила, суп с квашеной капустой, всё как ты любишь. Если тётя решила кого-то накормить, сопротивляться бесполезно. Это не тот человек, которому можно долго противостоять. Это знаю и я, и дядя Миша.

Я спрашиваю ещё, говорил ли «у нас» кто-нибудь на идише. Тётя издаёт тяжёлый вздох. Она думала, что разговор окончен, что мы перешли к супу. Она снова вздыхает, но вновь отвечает так, как будто выполняет свой долг. Бабушка на нём говорила, мама его понимала, но не говорила, ну а я, конечно, ни то, ни другое. Я не спрашиваю, почему «конечно», но говорю: Ни слова? Тётя роется в воспоминаниях, тянет сети своей памяти на поверхность. Нет, нет… кроме, может быть, «зоханвейль», что-то в этом роде. Да, точно, я помню «зоханвейль». Бабушка произносила это вполголоса. Это плохое слово, какое-то ругательство. А что оно означает? Не знаю, что-то, что говорить нельзя.

Положив трубку, я записываю то, что сказала тётя. Записываю, потому что иначе, когда её иудаизм начинает мерцать, мне кажется, что это я его выдумала. Тётя сказала, что в школе надо было об этом молчать и она молчала, но мне кажется, что молчит она до сих пор. Зоханвейль. Я ищу это на форумах, пробую онлайн-переводы, пишу транскрипцию, латинскими буквами, кириллицей. В конце концов, я нашла. Аз ох-н-вей. На идиш: וויי און אך אז. Это не ругательство. Это означает «увы».

* * *

Октябрь 1993 года. В Москве мама собирает наши вещи. Папа ждёт нас в каком-то месте, которое называется Франция. Всё подряд туда брать нельзя, надо выбирать, что с собой, а что оставить. Мама проводит отбор по критериям, известным только ей. Лично я хочу взять плюшевого кота по имени Тобик, сшитого из когда-то белой, давно уже серой, ткани. Его и больше ничего. Но мама против, он займёт слишком много места. Если у нас будет много багажа, с нас потребуют большие деньги. Я тащу Тобика к сумкам в комнату с балконом. Телевизор работает фоном, его никто не смотрит. Большие коробки цвета хаки опять катятся вдоль экрана. Теперь я знаю, что «танки» – это они. Я хожу за мамой по квартире и уговариваю её взять с нами Тобика. Когда раздаётся телефонный звонок, мама сидит на корточках в прихожей, перебирая содержимое ящика с обувью. Она берёт трубку и удивляется, что это папа. Оттуда, где он находится, звонить очень дорого. Разговаривая с Францией, можно обанкротиться в считанные минуты. Я не совсем понимаю, что такое обанкротиться, но знаю, что это значит, что мы станем бедными. Я подхожу ближе к телефону, чтобы получше услышать. Папа кричит: Что у вас там происходит? Вы в порядке? Папа никогда не кричит. Тут это из-за танков. Видимо, в месте под названием Франция их тоже показывают по телевизору. Все живы-здоровы – говорит мама, и они скорее кладут трубку.

Сборы продолжаются. Сборы чего – не ясно. Но ясно, что там, куда мы едем, есть вещи, которые стоят дорого без причин. Они там богатые, – говорит сестра. Но если они там богатые, значит, мы там будем бедными. Я пытаюсь понять, насколько бедными, и это меня очень беспокоит. Я пытаюсь заранее продумать способы спасения нашей семьи. Героические поступки, волшебные встречи, чудесные открытия. Во всех моих сценариях мы мгновенно становимся сказочно богатыми, и непременно благодаря мне.

Наступает день отъезда. Я в последний раз пытаюсь засунуть Тобика в сумку на молнии. Я прячу его, но прячу плохо. Специально. Оставляю торчащую лапу. Я хочу взять его с собой, но боюсь, что семья разорится по моей вине. Я прячу его так, чтобы мама нашла. Надеюсь её разжалобить и получить разрешение провезти Тобика законным путем. Не получилось. Мама кладёт его на лакированное пианино.

По дороге в аэропорт я пытаюсь представить себе нашу опустевшую квартиру. Она, наверное, похожа на покрытый снегом лес, тихая, неподвижная, застывшая в зимней спячке. В ожидании весны нашего возвращения. Я думаю о Тобике на пианино и о бабушке с дедушкой. Затем вокруг появляются сплошные эскалаторы, стеклянные двери и коридоры.

Синяя форма смотрит на меня из-за стойки в зеркало, прикреплённое к потолку. Мама говорит: Это паспортный стол. Никакого стола я не вижу, даже маме эта стойка по плечо. Форма говорит: Покажите ребёнка. И мама меня поднимает. В руке формы я вижу маленькие красные тетрадки. Те, что с нашими фотографиями. Форма листает страницы большим пальцем, выбирает одну и ставит на ней штамп. Один, два, три раза. Звук этого штампа похож на отправляющийся паровоз. Потом опять коридоры, громкоговорители, какая-то длинная кишка ведёт нас в коробку, и я засыпаю.

Когда я просыпаюсь, сестра говорит Париж, Париж, Париж. Снова коридоры. Стеклянные двери. Автобус. За стеклом я вижу улыбающегося папу. При встрече он долго нас обнимает. И опять надо куда-то торопиться, чтобы успеть на поезд. Я думаю – как жалко, что Париж так далёк от Франции.

На следующее утро я просыпаюсь в кровати размером с целую комнату. Надо снова одеваться. На улице, вдалеке, слышится чудесная музыка. Мы отправляемся в её сторону. Я различаю розовые здания, маленькие флажки, фонтаны, из которых льётся вода. Музыка становится всё ближе, вокруг всё больше и больше народу. Много детей. Воздушные шары, сладкий запах ещё вкусней, чем тот, что в цирке во время антракта. Мы подходим к зелёным турникетам. Папа достаёт билеты и проводит нас через границу. Я думаю: вот она, Франция. Передо мной появляется самое красивое здание, которое я когда-либо видела. Розовый замок на вершине холма. Верхушка его башни уходит ввысь, словно звезда Университета. В это мгновение мне кажется, что Франция – бесподобна. Я не могу в это поверить. Теперь я буду жить здесь. Диснейленд! – кричит сестра.

Я просыпаюсь в той же кровати-размером-с-целую-комнату, что и накануне. Снова надо одеваться. Но мы идём не обратно к замку, а на поезд. Оказывается, что парк с замком – это не Франция. Туда можно вернуться, но жить там нельзя. Мы с мамой договорились, что, когда мы доедем до настоящей Франции, она мне сообщит.

В поезде папа читает мне приключения мужчины по имени Одиссей. Он тоже много путешествует. У него проблемы с отцом одного циклопа, от которого он скрыл своё настоящее имя, и ещё его надо привязывать, когда ему встречаются русалки. Время от времени я засыпаю. Каждый раз, когда я просыпаюсь, картинка за окном уже другая. Наконец поезд замедляет ход. На этот раз мы приехали.

Настоящая Франция называется Сент-Этьен.

II

Водитель такси читает записку, которую протягивает ему папа, и заводит машину. С заднего сиденья мне видны верхушки домов, фонарей и дорожные знаки. Мы проезжаем по бульвару, усаженному платанами. Папа указывает на дом, который виднеется вдалеке, прямо впереди. Мама наклоняется, чтобы получше его рассмотреть. Такси проезжает парк, в котором мелькает горка, и останавливается. Даже выйдя из машины, я не вижу конца дома. Он похож на гигантский корабль. Вот мы и приехали, – говорит папа.

Мы стоим в подъезде, ждём лифт. Когда он приезжает, в окошке двери появляется жёлтый свет. Мы заходим в кабину и наступает странная тишина. Как будто в эту минуту происходит что-то очень важное, но непонятно, радостное или грустное. Как когда дедушка рассказывает про последний день войны. В лифте мама хвалит облицовку кабины: имитация мрамора с инкрустацией сверкающих золотых прожилок. Папа говорит: Здесь они когда переезжают, закрывают кабину брезентом. И вновь наступает тишина. Мне тоже хочется что-нибудь сказать. Поучаствовать. Надо сыграть на контрасте. Они сильны тем, что взрослые, а я буду сильна тем, что маленькая. Я широко открываю глаза, вскидываю брови и говорю: Мы здесь будем жить? Тут красиво, но можно будет поставить скамеечку, чтобы на ней спать? Общий смех, умилённый взгляд, нежное поглаживание по голове. Напряжение спало. Моя миссия выполнена.

При выходе из лифта, на лестничной площадке, обнаруживаются всего две двери: одна слева, другая справа. Когда мы подходим к той, что слева, правая слегка приоткрывается. В её дверном проёме появляется бином из дяди и тёти. У них седые волосы, они улыбаются. Я не понимаю, что они говорят. Папа улыбается им в ответ, машет руками, кивает головой, издаёт странные звуки – наверное, это английский. Раз в неделю я с папой занимаюсь английским языком. Пока что я умею петь Old MacDonald had a farm и всё. В тот момент, когда англичане обратно закрывают свою дверь, папе удаётся открыть нашу. Мы заходим.

Гигантская квартира. Вся жёлто-оранжевая. Пахнет немного странно. Мне нравится.

Здесь почти нет мебели, и когда мы разговариваем, доносится эхо. Я спрашиваю маму, пуста ли квартира из-за того, что мы обанкротились. Мама говорит, что нет. Я ей верю. Тут есть одна комната для папы с мамой, другая для нас с сестрой и ещё одна огромная комната для всех – сразу за входной дверью. Это гостиная. Везде линолеум с узорами в форме ромбиков, а это – просто восторг.

Мама покупает одноразовый фотоаппарат. Для бабушки с дедушкой мы снимаем каждый этап нашего обустройства. Фотография вида из окна кухни. Фотография вида из гостиной. Наш дом стоит напротив холма, покрытого полями. Однажды утром мы поднимаемся на его вершину. Оттуда видны цветные волны на фасаде нашего дома, градиент от морского синего до болотно-зелёного. Мы считаем этажи, чтобы найти свои окна. Всего их четырнадцать, а мы на девятом. Я думаю о том, что, когда мне стукнет девять лет на девятом этаже, это должно быть необыкновенное чувство. Мы фотографируемся на фоне нашего дома. Когда плёнку проявили и пришли снимки, мама отсчитывает шариковой ручкой этажи от земли, не дотрагиваясь до снимка, чтобы не запачкать. На девятом этаже она обводит взрослую спальню и гостиную. На обратной стороне пишет «наши окна».

Двух англичан из двери напротив зовут Колетт и Морис. Они пенсионеры. Морис работал на заводе, а Колетт – швеёй. У них есть свой собственный автомобиль, и Морис предложил папе отвезти его в место под названием Ашан-Центр’Дьё. Мама едет вместе с ними, захватив тележку и рюкзак. Они возвращаются с полными сумками. В Ашан-Центр’Дьё можно купить всё что хочешь и в любых количествах.

Мы едим курицу каждый день, на обед и на ужин. Когда от вида курицы всем уже становится плохо, переходим на замороженные креветки, затем на авокадо и крабовые палочки. Коробок НЗ у нас здесь нет. Зато есть ЗР. Закрома Родины. В шкафах коридора, между прихожей и спальнями, целых две полки заполнены непортящимися продуктами. Помимо зелёного горошка, сгущённого молока и майонеза, целый отсек отведён под хранение всякого рода Марсов, Сникерсов и Баунти. Упаковки по двенадцать штук. Доступ к ним свободный. Здесь нет ни хранителей, ни проводников, каждый угощается, когда захочет.

Спустя несколько месяцев мама замечает, что общая масса тела нашей семьи заметно увеличилась, и вновь устанавливает контроль над потоком еды. Доступ к Закромам Родины берётся под контроль. Если в коридоре раздаётся шуршание пластиковой обёртки, пойманный на месте обязан раскрыть своё имя и покаяться. Постепенно каждый из нас возвращается к своему доэмиграционному весу.

Однажды Морис и Колетт приглашают нас в гости. Мне велено надеть платье и ободок для волос. Сестра достаёт белую рубашку. Мама надушилась. Папу мама отправляет в магазин под названием Казино купить цветы. Папа возвращается с огромным фиолетовым букетом, завёрнутым в какой-то прозрачный пластиковый носок. На дне носка – горшок с землёй. Цветы всё ещё растут – они живые. Это хризантемы, – говорит сестра. Букет очень красивый.

В назначенное время мы выходим в тапочках на лестничную площадку, останавливаемся у лифта и папа нажимает на звонок англичан. Странное ощущение – стоять обутым в тапочки не дома, но и не в гостях. Дверь открывает Колетт. У них великолепно. Тут тоже есть комната, где никто не спит, и ещё одна, куда они ходят просто чтобы обедать и ужинать. В этой комнате накрыт круглый стол, в центре которого стоит чёрная коробка.

Папа приподнимает меня у окна, чтобы мне было лучше видно. Здесь такой же вид, как у нас, только чуть правее. Лучше видны длинные лапы сосны. Морис и Колетт что-то говорят. Папа немного понимает. То, что он понимает, объясняет и нам. Оказывается, Морис и Колетт никакие не англичане, а французы. Они делают широкие жесты, издают странные звуки, и все взрослые друг другу улыбаются. Мама и Колетт что-то показывают руками и по очереди смеются. Сестра кружится вокруг них и улыбается, когда мама смеётся. У Колетт огромная корзина, полная клубков шерсти, из которых торчат вязальные спицы. Мама с улыбкой указывает на них рукой и что-то говорит. Затем она берёт с дивана подушечку с вышитым пейзажем и показывает её Колетт. Колетт кивает. Мама издает восторженные звуки, поглаживает подушечку и рассматривает пейзаж.

Все садятся за стол. Чёрная коробка посередине стола меня удивляет. Она похожа на дедушкины электроприборы, которые хранятся в дачном сарае. Но у нас дома мама никогда не разрешила бы положить их на чистую скатерть. Морис показывает нам коробку. Он начинает с того, что раздаёт каждому из нас по деревянной лопатке и маленькому совочку. Мне безумно нравится иметь свой собственный совочек. Пока ещё не понятно, зачем он вообще нужен, но, так или иначе, личный мини-совочек – это восторг. Затем Морис кладёт на свой мини-совочек мягкий жёлтый квадрат и засовывает его в чёрный ящик. То же самое делает Колетт. Затем папа с мамой и сестра. Я не шевелюсь. Морис показывает на чёрный ящик и говорит: Раклет. Он кладёт мягкий жёлтый квадрат на мой мини-совочек и отправляет его в чёрный ящике вместе с остальными. Мне нравится Морис. Когда он дышит, внутри него что-то свистит, точно так же, как у моей бабушки.

Жёлтый квадрат – это сыр. Когда на нём появляются пузырьки, надо положить на тарелку картошину и вылить на неё сыр. Нужно быть очень осторожным, чтобы ни в коем случае не дотронуться до мини-совочка вилкой. Только деревянной лопаткой. Даже если это менее удобно. Если дотронуться вилкой, то совочек можно поцарапать, а это очень страшно и допустить никак нельзя, потому что совочек – часть чёрного ящика, а тот хрупкий и дорогой. Позже вечером, уже вернувшись домой, я опять думаю о чёрном ящике. Раклет. Не забыть мне твоё имя вовек.

* * *

Однажды утром прозвучало объявление. Полина, завтра ты идёшь в матэрнельчик. Когда мама добавляет «чик» в конце какого-то слова – это значит, что она пытается его смягчить. Если слово незнакомое – ничего хорошего это не предвещает. Я давно уже это подметила, в поликлинике. Тебе говорят про укольчик в пальчик, а на месте втыкают иглу в плечо. Доверие моё исчерпано. Мама объясняет мне, что без матэрнельчика никуда. Он просто необходим. Без него я никогда не выучу французский. А кто сказал, что я вообще хочу его учить? Я пока даже не понимаю, что это вообще такое. Вроде бы, если я скажу сава?, то я спрошу у собеседника, как у него дела. А если я скажу сава!, то он поймёт, что у меня самой дела отлично. Я не понимаю почему. В Москве «сава» – это птица. Я не понимаю, почему здесь люди обмениваются новостями через сову.

На следующий день мы с мамой приходим к огромному бетонному блоку. Сбоку – чёрная дыра. Взрослые заходят в неё с детьми, а выходят без. А рядом с бетонным блоком стоит загон, ограждённый проволокой. В нём бегают дети и орут. Мы с мамой заходим в чёрную дыру. Внутри пахнет тухлым зонтиком и пенкой кипячёного молока. Мы поднимаемся по лестнице, проходим по коридору, останавливаемся у распахнутой двери. Внутри – огромный ослепительный зал, полный детей. Я вцепляюсь в мамину ногу. Держусь за неё изо всех сил. В зале, повсюду, за маленькими столиками сидят дети. Повсюду дети, и ни одного родителя. Это сироты! – понимаю я. В правом углу ослепительного зала появляется высокая женщина-тётя. Она подходит к нам, что-то говорит моей маме, затем наклоняется ко мне и подталкивает меня вперёд. Все сироты смотрят в нашу сторону. Я делаю шаг, отпускаю мамину ногу, а когда оборачиваюсь – мамы больше нет. В это мгновение все слова исчезают.

Мама пропала и слова пропали. Остались только звуки. Рот высокой женщины-тёти издаёт их один за другим. Она указывает на свободный стул за маленьким столиком. Я подхожу к нему и сажусь. На меня пялятся три сироты: одна справа, двое напротив. Их рты тоже издают всякие звуки. В отличие от высокой женщины-тёти, они издают их шёпотом. Я не понимаю этих звуков. Я не понимаю, что происходит в этом зале. Я опускаю голову, упираю взгляд в пятно на бежевом столе и стискиваю зубы. Это какая-то ошибка. Мне здесь не место. Мне очень жаль, что они сироты, но у меня есть мама. У меня есть мама и у меня есть слова. Когда она за мной вернётся, мы можем показать им, что это такое. Может, даже нескольким можем их научить. Но пока я больше не собираюсь смотреть на эти рты, я больше не собираюсь слушать эти звуки. Я буду сидеть здесь и ждать, когда за мной вернётся мама. Когда вернётся мама, и с ней вернутся слова.

Моё ожидание прерывает сирена. От её звука я вскакиваю, вновь оглядываю рты вокруг себя. Сироты выглядят взволнованными. Они встают и выходят из зала. Высокая женщина-тётя подходит ко мне, издаёт несколько звуков и слегка толкает меня в спину в сторону двери. Во мне закрадывается смутная надежда, что мама стоит в коридоре, что она меня там ждёт.

Нет. В коридоре сироты готовят парад. Они выстроились у стены в колонну по двое человек. Высокая женщина-тётя берёт меня за руку, встаёт впереди строя и ведёт его за собой. Мы спускаемся по лестнице, по которой поднимались с мамой, поворачиваем налево, идём вглубь по тёмному коридору, в конце которого виднеется прямоугольник света. Свет приближается. Это дверь. Высокая женщина-тётя толкает её и отпускает мою руку. Мы в загоне.

Загон – это ещё хуже, чем ослепительный зал. Здесь кричит бессчётное количество ртов, их звуки сливаются в единый ор. Эхо отражается от асфальта, отражается от бетонного блока. Высокой женщины-тёти рядом со мной больше нет.

Я ищу место, которое могло бы послужить мне одновременно укрытием и наблюдательным пунктом. Я его нахожу. По периметру загона стоит забор из сетки. Вдоль одной стороны забора растёт изгородь из туй. Я протискиваюсь сквозь неё, там, где изгородь лысеет, пролезаю насквозь. Устраиваюсь, зажавшись между металлической проволокой и ветвями, передо мной открывается вид на всю территорию загона. Я немного разжимаю зубы. Хотя бы отсюда приближающаяся опасность будет видна издалека.

За спиной я слышу зовущий меня мамин голос. Я оборачиваюсь. Она стоит передо мной. По ту сторону забора. На той самой дороге, по которой мы пришли сегодня утром. Так она здесь меня ждала? Но ведь я же не знала. Если бы кто-нибудь мне сказал. Я-то ждала её в ослепительном зале. Никуда не уходила, так, как мне сказали делать, если я потеряюсь в Ашан-Центр’Дьё. Мне так хочется плакать, что ни одна слеза не выходит. Я вижу мягкий плюш маминой коричневой куртки, но дотронуться не могу. Я хотела бы раствориться в этой пушистой ткани, в искусственном мехе её капюшона. Я почти могу почувствовать этот густой бархат на своей коже. Я просовываю руки сквозь железный забор, тяну их к маме. Раз мы наконец-то нашли друг друга, я не понимаю, почему мы сейчас же не уходим домой. Я говорю: Я хочу домой. Здесь должно было быть что-то вроде Дворца пионеров, а не детский дом для глухонемых.

Вновь раздаётся сирена, и мама исчезает. Я вылезаю из туй, на ходу срывая веточку. Растираю её между большим и указательным пальцем и нюхаю. Пахнет дачей. Я рву несколько горстей про запас, засовываю их в карманы куртки. Неизвестно, сколько времени всё это ещё продлится.

Надо мной нависает силуэт высокой женщины-тёти, она снова подталкивает меня в сторону бетонного блока. Перед тем как зайти в дверь тёмного коридора, я вижу, как в самом дальнем конце загона мелькает фигура мальчика, сидящего на корточках, уставившись в пол. В руках у него деревянная палочка, которой он скребёт землю. Вокруг него никого нет.

* * *

Это не сироты. Это дети, чьи родители считают правильным каждый день приводить их в бетонный блок. И они вовсе не глухонемые, они прекрасно слышат и говорят. На французском. Мама пытается убедить меня, что мне надо пустить в ход сову. Надо просто сказать салю сава и подойти поближе. Я не хочу туда возвращаться. Я умоляю. Я уговариваю. Я угрожаю. Я плачу. Но на следующий день: бетонный блок, чёрная дыра, запах молочной пенки, ослепительный зал.

Сирена – самый надёжный звук всей этой зоны. Единственный, который имеет предсказуемые и стабильные последствия. Если сирена раздаётся, когда мы находимся в ослепительном зале, – все встают и спускаются в загон. Если мы слышим её в загоне – все поднимаются в ослепительный зал. Никаких исключений. Сирена / загон / сирена / ослепительный зал / сирена / загон. И так по кругу.

Теперь, когда приходит время загона, я сразу направляюсь в сторону туй. Эта окраина – мои владения. Отсюда я наблюдаю за мальчиком, который скребёт землю возле ворот. Рядом с ним никогда никого не бывает. Один раз я видела, как его кто-то толкнул. Он ничего не сказал, подобрал палочку, сел обратно на корточки и снова стал скрести. Поскольку он маленький и худой, я решила, что он, возможно, больной или бедный. За изгородью туй я каждый день собираю палочки и подбираюсь всё ближе и ближе к воротам. Я уверена, что мальчик меня заметил. Я точно видела, что он всегда следит за теми, кто приближается к его краю загона.

Однажды утром я беру палочку, вылезаю из-за туй и сажусь на корточки рядом с ним скрести землю. Медленно-медленно я пододвигаюсь до тех пор, пока не вижу руки мальчика, не поднимая голову. Бок о бок, мы скребём землю. Молча. Время от времени я поглядываю на его рот. Он мне нравится намного больше, чем те, которые беспрестанно издают звуки. Мне кажется, что с ним мы сможем друг друга понять. Мне хочется попробовать. Я поднимаю глаза и сначала вполголоса, а затем всё громче и громче, к нему обращаюсь. Я говорю про палочки, которые собрала за изгородью туй. Если он хочет, мы можем сходить за ними вместе. Мальчик поднимает голову и на меня смотрит. На секунду мне кажется, что он всё понял. Он открывает рот. Произносит нечто удивительное. Несколько раз подряд повторяет одно и то же. Я прислушиваюсь и мне кажется, что я что-то слышу. Ф-ф-ф-ф-филип. Ф-ф-ф-ф-филип. Филипп. Его зовут Филипп. И он – заика.

Вечером я рассказываю про своё знакомство в загоне. Облегчённые вздохи, поздравления, всеобщая радость. Филипп тут же утверждён, заочно усыновлён и переименован в Филиппчика. Мама говорит: Пойду напишу об этом бабушке с дедушкой. Это письмо она по чуть-чуть пишет каждый день.

В загоне я больше не лезу за тую, а сразу направляюсь к Филиппчику. В потоке звуков, которые издаёт его рот, изредка что-то всплывает на поверхность. Когда это происходит, надо скорее хватать звук и тащить его на берег, положить в надежное место, а затем опробовать. «Тьян» – он что-то протягивает. «Вьян» – он куда-то идёт. Тьян, вьян. Я повторяю за ним и смотрю, что получится. Ставлю эксперименты, проверяю опытным путём. Испытание на практике.

Если звук срабатывает – он становится словом. Если нет, я кидаю его обратно в реку. Звук, который работает, – это звук, который что-то провоцирует. Звук, который не работает, равняется молчанию. Ты его издаёшь, а человек ведёт себя, как будто ты ничего не говорил. С маминой совой так и получилось. Салю сава? Я смотрю на Филиппчика: ноль реакции. Бульк! в реку.

Благодаря заиканиям Филиппчика, во всеобщем крике формируются трещины. Постепенно прорисовывается географический очерк загона.

Это треугольник, состоящий из основания, центра и вершины. Основание упирается в бетонный блок, а вершина – в ворота. Основание – самая широкая часть треугольника. В ней преимущественно слышны крики самцов, чья деятельность главным образом состоит из игр с мячом, салок, драк и демонстрации своих половых органов. Это основание доминирует над центральной частью треугольника. Центральная часть – более узкая, здесь раздаются преимущественно крики самок и наблюдаются такие занятия, как классики, резиночки, скакалки и странное групповое скитание, сопровождаемое монотонным пением. Эта центральная часть находится под доминированием основания, но, в свою очередь, доминирует над вершиной треугольника. В самом отдалённом от бетонного блока углу, в узкой и тихой вершине треугольника, находится местный люмпен-пролетариат: Филипп и я. Заика и русская девочка.

Внутри треугольника передвижения происходят от основания в сторону центра или от центра к дальнему углу и, как правило, осуществляются в завоевательных целях: я пришёл на твои земли, чтобы доминировать над тобой.

Что касается взрослых женщин-тёть, то те доминируют над всеми. Они двигаются в обе стороны. Бок о бок, стройным рядом, расхаживают от основания треугольника до границы, где начинается вершина. До самого конца треугольника они не доходят никогда. Иначе их стройному ряду пришлось бы распасться. Дойдя до края вершины, они разворачиваются на ходу, как тот пловец, которого я видела в бассейне. Они разговаривают между собой и окидывают загон пустым скользящим взглядом. Следят они за тем, что видят. Кто хочет от них скрыться, должен просто дождаться момента, когда они повернутся спиной.

* * *

В ослепительном зале мои дела идут всё хуже и хуже. Как только раздаётся сирена, я закрываю рот, пока за мной не вернётся мама. Двое моих соседей по парте в конце концов сообразили, что у них карт-бланш. Что бы они ни делали, что бы они со мной ни делали, я никогда не смогу использовать звуки против них. Высокая женщина-тётя мне не поможет. Полная безнаказанность.

Высокая женщина-тётя сообщает маме, что я не произношу ни одного слова. Мне вновь и вновь объясняют, как важно приобрести язык, которого нет. Французский. Это за ним мне надо каждый день ходить в матэрнельчик. Всё это для того, чтобы у меня вырос французский язык. Вот увидишь, ты будешь на нём щебетать, как птичка. Чик-чирик, поёт воробей.

Но у меня уже есть язык. Что же с ним случится? Чик-чик, режут ножницы, чик-чик.

Я думаю о хвостах ящериц, которых ловлю на даче. Если до них дотронуться – хвост оторвётся. Виднеется розовый обрубок, кровоточащая культя. Мускулы хвоста ещё пару раз сокращаются, и всё. Это мёртвый хвост. Ящерицу сажают в пустой аквариум. Несколько дней спустя у неё отрастает новый хвост. Вот за этим и надо ходить в матэрнельчик.

Однажды вечером в комнате, которую мы делим с сестрой, я прислоняюсь к тёплой стене, вдоль которой стоит моя кровать. С той стороны стены – духовка. После ужина от неё, как от дачной печки, ещё долго идёт тепло. Прижавшись к стене, я засыпаю и молюсь о том, чтобы матэрнельчик исчез, чтобы пришёл конец его существованию.