Текст книги "Провинциальный апокалипсис"

– Вот так вот прямо и завизжите?

– Вот так вот прямо и завизжу.

– Ни за что не поверю! Вот ни за что!

И, чего я никак не ожидал, в районе второго этажа она вдруг остановилась и пронзительно, до сверления в мозгу завизжала. Да ещё при такой акустике. Меня пулей снесло вниз. Однако же я был хоть и бывший, но всё-таки солдат и, притормозив, прислушался.

Сверху до меня летело то с одного, то с другого этажа:

– Катенька, что случилось? Что такое? Кто кричал?

– Да хулиган какой-то привязался. Пока не завизжала, не пропускал. Встал на дороге. Не пущу, говорит, и всё. Ну я и дала.

Поднялся шум. Кто-то дал дельный совет.

– В милицию надо позвонить, может, недалеко ушел! Они ему там покажут, как к нашим девушкам приставать!

Пора было делать ноги, но что-то во мне встало поперёк, и я во всю лужёную армейскую глотку выдал на весь подъезд:

– Граждане, минуту внимания! – и, когда шум утих, официальным тоном заявил: – Это говорю я, ваш соотечественник! Я тоже люблю Родину! И Катю! А она меня! И в этом вся причина! Прошу прощения за беспокойство, товарищи!

– Ах, во-он оно что! Это чей же паренек, Катя? По голосу вроде не наш!

– Слушайте его больше! Говорю вам: хулиган! Эй ты, рядовой Виноградов, слышишь? Не вводи людей в заблуждение!

– Если я рядовой, то уже не хулиган! В советской армии хулиганов не бывает! Граждане, заявляю со всею серьёзностью, я Катю Петьке не уступлю!

Сверху долетело любопытное:

– Катя, это какого Петю он имеет в виду?

– Сама в первый раз слышу! – отозвалась Катя.

– Не ври! – рявкнул я. – Я всё видел! Всё Лидии Степановне скажу!

– Какой ещё Лидии Степановне?

– Кузьмичёвой!

– Катя, это он про кого?

– Иди проспись, болтун! – долетело до меня опять Катино. – Не знаю я никакой Лидии Степановны! Не слушайте вы его!

– Граждане, не верьте ей! Она от любви ко мне с ума сошла!

– Ха-ха-ха!

– Я не шучу! Люблю, говорит, тебя, Иван Николаевич, и жить без тебя не могу! Так и сказала! А я что, я разве против? Хорошо, говорю, люби, иди, на прощанье поцелую! А она визжать! Я так прямо и на допросе скажу! Даже если пытать станут!

– Ты чей же, такой занятный, будешь?

– А вы меня не узнали разве?

– Нет! А кто ты есть?

– Телевизор надо смотреть!

– Аркадий Райкин, что ли?

– Наконец-то узнали!

– А-а-а!

– Постойте, а почему он тогда сказал, что его Иваном Николаевичем зовут, Райкин же не Иван Николаевич?

Послышался смех. И сверху прилетело:

– Эй ты, шутник, слышал? Что скажешь на это?

– Это мой псевдоним!

– Иди домой, псевдоним, а то уши надеру!

– Спасибо, я сам! Чего вам для такой ерунды с четвёртого этажа спускаться? Ещё, ненароком, спуститесь, а назад не подниметесь, а я виноват останусь.

– Это почему же?

– А я откуда знаю? Судьба! Тут уж ничего не попишешь!

– Попугай! – крикнула Катя.

– Спасибо за комплимент. Лечу вить наше гнездо. Да, чуть не забыл! Всех приглашаю на нашу свадьбу! Придёте?

– Придём! Всё, что ли?

– Деньги не забудьте!

– Хорошо!

– Ну я пошёл?

– Иди-иди! Вот насмешили на ночь! Катя, ты, пожалуйста, так больше не шути!

– Простите, Пётр Петрович, больше не буду, только странно, что вы ему поверили, а мне нет.

– Ну-ну, позубоскалили и хватит.

14

Дверь отворил отец. Как всегда, в трико, чисто выбрит, коротко стрижен, сух и спортивно подтянут, хотя годы, конечно, взяли своё. А вот глаза по-прежнему живые, и взгляд такой же цепкий и непримиримый. Первым его вопросом было:

– Ты почему меня с праздником не поздравил?

– С каким?

– Ты знаешь, с каким. С днём Великой Октябрьской социалистической революции.

– Пап, ну сколько можно одно и то же?

– Вот! Поэтому ваша и не взяла.

– А ваша взяла?

– Погоди, ещё возьмёт, можешь не сомневаться.

– Это почему же?

– Потому что мы стоим за справедливость и не служим двум господам, как все эти, в том числе и ваши, лицемеры.

– Пап, тебе ещё не надоело?

– Между прочим, и тебе это должно быть хорошо известно, христианство с построения социализма началось.

– Ты имеешь в виду первую Иерусалимскую общину?

– Вот именно!

– А ты знаешь, сколько она просуществовала?

– Условия потому что были не те. И силёнок у народа маловато.

– Ещё скажи, Маркса с Лениным под рукой не оказалось.

– Не скажу. Всему своё время. Сначала надо было, чтобы народ прозрел. А вот когда он прозрел, тогда где ваши оказались?

– Под колёсами вашего паровоза, что ли?

– Если бы! Тогда бы и вопрос был окончательно решён. А вам, как нормальным людям, поверили, что наши беды – ваши беды, наши успехи – ваши успехи, и даже выделили место под нашим мирным небом, молитесь, коли вы такие отсталые, не препятствуем, а вы всё это время, оказывается, лицемерили да камень за пазухой носили. Умер Сталин, вы опять: ваши слёзы – наши слёзы, не можем обойти молчанием благожелательного отношения к нашим нуждам дорогого Вождя. Ни одна наша просьба не была им отвергнута, и много добра сделано для церкви благодаря его высокому авторитету. Более того! Почти дословно цитирую: «Упразднилась сила великая, нравственная, общественная». Тёзка, между прочим, Алёшкин говорил. Да и второй, правда, тогда он ещё не патриархом, а ленинградским был, на смерть Брежнева, знаешь, чего брякнул? Умер истинный христианин, человек высокой нравственной чистоты… А теперь у вас все прежние благодетели оказались узурпаторами и чуть ли не параноиками. Они у вас правду когда-нибудь говорят?

– Ты это к чему?

– Как после всего этого их слова можно всерьёз принимать?

– А их слова никто всерьёз и не принимал.

– И теперь?

– И теперь, только успокойся.

– Благодарю, – и он насильно схватил и, тряхнув, пожал мою руку.

– Пап, ну смешно, в самом деле, как ребёнок!

Появилась мама. Она была совершенной противоположностью папы. Невысокого роста, кругленькая, но без лишней полноты. К нашим спорам она относилась не то чтобы несерьёзно, а смотрела как на двух ершистых петухов, которые не могли ужиться в одном курятнике, а другого не было. Спорили мы с отцом всю жизнь. В советские времена он с неменьшим жаром поносил своих однопартийцев за лицемерие, словоблудие, цинизм, карьеризм, приписки, очковтирательство, спецраспределители, ну и, само собой, за бардак на заводе, где работал инженером конструкторского бюро. Именно из-за наших разногласий, из упрямства я не пошёл по стопам отца, отказался вступать в партию, когда предложили, из-за чего пришлось уйти из газеты и стать директором Дома учителя. Чтобы это выглядело естественнее, всё-таки это была заветная отцова мечта, я после школы нарочно завалил экзамены на физмат. Отец на это заметил: «У кого не хватает ума, идут служить в армию». Там, где я оказался, действительно большого ума не требовалось. В один из первых дней, например, старшина объявил перед строем: «Художники, чертёжники, все, кто умеет рисовать, шаг вперёд». Я неплохо рисовал и вышел вместе с другими в надежде, что сейчас проверят мои способности и определят на какое-нибудь тёпленькое местечко. И местечко действительно оказалось тёпленьким. Даже чересчур. Нам тут же были выданы «карандаши», и мы отправились ими долбить бетонное покрытие. Всё это я к тому, что отец тогда оказался прав. И всё равно после службы наперекор ему я подал документы на филологический и поступил. Это обрадовало только маму, она у нас была заядлым книгочеем, хотя работала на том же, где и отец, заводе в ОТК (теперь нет ни ОТК, на самого завода). Отец после этого затаил на меня обиду. И при каждой моей неудаче или несправедливости по отношению ко мне со стороны епархиального начальства высказывал её одними и теми же словами: «Что, не послушался меня!» А вот моим успехам всё-таки радовался, правда, в моё отсутствие, о чём сообщала потихоньку мама, поскольку отец ей строго-настрого наказывал: «Ему не вздумай сказать. Чтобы не превозносился. А послушался бы меня, то ли бы ещё было?» Впрочем, особенных успехов за мной не наблюдалось, так, тут отметили, за то похвалили, «позолоченным крестом наградили», «красивую шапку дали». Но особенной радостью, и уже не скрываемой, было для отца то, что никто из внучат «в попы не пошёл», а из внучек ни одна «за попа замуж не вышла». Это означало, что все они были в него, а не в меня, и всё это мне в наказание за то, что его не послушался. Я с этим спорить не мог. Такое вполне могло быть, хотя и не считал грехом своё тогдашнее ослушание по одному тому уже, что на собственном опыте знаю, что такое благодать, простите, но равноценного синонима из современной лексики припомнить не могу. И это одно, если уж на то пошло, держало меня в церкви. Никто и никакими, в том числе и евангельскими словами не удержал бы меня в ней ни минуты, если бы не это. Что это конкретно означает, сказать не смогу, да и нет таких слов, повторяю, а приблизительно попытаюсь изобразить, но чуть позже, когда до этого само собой дойдёт. И сразу признаюсь, есть у меня одна заветная мечта: как-нибудь так устроить, чтобы отца на Пасхальную службу в свой храм заманить, ввести в алтарь и в алтаре причастить, как Иисус своих учеников на Тайной вечери. По Уставу это не положено, но перешагнул же и не раз через этот запрет мой великий тёзка из того самого мятежного града, по окончании Литургии, во время потребления Даров, из собственных рук давая испить из Чаши тем, с кем ему этой самой благодатью поделиться хотелось. И что же? Каждый из них после этого говорил одно и то же, а точнее не находил слов, чтобы рассказать о том, что переживал в эти минуты.

Мама тут же прекратила наш спор:

– Ну всё, хватит, потом наговоритесь, а сейчас быстренько руки мыть и за стол.

– Понял? – не утерпел отец. – А вы уверяете, что с немытыми руками надо за стол садиться.

– Ты опять всё перепутал, пап. Имеется в виду, если человек не помоет перед едой руки, грязь дальше живота не проникнет. В худшем случае будет понос, но совесть от этого не пострадает.

– Хорошо. На этот раз твоя взяла.

– А ты только для этого Евангелие и читаешь.

– И для этого тоже. Я не дурак, чтобы всякой ерунде на слово верить. Ты вот мне скажи, почему никто из ваших после Петра по воде ходить не научился, а?

– Потому что никому после него такого повеления не было.

– Ладно. Опять твоя взяла.

Всё это происходило во время мытья рук. И я так понял, отец опять надёргал из Нового завета разных мест, чтобы наконец «его взяла». Мама на это уже рукой махнула. Книга была её, и маму он уже давно по всем пунктам переспорил. Да и немудрено, не для красного словца замечу – ходячая энциклопедия. И тем не менее чего-то в его, как у нас выражались, широком кругозоре недоставало, и, видимо, он сам это чувствовал, только признаться не хотел, а иначе стал бы он со мной спорить? Если бы ему всё безразлично было, давно бы уже на всём этом крест поставил.

– Как видишь, и меня в чёрном теле держат, – заметил отец, когда мама поставила перед нами по тарелке постного борща. – Но я не ропщу, лишь бы Алёшка поправился, и даже молиться готов, хотя наперёд знаю, что бесполезно.

– А ты у него спроси, он тебя обманывать не станет, полезно это или нет.

– Ты о соборовании?

– Катя сказала?

– Да нет, Алексей.

– Звонил?

– Звонил. И, кстати, в первую очередь с днем Великой Октябрьской социалистической революции поздравил. В отличие от тебя помнит. Извинился, правда, что вовремя поздравить не смог, но какие могут быть извинения, когда в таком состоянии находился? Между прочим, единственный из всех вас понимает, что принесла миру наша революция.

– Ты нам с мамой лекцию об этом собираешься сейчас прочесть?

– Не собираюсь. А только напоминаю. А то у вас больно головы дырявые. Так вот, наша революция принесла всему миру главное: уважение ко всем униженным и оскорблённым, и притом во всём мире, заметь, во всём!

Кстати сказать, в отличие от нынешних коммунистов китайское экономическое чудо отец считал всего лишь временной тактикой, как и ленинский НЭП, чтобы кого надо в серьёзности намерений убедить, этим воспользоваться, а затем неукоснительно провести свою линию, а линия, по его мнению, могла быть только одна: забота об этих униженных и оскорблённых, и притом о каждом. Когда же я спросил, с чего он это взял, ответил:

– Для этого не надо иметь семь пядей во лбу. Ни в одном государстве, особенно в европейских и у нас в том числе, я не знаю ни одного такого случая среди богатеньких, не из среднего класса, а из тех, которые в перестройку на добре народном, а на Западе на войнах и прочих махинациях до такого материального состояния поднялись, когда, казалось бы, можно жить на одни проценты и самому и потомкам, так нет, они ещё больше стремятся отхватить, чтобы уже так сесть, чтобы и сдвинуть нельзя было вовеки, как будто тысячу лет жить собираются, а иные мечтают народ в бессловесных тварей превратить, как в своё время Гитлер со своими научными экспериментами, либо создать искусственных вместо настоящих людей. Тех из наших, которые жертвуют, в том числе и на церкви, я тоже к этой категории отношу: отдать мизер в расчёте, что тебе предоставят возможность ещё больше грабить, в этом никакого достоинства нет. А вот чтобы отдать всё до последней копейки, повторяю, ни у нас, ни на Западе нет ни одного, да и никогда не будет. Никто из них не в состоянии подняться до такой мысли, с которой века жили и теперь живёт большинство китайцев. А мысль эта не в словах и пустых обещаниях, как у Хрущёва, а в конкретных поступках. У них есть такие люди, такие миллиардеры, которые из самых низов благодаря новой экономической политике в последние десятилетия до такого материального состояния поднялись, оказывается, всего лишь для того, чтобы отказаться от всего нажитого в пользу бедных. Это известный факт.

Мне Алёшка в интернете нашёл, у меня записано имя. А покажи мне хотя бы одного в современной России! Или в Европе! Или в США! Ни одного! Вот тебе и всё ваше христианство! И это говорит о том, повторяю, что большинство китайцев живёт с этой мыслью и только в этом их «жизненная сила», о которой все говорят, а не конфуцианство. У китайцев социализм – религия, у нас выродился в говорильню и поэтому потерпел поражение. Мы, как всегда, ухватились сразу за окончательную фазу и по своей прирождённой нетерпеливости насильно потащили за собой весь народ, а кто не захотел, стали уничтожать или принуждать работать за одну баланду. Поэтому у нас ничего и не получилось, а вот у китайцев получится. Они понимают, что главное – никого не забыть. На что мне, скажи, две машины, два дома, две квартиры, когда у соседа нет ни того, ни другого, ни третьего? Это несправедливо. Об этом и в вашем Евангелии говорится. Имеющий две рубашки отдай одну неимеющему. Так?

– Так. А если он не хочет отдавать, отнять силой, так?

– Ой, только не надо мне совать в нос шариковых с швондерами. Дураки, они и в революции, и в социализме, и в демократии, и при царе, и в вашей церкви дураки. Мамонты перевелись, а дураки остались. И шариковы с швондерами ещё ни о чём не говорят. Кстати, ты не задумывался, почему только в нашей литературе такие типы появились? Ничего подобного ни у китайцев, ни на Кубе, вообще ни у кого во всём социалистическом лагере да и во всей мировой литературе нет? Не задумывался? Нет? А я думал.

– И чего придумал?

– А что не просто так Гоголя уморили и заставили второй том «Мертвых душ» сжечь.

– Кто уморил?

– Ваши попы. Вернее, один, не помню, как звали, да это и неважно, главное – типичный представитель вашей породы.

– Ты что-то путаешь, пап. Гоголь, было бы тебе известно, сам себя голодом заморил и при этом уверял, что ему хорошо.

– А что бы он ещё тебе сказал? Преданные делу товарищи даже на пытках своих не сдают. Проверено!

– Ну ты и завернул!

– С тех пор и пошло, – не слушая меня, продолжал он. – Карикатуру напечатали, а опровержение сожгли. И через одну карикатуру приучили народ на самих себя смотреть. Я тоже сначала думал, что это полезно, потому что показывало, какие ничтожества при царизме народ эксплуатировали, а потом, смотрю, и наши писаки за то же взялись, а теперь вообще все кому не лень.

– Что-то не вяжется, пап. Церкви тут какая выгода? Что ей, плохо при царях жилось?

– А ей при всех плохо жилось. Иначе бы не морили себя и не уничтожали друг друга сначала в пустынях, потом в инквизицию, затем в монастырских тюрьмах и в разных сектах. Царство ваше не от мира сего – так на кой он вам нужен? Вы всё передовое вечно гнали. И Гоголь вам больше всех угодил. За ним Щедрин и ему подобные. Всё это вами с дальним прицелом было сделано. И, может быть, даже Гоголь сам это наконец понял, а не потому, что попа послушался. Понял, какую роковую ошибку совершил, да было поздно.

– Тогда бы не сжёг второй том.

– Верно. Но я подумал и решил, что сжёг он его потому, что был всего лишь Гоголь, а надо было быть Пушкиным. Для таких опровержений нужны были другие люди. И они появились. Но и вы не дремали.

– А вы?

– К сожалению, всего лишь на время перехватили инициативу. Но впали в ту же ошибку.

– Какую?

– Не надо было прошлую историю в гоголевском виде представлять. Это наша главная ошибка. Её только один человек заметил и начал исправлять, но вы и его отравили.

– Ты это про кого?

– Про Сталина, разумеется.

– Мы его отравили?

– И вы тоже.

– Да-а…

– Не дакай, а слушай, что тебе старшие говорят. Китайцы, между прочим, до сих пор такой линии придерживаются. Да все, кроме нас.

– А мне думается, Гоголь сделал доброе дело, только истолковали его заинтересованные люди неправильно.

– И в чём же это доброе дело?

– В том, что над недостатками можно только смеяться, а не клеймить и жечь, как делали и до и после него, в том числе и вы. Не зря же Пушкин сказал, прочитав первые главы «Мертвых душ», как скучна наша Россия. У него самого она не такая, ты прав. У Пушкина она светлая.

– Она светлая и есть, – подхватил отец. – Горькая она только у вас. И в этом Розанов прав. Россия прогоркла в вашем Сладчайшем Иисусе. Не мир, а только одна Россия.

– Не согласен.

– Это на каком же основании? Не ты ли говорил, что у вас полно таких, которые тем только и живут, что войны предсказывают, а когда они не случаются, утешают себя тем, что это они отмолили. Было такое? Бы-ыло! Показывают тут одного деятеля. Сначала демократией занимался, а потом свою семью в деревню утащил и ещё три таких же ненормальных сманил. Я не против, но почему сразу – пуп земли? Вот оно ваше воспитание!

В этом была доля истины. Желание затвориться от мира, а точнее от его соблазнов, особенно было выражено именно в нашем народе до сего дня. Отец видел в этом раздвоение личности, а точнее сознания. Считал, что по этой причине («что мы в массе своей духовная нация, во плоти чуть-чуть») ничего у нас и не получается в государственном строительстве, хотя и уверял, что у них всё-таки кое-что получилось. «И получилось именно потому, что в первую очередь от вас отреклись, как от старого мира. Иначе бы воз и ныне там был». Когда же я возразил, что, может быть, всё-таки дело не в нас, с абсолютной убеждённостью заявил: «В вас. И все, кроме вас, это давно уже поняли». – «Стало быть, ты считаешь, ничего разумного на религиозных основаниях построить на земле невозможно?» – «Совершенно верно, – и прибавил, чего я от него никак не ожидал: – Разве что царство Антихриста».

Но вернёмся к разговору на кухне.

– Хватит об этом, – сказал отец. – Давай о деле. Говори, что произошло, чего выездил – мы только по телевизору видели. Внятно, аргументированно, без соплей.

Я рассказал как можно подробнее и всё-таки не утерпел заметить в конце:

– Стоял сейчас у театра, вспоминал наши концерты. А потом как познакомился с Катей. Как будто в другой жизни было.

– Это верно, – вздохнул отец. – И Катюшу действительно жаль. Такая девчонка была! Не думай, не потому, что пятерых родила, а потому, что такому оболтусу досталась.

– Ну конечно! Ты бы из неё маму вылепил!

– И чего же это он из меня вылепил? – подала голос всё это время молчавшая мама, сидевшая с нами всего лишь за компанию за столом.

– Я же сказал: ма-аму! – И, как самый почтенный сын, поцеловал ей руку.

– Ой, хитре-эц!

– Ну, Карчак с Треушниковым, если что пообещают, сделают, ты по этому поводу что думаешь, что собираешься дальше предпринять? – спросил отец, внимания не обратив на мои слова и на мой поступок.

Я сказал про адвоката.

– Это понятно. А делать что?

– А что ещё надо делать?

– Стало быть, конкретного плана нет.

– Пока нет. Ну понятно, Алёшку лечить…

– Ясно. Теперь слушай меня. Я созвонился с руководством землячества. Они готовы помочь. Нужна информация и официальное обращение от вас с Катей. Так, мол, и так, просим оказать содействие. Мы, как дедушка с бабушкой, оказывается, не имеем на это права, я узнавал. Дальше. Звонил в ЦК, самому, ты знаешь кому. Сказал, присылай письмо. Так что садись и печатай, а я отошлю. И в Администрацию президента. С надёжным человеком передам. И лично Колокольцеву. Передадут, не сомневайся. С сегодняшнего дня организуем штаб. Я буду начальником, если не возражаешь, а если возражаешь, всё равно буду начальником. Штаб будет находиться у нас. Чтобы каждый день не позднее 22:00 поступали от тебя доклады, как и что сделал, что выполнил, что не выполнил, понял? А ты чего лыбишься? – напустился он на маму, посмевшую улыбнуться.

И тогда она, подперев щёку рукой, опять подала голос:

– Узнаю коней ретивых…

– А другим способом их не пронять! – сразу же взвился отец. – У них штаб и у нас! У них оперативные разработки и у нас!

– Это вы с кем бороться собрались? – перестав улыбаться, насторожилась мама.

– Прошу не встревать! – отрезал отец.

– Ты это прекрати, слышишь? Не смей! – предостерегающе погрозила указательным пальцем мама.

– Пошли в мою комнату! – сразу поднялся, стукнув о столешницу ложкой, отец.

– Мам, ну ты чего всполошилась? Папа, как всегда, шутит. Пап, скажи?

– И не подумаю даже! Война до полной капитуляции!

– Ты с ума, что ли, на старости лет спятил? Забыл, что они с твоим знакомым фээсбэшником сделали? – прокричала ему вслед и в самом деле не на шутку перепуганная мама.

– Это вы про что? – насторожился уже и я.

– Слушай её больше! Идём.

– Нет, а всё-таки? – переспросил я, входя за ним следом в такой же, как зал размером, плотно заставленный шкафами с книгами кабинет, с массивным письменным столом у окна, на котором стояла допотопная «Москва», а между письменных принадлежностей, торчавших из такой же антикварной бронзовой подставки, лежали аккуратно завязанные и сложенные в отдельные стопки папки.

– Потом скажу… Так говоришь, адвоката пообещали? А точно хорошего?

– Треушников обещал, ты же слышал.

– Ладно. Посмотрим, что за адвокат. Если что, найду тебе хорошего. Того самого фээсбэшника защищал.

– Какой же он хороший, если, как я понимаю, защитить не сумел?

– Это ни о чём не говорит. И вообще, оставим это пока. Садись и печатай.

– На машинке?

– И что?

– Кто же сейчас на машинке печатает? Да в ней, поди, и лента давно высохла.

– А вот это дудки! Третьего дня краской пропитал и попробовал.

– Это ты чего такое печатать собрался? Уж не роман ли?

– Это вы романы напишете и в них с три короба наврёте, а я только правду напишу.

– О чём? Уж не о нас ли?

– О вас тоже! Но сначала о фээсбэшнике, потому что не только его, его семьи и его отца, а моего товарища это коснулось, но и чести нашей партии.

– Ты это серьёзно?

– А ты думаешь, я с тобой тут шутки шучу? Иди сюда, на, гляди! – Он нервно развязал у лежавшей на письменном столе папки тесьмы, открыл и показал уже довольно солидную стопку бумаги машинописного формата. – Видал? Завтра перепечатывать сяду.

– Ты меня удивляешь!

– А вы думаете, мы своё отжили? Ошибаетесь, мы вас ещё так ужалим! Погоди, дай срок! – проговорил он будто и не для меня вовсе. Затем, словно опомнившись, кашлянул и нахмурился. – Но… об этом после, после… Садись печатать.

Но я всё-таки уговорил его, что не спеша напечатаю дома и сам отправлю, а ему привезу или с кем-нибудь пришлю копии.

На том и порешили, и я уехал.