Текст книги "Князь Пустоты. Книга третья. Тысячекратная Мысль"

«Он пришел спасти нас. Я должен помнить об этом. Я должен цепляться за это!»

Капитан щитоносцев провел Ахкеймиона мимо ряда гвардейцев с каменными лицами, чьи зеленые мундиры украшал вышитый золотом знак Сотни Столпов – ряд вертикальных полос поверх длинной косой полосы Бивня. Они вошли в резные двери красного дерева, и Ахкеймион очутился в портике просторного двора. В воздухе веял густой запах цветов.

За колоннадой неподвижно сиял пропитанный солнцем фруктовый сад. Деревья – Ахкеймион подумал, что это какой-то экзотический вид яблонь, – сплетали черные стволы под созвездиями распустившихся цветов, и каждый лепесток казался белым лоскутком, вымоченным в крови. Над садом огромными стражами возвышались дольмены – темные необработанные камни, древнее Киранеи или даже Шайгека. Останки давно обрушенного круга.

Ахкеймион вопросительно посмотрел на капитана Хеорсу и уловил какое-то движение в гуще листьев и цветов. Он обернулся – и увидел ее. Она шла под ветвями вместе с Келлхусом.

Эсменет.

Она говорила, хотя Ахкеймион слышал лишь тень ее прежнего голоса. Она потупила глаза, внимательно рассматривая усыпанную лепестками землю у себя под ногами. Ее улыбка была полна печали и разбивала сердце, словно она с нежной признательностью отвечала на ласковое предложение.

Ахкеймион осознал, что впервые видит их вдвоем. Она словно не принадлежала этому миру, казалась самоуверенной и хрупкой в своем легком бирюзовом кианском платье, прежде, наверное, принадлежавшем какой-то фаворитке падираджи. Изящная, темноглазая и смуглая. Ее волосы сверкали подобно обсидиану на золотых швах ее платья. Как нильнамешская императрица под руку с куниюрским верховным королем. И на шее, под самым горлом, у нее висела хора – Безделушка! Слеза Господня, чернее черного.

Она была Эсменет – и не Эсменет. Женщина легкого поведения исчезла, а всего остального оказалось больше, куда больше, чем рядом с ним. Она блистала.

«Я затенял ее, – понял Ахкеймион. – Я – дым, а она… она зеркало».

При виде пророка капитан Хеорса пал на колени и низко склонил голову. Ахкеймион понял, что делает то же самое, когда уже очутился на земле.

«Где же я умру в следующий раз? – спрашивал он Эсменет в ту ночь, когда она разбила ему сердце. – В Андиаминских Высотах?»

Как же он был глуп!

Он заморгал, прогоняя слезы, сглотнул комок в горле. На миг ему показалось, что весь мир – это весы и все, что он отдал – а он столько отдал! – не перевесит одного-единственного – любви. Почему он не может получить любовь?

Потому что он разрушил бы ее. Точно так же, как разрушил все остальное.

«Я ношу его ребенка».

На миг их глаза встретились. Она подняла руку и тут же опустила ее, словно припомнив свою новую привязанность. Она повернулась к Келлхусу, поцеловала его в щеку, затем удалилась, прикрыв глаза и поджав губы так, что сердце стыло от холода.

Впервые он видел их вместе.

«Так что же будет, когда я умру в следующий раз?»

Келлхус стоял перед яблоней, ласково и выжидающе глядя на него. Он был облачен в белые шелковые ризы, вышитые серым растительным узором. Как всегда, рукоять его странного меча выглядывала из-за левого плеча. Он тоже носил хору, хотя из вежливости прятал ее под одеждой на груди.

– Ты не должен преклонять колени в моем присутствии, – сказал Келлхус, жестом подзывая Ахкеймиона. – Ты мой друг, Акка. И навсегда останешься моим другом.

Ахкеймион встал. В ушах шумела кровь. Он посмотрел на тени, где скрылась Эсменет.

«Как же это все случилось?»

Когда Ахкеймион впервые встретился с Келлхусом, тот мало чем отличался от бродяги – эдакое занятное приложение к скюльвенду, которого Пройас надеялся использовать в своей борьбе с императором. Но теперь Ахкеймиону казалось, что намеки на сегодняшнее положение проявились сразу. Все удивлялись: почему скюльвенд, да еще из утемотов, жаждет службы у айнрити в Священном воинстве?

– Это из-за меня, – сказал тогда Келлхус.

Он открыл свое имя – Анасуримбор, – и это было лишь началом.

Ахкеймион подошел к нему и ощутил, что высокий рост Келлхуса странным образом пугает его. Всегда ли он был так высок? Улыбнувшись, Келлхус легко повел его под сень деревьев. На солнце темнел дольмен. В воздухе деловито жужжали пчелы.

– Как поживает Ксинем? – спросил Келлхус.

Ахкеймион сжал губы, сглотнул. Этот вопрос почему-то обезоружил его до слез.

– Я… я боюсь за него.

– Ты должен привести его, и поскорее. Мне не хватает наших трапез и споров под звездами. Мне не хватает костра, обжигающего ноги.

И Ахкеймион так же легко поддался старому ритму.

– У тебя всегда были слишком длинные ноги.

Келлхус рассмеялся. Казалось, он светится вокруг хоры.

– Мне нравятся твои слова.

Ахкеймион усмехнулся, но следы рубцов на запястьях Келлхуса убили зарождающееся веселье. Синяки на его лице. Ссадины.

«Они пытали его… убили Серве».

– Да, – сказал Келлхус, печально протягивая руки. Вид у него был почти растерянный. – Если бы все так быстро заживало.

Эти слова вдруг пробудили гнев в душе Ахкеймиона.

– Ты ведь все время видел шпионов Консульта – все время! – и ничего мне не сказал! Почему?

«Почему Эсменет?»

Келлхус поднял брови, вздохнул.

– Время не подошло. Но ты уже сам знаешь.

– Знаю?

Келлхус улыбнулся, поджав губы как обиженный и растерянный человек.

– Теперь ты и твоя школа должны вести переговоры, а прежде могли просто схватить меня. Я скрывал от тебя шпионов-оборотней по той же причине, по какой ты скрывал меня от твоих хозяев.

«Но ведь ты уже знаешь», – говорили его глаза.

Ахкеймион не смог придумать ответа.

– Ты сказал им, – продолжал Келлхус, шагая между рядами цветущих деревьев.

– Сказал.

– И они согласились с твоим толкованием?

– Каким толкованием?

– Что я больше, чем просто знамение Второго Апокалипсиса.

«Больше». Трепет охватил Ахкеймиона – и тело, и душу.

– Они сомневаются.

– Я предполагал, что тебе будет трудно описать меня… и заставить их понять.

Ахкеймион беспомощно посмотрел на него, затем опустил глаза.

– Итак, – проговорил Келлхус, – какие тебе даны указания?

– Сделать вид, что я учу тебя Гнозису. Я сказал им, что иначе ты обратишься к Шпилям. И позаботиться… – Ахкеймион облизнул губы, – чтобы с тобой ничего не случилось.

Келлхус одновременно улыбнулся и нахмурился – точно так, как делал Ксинем, пока его не ослепили.

– Значит, теперь ты мой телохранитель?

– У них есть причина беспокоиться, как и у тебя. Подумай, какую катастрофу ты устроил. Сотни лет Консульт жировал в самом сердце Трех Морей, а над нами все насмехались. Они действовали безнаказанно. Но теперь жирок выгорел. Они пойдут на все, чтобы возместить свои потери. На все.

– Были и другие убийцы.

– Раньше. Сейчас ставки сильно повысились. Возможно, оборотни действуют по собственной инициативе. А может быть, их… направляют.

Келлхус несколько мгновений смотрел ему в лицо.

– Ты боишься, что кого-то из Консульта могут направлять прямо сюда… что Древнее Имя следит за Священной войной.

– Да.

Келлхус ответил не сразу. По крайней мере, словами. Вместо этого и его осанка, и лицо, и пронзительный взгляд на миг выразили твердость желания.

– Гнозис, – сказал он наконец. – Дашь ли ты его мне, Акка?

«Он знает. Он знает, какой силой будет обладать».

Земля покачнулась под ногами.

– Если ты потребуешь… Хотя я…

Ахкеймион поднял взгляд на Келлхуса, внезапно осознав: этот человек уже знает его ответ. Казалось, что эти пронзительные голубые глаза видят каждый шаг, каждую потаенную мысль.

«Для него нет неожиданностей».

– Да, – мрачно кивнул Келлхус. – Как только я приму Гнозис, я откажусь от защиты хоры.

– Именно.

Поначалу у Келлхуса будет только уязвимость чародея, но не его силы. Гнозис намного больше, чем Анагог: это колдовство систематическое и аналитическое. Даже самые примитивные Напевы требовали интенсивной подготовки, которая включала в себя состояние отрешенности.

– Потому ты и должен защищать меня, – заключил Келлхус. – Теперь ты мой визирь. Ты будешь жить здесь, во дворце Фама, в моем полном распоряжении.

Слова эти прозвучали непререкаемо, как приказ шрайи, но были сказаны с таким напором и уверенностью, словно подразумевали нечто большее. Как будто уступчивость Ахкеймиона – давно известный факт.

Келлхус не стал ждать ответа. Ему не требовался ответ.

– Ты можешь защитить меня, Акка?

Ахкеймион заморгал, пытаясь осознать, что же произошло.

«Ты будешь жить здесь…»

С ней.

– От-т Древнего Имени? – заикаясь, пробормотал он. – Не уверен.

Откуда взялась эта предательская радость?

«Ты увидишь ее! Завоюешь ее!»

– Нет, – ровно сказал Келлхус. – От себя.

Ахкеймион уставился на него, и на миг перед его взглядом промелькнул Наутцера, вопящий от раскаленного прикосновения Мекеретрига.

– Если не смогу я, – выдохнул он, – это сделает Сесватха.

Келлхус кивнул. Он дал Ахкеймиону знак следовать за собой, резко свернул в сторону и стал продираться сквозь переплетение ветвей, перешагивая через канавы. Ахкеймион поспешил за ним, отмахиваясь от пчел и трепещущих лепестков. Оставив позади три канавы, Келлхус остановился у открытого пятачка между двумя деревьями.

Ахкеймион разинул рот от ужаса.

Яблоня перед Келлхусом была лишена цветущих ветвей, остался только черный узловатый ствол с тремя сучьями, изогнутыми, как руки танцора. На них был растянут на ржавых цепях обнаженный шпион-оборотень. Его поза – одна рука заведена назад, другая вытянута вперед – напомнила Ахкеймиону копьеметателя. Голова свисала, длинные изящные пальцы-щупальца его лица бессильно лежали на груди. Солнце освещало демона, отбрасывая загадочные тени.

– Дерево было уже мертвым, – сказал Келлхус, словно объясняя.

– Что… – начал Ахкеймион, но осекся, когда тварь шевельнулась, подняв остатки лица. Щупальца медленно шевелились в воздухе, словно конечности задыхающегося краба. Глаза без век уставились на человека в бесконечном ужасе.

– Что ты узнал? – наконец выдавил Ахкеймион.

Тварь пожевала безгубым ртом.

– Ах-х, – выдохнула она. – Чигра-а-а…

– Вот кто их цель, – тихо сказал Келлхус.

«Беда близится, Чигра. Ты слишком поздно обнаружил нас».

– Но кто их направляет? – вскричал Ахкеймион, сцепив руки перед собой. – Ты знаешь это?

Воин-Пророк покачал головой.

– Они обучены, и очень хорошо. Потребуются месяцы допросов. А то и больше.

Ахкеймион кивнул. Будь у них время, понял он, Келлхус смог бы выпотрошить эту тварь, овладеть ею, как он овладевал всеми. Он очень тщателен, очень педантичен. Даже то, как быстро он раскрыл шпиона – тварь, созданную для обмана, – показывало его… неотвратимость.

«Он не совершает ошибок».

На какое-то головокружительное мгновение злорадное бешенство овладело Ахкеймионом. Все эти годы – века! – Консульт держал их за дураков. Но теперь – теперь! Знают ли они? Чуют ли опасность, исходящую от этого человека? Или недооценивают его, как и все остальные?

Как Эсменет.

Ахкеймион сглотнул.

– Как бы то ни было, Келлхус, ты должен окружить себя лучниками с хорами. И ты должен избегать больших строений где бы то ни было…

– Ты волнуешься, – сказал Келлхус, – при виде этих тварей.

По роще пронесся ветерок, и бесчисленные лепестки закружились в воздухе, словно на незримых нитях. Ахкеймион смотрел, как один из них опустился на лобок твари. К чему держать демона здесь, среди красоты и покоя, где он подобен раковой опухоли на коже девушки? Зачем? Тот, кто создал это существо, ничего не знал о красоте… ничего.

Ахкеймион выдержал взгляд Келлхуса.

– Они беспокоят меня.

– А твоя ненависть?

Он вдруг ощутил, что все – то, чем он был и чем станет, – жаждет возлюбить этого богоподобного человека. Как не полюбить его, если одно его присутствие – спасение? Но Ахкеймион не мог забыть о близости Эсменет. О ее страсти…

– Ненависть никуда не ушла, – ответил он.

Словно подстегнутая его словами, тварь задергалась в цепях. Мускулы взбугрились под сожженной солнцем кожей. Цепи залязгали. Затрещали черные сучья. Ахкеймион попятился, вспомнив тот ужас со Скеаосом в катакомбах Андиаминских Высот. Конфас спас его той ночью.

Келлхус не удостоил вниманием тварь, он продолжал говорить:

– Все люди сдаются, Акка, даже если они ищут власти. Это в их природе. Вопрос лишь в том, кому именно они сдадутся.

«Твое сердце, Чигра-а… я сожру его, как яблочко…»

– Я… я не понимаю. – Ахкеймион отвел глаза от демона и встретил пронзительно-голубой взгляд Келлхуса.

– Некоторые, как Люди Бивня, отдают себя – действительно отдают себя – только Богу. Их гордость оберегает тот факт, что они преклоняют колена пред тем, кого они никогда не видели и не слышали. Они могут унизить себя без страха саморазрушения.

«Я сожру…»

Ахкеймион поднял дрожащую руку, прикрываясь от солнца, чтобы увидеть лицо Воина-Пророка.

– Бог лишь испытывает, – продолжал Келлхус, – но не разрушает.

– Ты сказал «некоторые», – сумел наконец выговорить Ахкеймион. – А что с остальными?

Краем глаза он видел, что лицо твари собралось, как сжатый кулак.

– Они подобны тебе, Акка. Они предаются не Богу, а себе подобным. Мужчине. Женщине. Когда один предает себя другому, не нужно оберегать гордость. Это выше закона, здесь нет правил. А страх разрушения есть всегда, даже если в него и не веришь по-настоящему. Любящие ранят друг друга, унижают и бесчестят, но никогда не испытывают, Акка. Если они по-настоящему любят друг друга.

Тварь билась в цепях, словно зажатая в незримом гневном кулаке.

Внезапно в голове Ахкеймиона как будто зажужжали пчелы.

– Зачем ты мне это рассказываешь?

– Потому что ты цепляешься за надежду, будто она испытывает тебя. Но это не так.

На одно безумное мгновение ему показалось, что на него огромными испытующими глазами смотрит Инрау или юный Пройас. Ахкеймион ошеломленно заморгал.

– Так, значит, вот что ты хочешь сказать? Она убивает меня? Ты убиваешь меня?

Тварь издавала какие-то хрюкающие звуки, словно совокуплялась. Железо скрежетало и звенело.

– Я говорю, что она все еще тебя любит. А я просто взял то, что мне дали.

– Так верни! – рявкнул Ахкеймион. Его трясло. Дыхание разрывало ему горло.

– Ты забыл, Акка. Любовь как сон. Любовь не добудешь силой.

Это были его собственные слова. Он сказал их в ту самую ночь, когда они впервые сидели у костра вместе с Келлхусом и Серве под стенами Момемна. К Ахкеймиону вернулось изумление той ночи – ощущение, что он обрел нечто ужасающее и неотвратимое. И глаза, похожие на лучистые драгоценные камни, втоптанные в грязь мира, смотрели на него поверх языков пламени – те же глаза, что взирали на него сейчас… Но сейчас их разделял иной огонь.

Тварь взвыла.

– Было время, когда ты блуждал, – продолжал Келлхус. В его голосе таились отзвуки грозы. – Было время, когда ты думал: нет смысла, есть одна любовь. Нет мира, есть…

И Ахкеймион услышал свой шепот:

– Только она…

Эсменет. Блудница из Сумны.

Даже сейчас его взор горел убийством. Он опускал веки и снова видел их вместе: глаза Эсменет распахнуты от блаженства, рот открыт, спина выгнута, кожа блестит от пота… Стоит сказать слово – и все будет кончено. Стоит начать Напев – и мир сгорит. Ахкеймион это знал.

– Ни я, ни Эсменет не можем освободить тебя от страданий, Акка. Ты сам разрушаешь себя.

Эти обезоруживающие глаза! Что-то внутри Ахкеймиона сжималось под его взглядом, заставляло сдаться. Он не должен смотреть!

– О чем ты говоришь! – воскликнул Ахкеймион.

Келлхус стал тенью под рассеченным ветвями солнцем. Потом он повернулся к твари, корчившейся на дереве, и его лицо высветили яркие лучи.

– Вот, Акка. – В его словах была пустота, словно они – пергамент, на котором Ахкеймион мог написать все, что угодно. – Вот твое испытание.

– Мы сдерем мясо с твоих костей! – выла тварь. – Твое мясо!

– Ты, Друз Ахкеймион, – адепт Завета.

Когда Келлхус ушел, Ахкеймион, спотыкаясь, добрел до ближайшего дольмена и прислонился к нему спиной. Его вырвало на траву. Затем он побежал сквозь рощу цветущих деревьев, мимо стражи у портика. Он нашел какой-то дворик в колоннах, пустую нишу. Ни о чем не думая, он забился в тень между стеной и колонной. Он обхватил себя руками за плечи, подогнул колени, но чувство защищенности не приходило.

Нигде не спрячешься. Нигде не скроешься.

«Меня считали мертвым! Откуда же они знали?»

Ведь он пророк… Разве не так?

Как же он мог не знать? Как…

Ахкеймион рассмеялся, уставившись безумными глазами на темный геометрический узор на потолке. Он провел рукой по лбу, по волосам. Безликая тварь продолжала корчиться и выть где-то в отдалении.

– Год первый, – прошептал он.

Глава 2. Карасканд

Говорю вам, вина – лишь в глазах обвинителя. Такие люди знают, даже отрицая это, почему столь часто убийство служит им отпущением грехов. Истинное преступление касается не жертвы, а свидетеля.

Хататиан. Проповеди

Ранняя весна, 4112 год Бивня, Карасканд

Слуги и чиновники с воплями разбегались перед Найюром, который медленно шагал мимо них со своей заложницей. Во дворце били тревогу, слышались крики, но никто из этих дураков не знал, что делать. Он спас их драгоценного пророка. Разве это не делало божественным и его самого? Он бы рассмеялся, если бы в его смехе не звенела сталь. Если бы они только знали!

Он остановился на пересечении выложенных мрамором коридоров и встряхнул девушку, схватив ее за глотку.

– Куда? – прорычал он.

Она всхлипывала и задыхалась, ее глаза, полные панического ужаса, смотрели вправо. Эта кианская рабыня, которую он похитил, больше беспокоилась о своей шкуре, чем о душе. Души заудуньяни уже отравлены.

Дунианским ядом.

– Двери! – хватая ртом воздух, крикнула девушка. – Там… Там!

Ее шея удобно умещалась в его руке, как шея кошки или маленькой собаки. Это напомнило Найюру странствия его прежней жизни, когда он душил тех, кого насиловал. Но эту рабыню он не хотел. Найюр ослабил хватку и глядел, как девушка, спотыкаясь, побежала назад, а затем упала с задранной юбкой на черный мраморный пол.

Из галереи за его спиной послышались крики.

Он бросился к двери, которую указала рабыня. Пинком распахнул ее.

Посередине детской стояла колыбель, вырезанная из дерева, похожего на черный камень. Высотой ему по грудь, она была укрыта кисеей, что свисала с крюка, ввинченного в расписной потолок. Комнату с золотисто-коричневыми стенами заливал приглушенный свет ламп. Здесь пахло сандалом и было очень чисто.

Когда Найюр двинулся к резной колыбели, все вокруг словно замерло. Его шаги не оставляли следов на ковре, где был выткан город. Огоньки светильников затрепетали, но не более того. Найюр встал так, чтобы колыбель оказалась между ним и входом в комнату, и раздвинул кисею.

Моэнгхус.

Белокожий. Совсем маленький, тянет в рот пальчики ног. Глаза пустые и плавающие, младенческие. Пронзительная белизна и голубизна степи.

«Мой сын».

Найюр протянул два пальца, посмотрел на шрамы, охватывающие предплечье. Младенец замахал ручонками и как будто случайно схватил пальцы Найюра. Его хватка была крепкой, как отцовское или дружеское пожатие в миниатюре. Вдруг его личико побагровело, сердито сморщилось. Он пустил слюни, захныкал.

Зачем дунианин оставил этого ребенка? Найюр не понимал. Что он увидел, когда посмотрел на младенца? Какая ему польза от мальчика?

Мир и душа ребенка связаны воедино, без разрыва и промежутка. Без обмана. Без языка. Ребенок плачет просто потому, что хочет есть. И Найюр вдруг понял: если он покинет этого ребенка, мальчик станет айнрити. А если он его заберет, украдет, ускачет с ним в степь – ребенок вырастет скюльвендом. От этой мысли у Найюра зашевелились волосы на голове, ибо здесь была магия, рок.

Дитя не вечно будет плакать только от голода. Разрыв между душой и миром станет шире, и пути для выражения желаний этой души умножатся, станут бесконечными. Голод, который ныне един, расплетется на пряди похоти и надежды, завяжется в тысячи узлов страха и стыда. Мальчик будет зажмуриваться при виде поднятой карающей длани отца и вздыхать от нежного прикосновения матери. Все зависит от обстоятельств. Айнрити или скюльвенд…

Неважно.

И вдруг Найюр понял, как смотрит на ребенка дунианин: он видит мир людей-младенцев, чьи крики сливаются в слова, языки, нации. Он видит промежуток между душой и миром, он умеет ходить тысячами путей. Вот в чем его магия, его чары: Келлхус умеет закрывать этот разрыв, отвечать на плач. Соединять души и их желания.

Как до него умел его отец. Моэнгхус.

Ошеломленный Найюр смотрел на брыкающегося младенца, ощущал хватку крохотной ручки на своих пальцах. Он понял, что дитя его чресел одновременно было его отцом. Это его исток, а сам он, Найюр урс Скиоата, – всего лишь одна из вероятностей. Плач, превратившийся в хор мучительных криков.

Он вспомнил усадьбу в Нансурии, горевшую так ярко, что ночь вокруг казалась еще более черной. Его двоюродные братья смеялись, когда он поймал младенца на острие меча…

Он отнял свой палец. Моэнгхус всхлипнул и затих.

– Ты чужой, – проскрежетал Найюр, поднимая покрытый шрамами кулак.

– Скюльвенд! – раздался крик.

Найюр обернулся и на пороге соседней комнаты увидел шлюху колдуна. Мгновение они просто смотрели друг на друга, одинаково ошеломленные.

– Ты не сделаешь этого! – вскричала женщина пронзительным от ярости голосом.

Эсменет вошла в детскую, и Найюр попятился. Он не дышал, словно больше не нуждался в воздухе.

– Это все, что осталось от Серве, – сказала она. Голос ее был тихим, умиротворяющим. – Все, что осталось. Свидетельство ее существования. Неужели ты и это у нее отнимешь?

«Доказательство ее существования».

Найюр в ужасе смотрел на Эсменет, затем перевел взгляд на младенца – розового на шелковых голубых пеленках.

– Но его имя! – услышал он чей-то крик. Слишком бабий, слишком бессильный, чтобы принадлежать Найюру.

«Со мной что-то не так… Что-то не так…»

Эсменет нахмурилась и хотела что-то сказать, но тут в комнату через обломки двери, высаженной Найюром, влетел первый стражник в зелено-золотом мундире Сотни Столпов.

– Мечи в ножны! – закричала Эсменет, когда солдаты ввалились в комнату.

Караульные воззрились на нее с недоумением.

– В ножны! – повторила она.

Стражники опустили мечи, хотя по-прежнему сжимали рукояти. Офицер попытался возразить, но Эсменет яростным взглядом заставила его замолчать.

– Скюльвенд пришел преклонить колена, – сказала она, повернув свое накрашенное лицо к Найюру, – и почтить первородного сына Воина-Пророка.

И Найюр осознал, что уже стоит на коленях перед колыбелью, а глаза его широко раскрыты, сухи и пусты.

Ему казалось, что он никогда не встанет.

Ксинем сидел за старым столом Ахкеймиона и слепо глядел на стену с почти осыпавшейся фреской: кроме пронзенного копьем леопарда, чьих-то глаз и конечностей, ничего не разобрать.

– Что ты делаешь? – спросил он.

Ахкеймион постарался не обращать внимания на предостерегающий тон друга. Он обращался к своим жалким пожиткам, разбросанным на кровати.

– Я уже говорил тебе, Ксин… Я складываю вещи. Перебираюсь во дворец Фама.

Эсменет всегда насмехалась над тем, как он собирается, составляя список вещей, которых всего-то было по пальцам перечесть. «Подоткни тунику, – говаривала она. – А то забудешь свои маленькие штучки».

Похотливая сука… Кем еще она может быть?

– Но Пройас простил тебя.

На сей раз Ахкеймион обратил внимание на тон маршала, и он вызвал у него гнев вместо сочувствия. Ксинем теперь занят только одним – он пьет.

– Зато я не простил Пройаса.

– А я? – спросил Ксинем. – А что будет со мной?

Ахкеймион поежился. Пьяницы всегда как-то особенно произносят слово «я». Он обернулся, стараясь не забыть о том, что Ксинем – его друг… единственный друг.

– Ты? – переспросил он. – Пройас до сих пор нуждается в твоих советах, твоей мудрости. Для тебя есть место рядом с ним. Но не для меня.

– Я не это имел в виду, Акка.

– Но почему я…

Ахкеймион осекся. Он понял, что на самом деле имел в виду его друг. Ксинем обвинял Ахкеймиона в том, что тот его бросает. Даже сейчас, после всего случившегося, Ксинем осмеливался обвинять его. Ахкеймион вернулся к своим сборам.

Словно его жизнь и без того не была сущим безумием.

– Почему бы тебе не поехать со мной? – проговорил он и поразился неискренности собственных слов. – Мы можем… мы можем поговорить… с Келлхусом.

– Зачем я Келлхусу?

– Не ему – тебе, Ксин. Тебе нужно поговорить с ним. Тебе необходимо…

Ксинем сумел бесшумно выбраться из-за стола и навис над Ахкеймионом – косматый, жуткий, и не только из-за своего увечья.

– Поговорить с ним! – взревел он, хватая друга за плечи и встряхивая. Ахкеймион вцепился в его руки, но они были тверды как камень. – Я умолял тебя! Помнишь? Я умолял тебя, а ты смотрел, как они вырывают мои проклятые глаза! Мои глаза, Акка! У меня больше нет моих гребаных глаз!

Ахкеймион упал на жесткий пол и отползал назад. Его лицо было забрызгано слюной.

Могучий мужчина рухнул на колени.

– Я не вижу-у-у! – провыл он. – Мне не хватает мужества, не хватает мужества…

Несколько мгновений он молча вздрагивал, затем замер. Когда Ксинем снова заговорил, голос его звучал хрипло, он необъяснимым образом изменился. То был голос прежнего Ксинема, и это ужаснуло Ахкеймиона.

– Ты должен поговорить с ним обо мне, Акка. С Келлхусом…

У Ахкеймиона не осталось ни сил, ни надежды. Его словно притянули к полу, связав собственными кишками.

– Что я должен сказать ему?

Первый утренний свет на трепещущих веках. Вкус первого вздоха. Щека на подушке, онемевшая после сна. Это – и только это – связывало Эсменет с той женщиной, шлюхой, какой она прежде была.

Иногда она забывала. Иногда она просыпалась с прежними ощущениями: беспокойство, струящееся по телу, духота постели, жажда плоти. Однажды ей даже послышался стук молотков в лудильной мастерской на соседней улице. Она резко поднималась, и муслиновые покрывала скользили по ее коже. Она моргала, всматривалась в изображения героических подвигов на стенах полуосвещенной комнаты и останавливала взгляд на своих рабынях – трех кианских девочках-подростках, – распростершихся лицом вниз в знак покорности.

Сегодня было точно так же. Растерянно прищурившись, Эсменет встала и отдалась их хлопотливым рукам. Они щебетали на своем странном убаюкивающем языке и переходили на ломаный шейский только тогда, когда их тон заставлял Эсменет вопросительно посмотреть на кого-то из них – обычно это была Фанашила. Рабыни расчесывали волосы Эсменет костяными гребнями, растирали ее ноги и руки быстрыми ладошками, затем терпеливо ждали, пока она помочится за ширмой. Потом они вели ее в ванну в соседней комнате, натирали мылом, затем маслом и делали массаж.

Как всегда, Эсменет принимала их услуги со спокойным удивлением. Она была щедра на благодарности и радовала девушек выражением своего удовольствия. Эсменет знала, что они слышали все сплетни, ходившие среди рабов. Они понимали, что рабство имеет собственную иерархию и привилегии. Будучи рабынями царицы, девочки сами становились царицами для остальных слуг. Может быть, это поражало их не меньше, чем саму Эсменет удивляло ее положение.

Она вышла из ванной с легким головокружением, расслабленная и полная туманного ощущения легкости бытия, которое рождает только горячая вода. Рабыни одели ее, затем занялись волосами, и Эсменет посмеялась над их шутками. Иэль и Бурулан с беспечной безжалостностью поддразнивали Фанашилу – та всегда была непробиваемо серьезна, а это обычно делает человека мишенью для бесконечных насмешек. Наверное, они намекают на какого-то юношу, подумала Эсменет.

Когда девушки закончили, Фанашила пошла в детскую, а Иэль и Бурулан, все еще хихикая, повели Эсменет к туалетному столику с косметикой – такое изобилие ей и не снилось в Сумне. Любуясь всеми этими кисточками, красками, пудрами, она винила себя за проснувшуюся жадность к вещам.

«Я заслужила это», – думала она и ругала себя за слезы, выступающие на глазах.

Иэль и Бурулан замолчали.

«Это больше… больше того, что можно отнять».

С восхищением глядя на свое отражение, Эсменет видела тот же восторг в глазах рабынь. Она была прекрасна – прекрасна как Серве, только с темными волосами. Эсменет почти поверила, что усилия множества людей, сделавших из нее эту экзотическую красавицу, стоили того. Она почти поверила, что все это – настоящее.

Любовь к Келлхусу цеплялась за ее душу, как воспоминание о тягостном преступлении. Иэль погладила госпожу по щеке – она была самой разумной из служанок и прежде всех замечала печаль Эсменет.

– Красивая, – проворковала она, устремив на хозяйку внимательный взор. – Как богиня.

Эсменет сжала ее руку, затем потянулась к своему все еще плоскому животу.

«Это настоящее».

Вскоре они закончили, а Фанашила вернулась с Моэнгхусом и Опсарой, его кормилицей. Затем явились рабы с кухни и принесли завтрак. Эсменет позавтракала в залитом солнцем портике, между делом расспрашивая Опсару о сыне Серве. В отличие от личных рабынь Эсменет, Опсара вечно подсчитывала все, чем услужила своим новым хозяевам, – каждый шаг, каждый ответ на вопросы, каждую выполненную работу. Иногда ее просто распирало от наглости, но она удерживалась на грани непослушания. Эсменет давно заменила бы ее, не будь кормилица так предана Моэнгхусу. Опсара считала его таким же рабом, как она сама, невинным дитятей, которого надо защитить от хозяев. Пока он сосал ее грудь, она напевала ему невыразимо прекрасные песни.

Опсара не скрывала, что презирает Иэль, Бурулан и Фанашилу. Девушки посматривали на кормилицу со страхом, хотя Фанашила порой осмеливалась фыркать в ответ на ее замечания.

После завтрака Эсменет забрала Моэнгхуса и вернулась к своей постели под балдахином. Некоторое время она просто сидела, держа ребенка на коленях и глядя в его бессмысленные глазки. Она улыбнулась, когда он крошечными ручонками схватился за свои крошечные ножки.

– Я люблю тебя, Моэнгхус, – проворковала она. – Да-да-да-да-да-а-а.

Все равно это казалось сном.

– Никогда больше ты не будешь голодать, милый мой. Я обещаю… Да-да-да-да-да-а-а!

Моэнгхус радостно заверещал от щекотки. Она рассмеялась, усмехнулась в ответ на суровый взгляд Опсары, а затем подмигнула, глянув на сияющие лица своих рабынь.

– Скоро у тебя будет маленький братик. Ты знаешь? Или сестричка… И я назову ее Серве, как твою маму. Да-да-да-да-да-а-а!

Потом она встала и отдала ребенка Опсаре, давая понять, что сейчас уходит. Все упали на колени, исполняя утренний ритуал покорности – девушки так, словно это их любимая игра, а Опсара – словно ее руки и ноги вязли в песке.

Глядя на них, Эсменет впервые после встречи в саду подумала об Ахкеймионе.

Она наткнулась на Верджау: он шел по коридору в свой кабинет, нагруженный множеством свитков и табличек. Пока Эсменет поднималась на возвышение, он раскладывал свои материалы. Писцы уже заняли места у ее ног, на коленях перед невысокими пюпитрами, которые так любили кианцы. Верджау пристроил отчет на сгибе локтя и встал между ними на расстоянии нескольких шагов – прямо на дерево, вытканное на алом ковре.