Текст книги "Зовите меня Апостол"

Тут мне досталась своя толика раздражения и смущения. С ними трудно бороться, когда клиент от нечего делать рассматривает трещины на потолке и вытертый линолеум. Да уж, душок будто у прогорающего бюро путешествий: все выношенное, потрепанное, по углам плесень. Успешнейшее и знаменитое «Агентство Мэннинга», мать его. Представляю, как они заберутся в свой «БМВ», надежный и звуконепроницаемый, и мистер поделится своими впечатлениями, равнодушно так пожав плечами: мол, больше ничего не оставалось: «Знаешь, дорогая, это место – такая грязная свалка!»

И вдруг я понял: миссис Бонжур плачет. Опустила голову на колени, щекой прижалась – нелепая, беспомощная, жалкий отросток своей же тени, раздутой, больной, брошенной косым светом на вытрепанный коврик у двери. Дрожала, будто щенок у ветеринара, поскуливая тихонько, почти неслышно.

Вот бля!

Сперва я о себе подумал: не иначе, даму переполнило унижение. Надо же, к такому грязному, низкому типу идти на поклон. Но скоро опомнился: тьфу ты, глупости какие! В другом дело. Потом, раскопав, разнюхав, понял: тогда я впервые увидел настоящую миссис Аманду Бонжур, в девичестве Мэнди Паттерсон. И эта Мэнди знала и помнила кое-что не совсем подходящее для миссис Бонжур, респектабельной супруги адвоката Джонатана Бонжура.

Странно, не правда ли, – внезапно увидеть живого человека за маской? Узнать, разгадать истинное за слоями привычек и повадок. Будто впечатления, тасуясь картами в колоде, вдруг выстраиваются – и в мгновение ока незнакомец делается родным и близким, становится своим.

Плакала она ровно полминуты. Затем встала, глянула на супруга с мгновенной ненавистью, кивнула мне, прощаясь, и шагнула за дверь, в чересполосицу теней, разлиновавших коридор. Вышла на улицу – гладкой, плавной, уверенной походкой, а шнурки ее левой туфли мотались вперед-назад с каждым шагом. Джонатан Бонжур молча плелся позади.

А мне было неловко и стыдно – будто увидел что-то нелепое, но героическое. То, чего так и не сумел понять.

Дорожка третья
Сто тысяч сигарет

Когда Бонжуры ушли, я занялся сексом с Кимберли в копировальной комнате, ласково мною называемой «копулировальной». Ким подрабатывала в моем агентстве около двадцати часов в неделю, по три-четыре часа в день – где-то от десяти утра до двух пополудни. Затем отправлялась на настоящую работу – стриптизершей в заведение под названием «Клуб Зингер». Ким была прелестной девочкой, умницей (временами до занудства) и красавицей, хотя, на мой вкус, слишком уж тощей, выглаженной, кукольной – как обычно у стриптизерок.

Я люблю нанимать секретарш в стриптиз-барах. Приятно знать сотрудников как облупленных. И со сменяемостью кадров никаких проблем. Большинство девиц из стриптиз-бара с жадностью хватаются за предложение подработать и трудятся усердно, пока до них не доходит: а) наниматель-то редкий зануда; б) хоть работа и в детективном агентстве, но никакой романтики – каждодневная нудная возня с бумажками; в) заработок вовсе никуда. Кимберли уже узнала и а), и б), и в). Хуже того, я и зубную страховку ее не оплатил вовремя. Но, несмотря на это, Кимберли держалась уже полгода. Я даже тревожиться начал: может, влюбилась в меня?

После секса мы задумчиво покурили у окна.

– Перенеси-ка на завтра, что там у меня назначено после обеда, – распорядился я.

– Ничего у тебя не назначено, – отозвалась Ким.

Вообще говоря, она давно уже не принимала меня всерьез. Трудно относиться с пиететом к трахающему тебя боссу. В голых мужчинах есть что-то смехотворно несерьезное. Мне кажется, это из-за мошонки.

– Так зачем я тебя держу?

Кимберли дососала сигарету до фильтра и выщелкнула окурок в окно.

– Для тяжелого физического труда, – объяснила, выдохнув. – Когда аж кряхтишь и стонешь от натуги.

– Ха-ха, – ответил я, вышвыривая свой следом на щебень и трещиноватый асфальт внизу. «В толпу», – как говаривала Кимберли, глядя на тысячи окурков, уже скопившихся там.

Я встал.

– В «Дрожки» пойдешь? – осведомилась Кимберли.

Я постарался не обращать внимания на то, как она красива в зыбком косом свете, пробивающемся с аллеи. Промычал невнятно: «Угу». Она привычно ухмыльнулась – насмешливо и отчасти презрительно. Она тоже знала меня как облупленного.

Надо было приниматься за работу по делу «Мертвая Дженнифер», и потому я отправился в любимую кофейню, называвшуюся «Дрожки», где околачивался днями напролет. Там меня мафия и пристукнет когда-нибудь – если сочтет стоящим усилий.

Кофейня за углом, где сидят бездельники и куда охотно заглядывают спешащие по делам прохожие, – уютное пристанище, губка, впитывающая и местных бомжей, и затюканных клерков, и молодых мамаш, наслаждающихся отпуском по уходу за чадами. Как и у всех заведений на моей улице, жизнь «Дрожек» протекала сложно и циклично. Иногда кофейня забита под завязку, кондиционеры с духотой не справляются. А порой здесь безлюдно, холодно и неуютно, будто на хоккейной арене в понедельник утром.

В тот день мне повезло – было почти пусто. Мимоходом отвесил комплимент Эшлен: «Чудесная у тебя прическа сегодня!» Перекинулся парой слов с хозяйкой, Мишель.

– Стол, над новым делом работаешь, да? – тут же затараторила Эшлен, жизнерадостная болтушка.

Кафешным девушкам я казался кем-то вроде зверя из цирка – опасным с виду, почти настоящим, но без клыков и с подпиленными когтями. Ухватить ухватит, да не укусит, обслюнявит только.

– Начинаю работать.

– И над чем сейчас? Очередная шестипалая шлюшка? – Мишель подмигнула мне из-за стойки с бокалами.

– Нет-нет! – запротестовала Эшлен. – Мое любимое дело – это про парня того, ну, который с… как же оно называется?.. Ага, с пустулой на причиндале!

– О да! – Мишель хихикнула. – Дело «Девять раз поскрестись»!

Я временами с удовольствием шокировал бедных девушек, рассказывая про особо колоритные дела. И давал им названия для вящего эффекта. Эдакий Конан Дойл в стиле порно.

– Нет, девушки. На сей раз настоящее, без балды. Важное и большое.

– И как оно называется? – спросила Эшлен.

– Называется? Хм, «Девушка, погибшая в забытой Богом дыре».

– Ну, звучит серьезно до смерти, – поддакнула Мишель неуверенно.

Вот оно, неудобство постоянной клоунады. Когда вдруг становится не смешно – а рано или поздно обязательно становится не смешно, – на тебя смотрят будто на незнакомца, чужого сумасброда, не понимая, как с тобой обращаться.

– Я же говорил – важное.

Оно самое, солидное дело для солидного «Агентства Мэннинга».

Честно говоря, это «серьезно до смерти» меня вышибло из колеи. Я вместе с кофе удалился в самый затишный и сумрачный уголок кафе и засел, размышляя. Презираю мелкие, глупые, несерьезные делишки, но ведь и на душу из-за них ничего не ложится. К примеру, я однажды две недели выслеживал парня, оттого что его жене почудился запашок кала с пениса. Ну, я нащелкал фоток – как он из гей-клубов выходит и всякое такое. Показываю жене, а она – вы только представьте! – от счастья заплакала. Наверное, всегда подозревала: гей он, с ней остался против своей натуры, ради нее остался, терпел, любил! А чего испугалась: вдруг с другой бабой повелся? Ну и скажите мне, какая разница, провалю я такое дело или удачно сделаю? Как подобное дело вообще возможно провалить?

Ноль последствий – значит, ноль ответственности. Я предпочитаю гарцевать по жизни именно так.

В этом, собственно, и дело. Вы на меня гляньте: засранец засранцем, прогадивший все. А любой засранец твердо знает: поведешься с настоящим, солидным народом, который решает, двигает суммы и даже в нужнике не расстается с газетой, – хлопот не оберешься. Настоящих, серьезных хлопот. Засранцы все просирают. Они по жизни такие. И если ты просрешь дело засранца – ну так он еще горше его бы просрал, и если с тобой сделать что захочет – тоже просрет. По всемогущему закону больших чисел, в среднем вся эта засранная куча сама себя гасит и все выходит путем. Потому-то засранцы предпочитают водиться с себе подобными. Если Билл уже нагадил в твой сапог, можно с чистой совестью проблеваться в его машине.

А Бонжуры – они были настоящие. Люди, а не засранцы. Никакой блевотины в машине и мелкого дерьма с пол-оборота. Настоящая проблема – заблудшая честная дочь, никак не могущая отыскать дорогу домой.

Бля.

И кому ее искать? Мне, трахающему секретарш-стриптизерок?

И вот впервые за суматошную карьеру я озаботился тем, что мой психоаналитик-мозгокопатель Мартин называл «деловой интенцией».

– Вы можете измениться, да, можете! – так он мне чирикал. – Вам это легче, чем сменить белье!

Он был из тех бойких трепачей, которые все время придумывают для пациентов оправдания и зовут это «терапией».

– Док, но на всем моем белье отметины от того же дерьма. Моего дерьма.

– Ну и прочь белье! Идите так!

– Что, загадить еще и джинсы?

Как видите, я не слишком верю в перемены. Но так или иначе, я уселся поудобнее, вдохнул глубоко и твердо решил не просрать хотя бы это дело. А значит – вести его по порядку, по правилам, от и до.

Попадали когда-нибудь в аварию? Если да, то знаете: жизнь – штука быстрая. Даже слишком.

Так вот, поймите: каждый момент нашей жизни – как в аварии. Монотонность, привычность, порядок мира вокруг создают видимость: все под контролем, в нашей власти вмешаться и выправить. И в голове у каждого сидит гордое: «Смогу, если захочу». О, как мы крепко подсели на эту фальшь! Потому настоящие события, подлинный ход вещей, при котором мы – лишь беспомощные жертвы, из наших рассказов про жизнь выпадают. И неважно, про героическое ли рассказывают – прыгнул, спас, победил – или про дрожь и бегство со всех ног, но в рассказах всегда все успевается: и пистолет из канавы подхватить, прежде чем злодей на спуск нажмет, и поразмышлять о судьбах коммунизма в Чехии, пока колкостями обмениваешься.

Поразительное самообольщение.

Если подумать: мы же по жизни как автоматы движемся. А когда озираемся, соображая, то всегда на шаг позади жизни, смотрим в недоумении, будто сдачу ожидая где-нибудь в иноязычной и странной загранице. Потом нам кажется: времени было вдосталь, мы со всем сами управились. В действительности мы наши впечатления о событиях переносим на сами события, нам кажется: они происходили именно так, как нам представлялось. Удивительный парадокс человеческой натуры: наше воображаемое прошлое в таком же рабстве у настоящего, как настоящее – у прошлого истинного. Как только мы загрузим впечатление в память, оприходуем, уложим на полку – оно наше целиком, верти как вздумается. Потому прошлое видится непрерывной цепочкой наших важных и ответственных решений, каждый момент – дверь в тысячи возможностей.

На самом-то деле моменты бегут, нас не спрашивая, суматошным стадом, и не видно за ними ровно ничего. Проще выдавленную пасту в тюбик загнать, чем словить момент и шагнуть в открытую им дверь.

Потому я предпочитаю просто плыть по течению.

В детстве у меня со школой не ладилось.

Был у нас учитель биологии – из тех, кого на первый взгляд все любят и кто учеников вроде бы обожает. Если вы не нравитесь мистеру Маркусу – значит, вы сущее чудовище. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Само собой, я его ненавидел. Вот она, моя сущность кратко и ясно: я – тот, кто ненавидит ваших любимых учителей.

Однажды Маркус трепался про фотосинтез, а Рози Хуарес – ух, что за девчонка! – вдруг спросила про грибы.

– Ми-истер Ма-аркус, разве они не растения? А ведь растут без света!

А тем временем Томми Бриджман хрипел, сопел и отхаркивался на задней парте, будто слизь в горле застряла комком резины и хлюпала, пока он дергался, стараясь выкашляться. Думаю, подобных типов все знают, они в каждом классе есть: заморенные, бледные, нескладные, что ни скажешь – ухмыляются глупо и беспомощно.

Маркус глянул хитро, улыбнулся, подмигнул. Мать честная, до чего же я ненавижу подмигивание! Он что, мультиков насмотрелся, болван старый?

– Рози, рассмотрим, к примеру, нашего общего друга Бриджмана, – предложил мистер Маркус. – Он – живое доказательство тому, что некоторые растения прекрасно обходятся и без света. Впрочем, скорее всего, не так уж и прекрасно…

И тут он выдал фирменное: «Да уж, хоть в класс и приходишь, класса от того не прибавляется».

Тут все заржали – зычно и смачно, будто публика на телешоу. Бедняга Бриджман только сгорбился, нос вытер и заулыбался по-всегдашнему, робко и смущенно. А на меня накатило. Все вокруг показалось таким глянцевым, гладеньким – до тошноты. У меня всегда так, когда вижу дерьмо шестидюймового калибра. И сопливый недоросток Томми Бриджман показался мне своим в доску, корешем и братом, а солнечный мистер Маркус – подонком из подонков.

– Слушаю вас, мистер Мэннинг, – вдруг изрек солнечный подонок, а я понял: моя рука сама, без участия рассудка, просительно вытянулась.

– Мистер Маркус, отчего вы посчитали эту шутку смешной?

– Мне кажется, я не совсем вас понимаю.

– В этом семестре вы повторяете эту самую шутку уже двадцать третий раз.

Да, временами воспоминания доставляют истинное наслаждение.

– Это моя старая, излюбленная шутка, – заметил весело мистер Маркус – само собой, тертый калач, запросто не проймешь, он разве что удивился слегка. – Но ради бога, мистер Мэннинг, двадцать три раза? Это даже для гиперболы слишком.

– Почему?

– Что почему?

– Почему вы не верите, что произносите эту шутку в двадцать третий раз?

– Потому что тогда, – тут он выдержал риторическую паузу, – я оказался бы несколько, хм, скучным и неоригинальным.

– Именно так, – подтвердил я радостно.

– Простите?

И вот тогда я включил чудесную кнопочку в своей памяти и выдал все двадцать три раза подряд – в точности, вплоть до интонаций и выражений на лицах. Мистер Маркус не перебил ни разу, стоял будто загипнотизированный. Уж поверьте мне: правда – штука страшнейшая. Думаю, жутко было меня видеть и слышать, но они все слушали и смотрели как зачарованные. Я всех их зацепил, до единого! Никто и сотой доли от моего вспомнить не мог, но нутро их – злопамятное, по-звериному чуткое нутро – узнавало! Они всё вспоминали! Кивали, узнавая других, стискивали кулаки, узнавая себя. И считали вслух, выкрикивали. Двадцать! Двадцать один! Весь класс ржал, вопил и завывал. Сотня шуточек мистера Маркуса обернулась тысячей насмешек над ним.

Да я беднягу попросту расплющил, распатронил и выпотрошил. И само собою меня за это выгнали. Мистера Маркуса любили не только ученики.

Случилось это 22 февраля 1982 года. Скверный день. Но до сих пор вспоминаю с удовольствием.

Все дело во времени. Когда память – будто судебный стенографист, в кармане все время мира, знай себе, сиди и пересматривай дни с годами. Потому моя личная жизнь вроде аннотации к новомодному роману ужасов, набитому выпущенными кишками. Я постоянно сравниваю.

Мало какой девушке это нравится.

Доктора говорят, у меня «синдром гипермнезии». Главное тут не «гипермнезия», а «синдром». Когда доктора обзываются «синдромами», значит – ни хрена не понимают и попросту вешают лапшу на уши. К примеру, папаша мой страдал «синдромом раздражения кишечника» (но настаивал, чтобы мы с мамой звали эту хрень благороднее – «спастическим колитом»). Ни с того ни с сего его начинало пучить, прохватывало, и весь день – понос и газы неимоверной вонючести. Чертовщина, ей-же-ей.

Так вот, «синдром гипермнезии» – это вроде синдрома раздраженного кишечника, но в голове. Родитель мой не мог дерьмо свое нормально вывалить и вычистить из нутра, а я не могу вычистить память. Вся накопленная годами гнусь – со мной.

Обычно, сидя в «Дрожках», я поглядываю в газету «США сегодня» – скорее, проформы ради, а не из интереса. Но в тот день стойка с газетами оказалась пустой, и потому я попросту уставился тупо на чашку с кофе – почему-то черный глянцевитый круг в обрамлении белого фарфора действует успокаивающе. Помогает сосредоточиться. Эдакая карманная версия морского горизонта.

Я смотрел, и в памяти моей медленно крутилась, перематывалась пленка.

– Она ведь не сбежала из дому? – спросил я тогда, глянув наконец Аманде в глаза. – Сколько ей на фото? Девятнадцать, двадцать?

– Девятнадцать. – Аманда всхлипнула.

– А сейчас ей сколько?

– Двадцать один. – Голос будто у ныряльщика, отчаянно старающегося отдышаться. – Двадцать один ей сейчас!

Я приостановил пленку, отхлебнул кофе. Заметьте: не «было бы двадцать один», а «сейчас ей двадцать один». Никакого сослагательного наклонения. Аманда твердо решила: дочь жива. Отодвинула подальше сомнения, загнала надежду в угол и взяла за глотку. Тем и держится. Сильная женщина.

Впрочем, тут все очевидно. Если и есть подвохи, то не здесь.

– …Они зовут себя «Системой отсчета», – выговорила наконец Аманда.

– Никогда не слыхал. Во что они верят?

Забавно, насколько я не умею уловить оттенки, подоплеку моих же слов. Мне, как и большинству людей, кажется: уж себя-то я знаю от и до. В конце-то концов, слова свои: что хотел сказать, то и сказал. А как иначе? Но подумайте: если бы на самом деле так было, к чему репетиции в театрах, к чему мучения над ролью? Да у нас сплошь и рядом выходит вовсе не то, что мы захотели выдать.

– По ним, этот мир… в общем, он нереальный, – так она сказала.

Ну, тут уж открытым текстом звучит: дескать, какую глупость ни придумай, всегда найдутся идиоты, желающие поверить. Потому и мое вылезшее некстати: «Разве не со всеми религиями так?» – пришлось аккурат по больному месту.

– Джонатан, дорогой, лучше ты объясни, – сказала миссис Бонжур раздраженно и пояснила мне, слегка стесняясь: – У него степень по философии.

Несомненно, Аманда Бонжур – человек верующий и настрадавшийся от снисходительности и презрения супруга-философа. Атеиста, само собой. Может, Дженнифер потому и ушла? Мать хлопочет о бессмертной душе дочери, отец то и дело выставляет мать дурой. Может, «мертвая Дженнифер» как раз и хотела разозлить посильнее обоих, выбрать среднее, равно неприемлемое и для матери, и для отца?

– Это культ, типичный для нью-эйдж, – поведал Джонатан. – Раскрытие человеческого потенциала и прочее в том же духе. Такие называют харизматическими культами.

Ага, тут у нас и презрение, и издевка.

– Вождя их зовут Ксенофонт Баарс. Хотите – верьте, хотите – нет, но он – бывший профессор философии из Беркли.

А вот здесь уже явственно слышится ненависть. Аманда поминала поездку в Раддик. Может, ее муж встречался с Баарсом? Если да, почему не рассказал? Большинство людей в таких случаях первым делом выкладывают личные впечатления.

У моей профессии есть любопытная особенность: люди считают, что ничего мудреного в ней нет. Если захотим – сами сможем. Ага, вы попробуйте. Конечно, частный сыск – не хирургия мозга, но уж куда сложнее ремонта в отдельно взятой квартире. И не в особых умениях дело – в последствиях ошибки. Азы профессии способен освоить кто угодно, но неверный шаг может стать фатальным.

А вот что Джонатан сказал про их веру, хм…

– Они считают: мир вот-вот кончится.

– И когда для них мир кончится? – спросил я тогда вежливо.

– Через пять миллиардов лет.

– Вы имеете в виду, когда Солнце нас проглотит?

– Именно. Только Баарс сумел убедить приспешников в том, что эти пять миллиардов лет уже прошли. Наша Земля старше – и вот-вот перестанет существовать.

Придется покопаться как следует. Подозрения Бонжуров вполне понятны: этот Баарс – сумасшедший, яснее ясного. Но и хуже того – искусный лжец, выстроивший все на обмане. Несомненно, он и убить способен, и мотивов у него хоть отбавляй. А уж возможностей… Например, вспышка ревности в этой их Усадьбе, где шельма-профессор трахает кого хочет и как хочет. Или жертвоприношение Великому Чучелу, которое нужно задобрить. А может, дело в угрозе донести властям про спрятанное оружие, или про чье-то криминальное прошлое, или про изнасилование. Этот народец верит: наш мир – на пять миллиардов лет старше, чем кажется. Какое еще сумасшествие они считают естественным и нормальным? И к чему это безумие может подтолкнуть? Что у них считается грехом? А главное, как они наказывают грешников?

Однажды я люто рассорился с подружкой, студенткой биофака Сандрой Хо, и она швырнула мне в лицо: дескать, я воображаю себя суперменом, представителем следующей фазы человеческой эволюции. Неправда: не считал я себя таким ни тогда, ни сейчас. Думаю, я как раз пример атавизма, эволюционного тупика, доказательство способности людей помнить все. Но дар этот эволюция прикрыла – наверное, из-за большого числа самоубийств у ее носителей. Или обилия раздоров у тогдашних гоминидов с их гоминидными подружками. Я так Сандре и сказал. А она мне: дескать, я вру, чтобы ее унизить. А я ей: это она врет, чтобы меня унизить упреком в желании ее унизить. И так далее.

Размолвка с Сандрой произошла 19 мая 1998 года, близ трех пополудни. Скверный выдался день.

У меня вообще скверно с личной жизнью. Ни одна из подружек долго не выдерживает. А как можно вытерпеть человека, на самом деле помнящего, кто, что и когда сказал и по какому поводу? Как с таким спорить? Он же помнит все гадости, сказанные в запале ссоры. Хуже того, их он помнит в особенности ярко.

Уж поверьте мне: не забывая, невозможно простить.

Чем дольше я кого-нибудь знаю, тем труднее мне с ним говорить. Нелегко сосредоточиться, когда разговариваешь не с человеком, а с тысячей его копий, застрявших в памяти. Потому я предпочитаю компанию незнакомцев.

Или мертвых – как Дженнифер.

– Как бы вы охарактеризовали свои отношения? – поинтересовался я.

– Вы что имеете в виду? – спросила миссис Бонжур.

Тут она попросту захотела выиграть время, придумать ответ поглаже.

– Ваши отношения с Дженнифер. Вы ладили или… э-э… не очень?

– Он хочет знать: возможно, секта стала лишь предлогом удрать от нас, – с супружеской предупредительностью вставил ее муж.

Тут явно слышится: «Дорогая, не забывай, о чем договорились». Да уж, мистер Бонжур, несомненно, постарался жену натаскать, но все равно тревожился: вдруг не то вывалит?

– Не очень ладили. Не очень, – отчеканила миссис Бонжур.

– Но мы оставались в рамках, – перебил ее мистер Бонжур. – Понимаете, «не ладили» – это одно, но чтобы удирать…

Его жену передернуло.

– Я уверена: мистер Мэннинг поймет нас правильно…

Я снова остановил пленку воспоминаний, всматриваясь, прислушиваясь. Хотя не совсем правильно представлять эти мои «перемотки» памяти чем-то вроде видео с кнопками «вперед» и «назад». Они не такие. Но описать их трудно. Это не кинотеатр в голове, где часть меня сидит и глазеет на экран. Здесь я одновременно и экран, и зрители. Да и само уподобление кинотеатру обманчиво: я хоть и вижу образы, но вовсе не в картинках. Это скорее сырая, аморфная масса впечатлений, откуда проглядывают контуры.

А вот голоса всплывают в памяти, будто слышимые заново.

– Да, но я не хотел бы создать ложное впечатление…

– И что же это за впечатление?

– Джон ударил ее, – сказала миссис Бонжур ясно и безжалостно. – Когда мы ссорились… в последний раз, Джон ударил ее.

– Я… я, – замямлил мистер Бонжур. – Я не знаю… не знаю, как оно вышло…

Моя память всегда подкручивает градус эмоций, снижает накал, подергивает рептильным, медленным холодком – эдакое предохранение психики от чужих выплесков. Отчего-то напоминает музей, где все за стеклом, безопасное и недоступное.

– Джонни считает: он во всем виноват, – пояснила миссис Бонжур безучастно.

Искренне сказала. Она вообще никак не пыталась вилять. Для нее, конечно же, главное – найти дочь. И в муже она не сомневается. Но вот муж… скользковаты вы, мистер Бонжур, ох скользковаты!

– Я ценю вашу откровенность, – сообщил я деловито.

Хм, я редко узнаю о себе новое, покопавшись в памяти, но частенько из раскопок выныривает навязчивое ощущение собственной бестолковости. Это как услышать свое сообщение на чужом автоответчике – кажется, все обдумал, сформулировал, высказал точно и кратко, а вышло несуразно. В жизни всегда так: кажется, что справился, вышел с блеском, победил, а вспомнишь – до чего же наивно и глупо!

– Большинство старается приукрасить, сгладить острые углы, – вещал я напыщенно. – Думают, если сами будут выглядеть ангелочками, их лучше обслужат. Но в таких ситуация важна одна правда и только правда.

Я наклонился, уперев локти в стол, – ни дать ни взять вылитый Ремингтон Стил.

– Вы это понимаете?

– Конечно, – подтвердил мистер Бонжур.

А ведь его жирную харю аж перекосило от злости. Отчего же? Самолюбие задели? Или ненавидит, когда подмечают его слабости? А может, тут кое-что поглубже?

– У меня последний вопрос, – объявил я. – К вам, мистер Бонжур. Как я понимаю, вы – адвокат и ваша фирма наверняка регулярно нанимает частных детективов.

– Я не уверен, что понимаю вас…

Эк он удивился и растерялся! Бросился в памяти копаться: когда же проговорился? А затем… затем в его глазах появился страх. Сразу я и не подметил. Мистер Бонжур понял – и испугался. Он же пришел, рассчитывая найти мелкого мошенника, болвана, пробавляющегося глупыми делишками недалеких людей. А может, ему как раз это и было нужно?

– Такое дело, чреватое последствиями… очень большими последствиями, вы же понимаете, тут столько личного… оно же требует доверия, правда? Почему же вы обратились в мое агентство, а не к тем, кого хорошо знаете?

– Это я придумала, – созналась Аманда.

Конечно, в таких случаях жена всегда подталкивает и предлагает. Мужчины не любят признавать поражение, с равной неохотой идут и к семейному консультанту, и к частному сыщику. Охота и розыски – дело мужское. А уж месть – тем более.

– Почему?

Снова Джонатан Бонжур вмешался, объясняясь.

– Простите, мистер Мэннинг, но у меня несколько, хм, предвзятое мнение о людях вашей профессии.

Ах, как мы иронизируем! Богатей хренов.

– Скажем так, мое мнение сформировалось как результат большого личного опыта.

И что ж это за опыт? Тоже мне ребус: наш гладенький, плотненький, аккуратненький мистер Бонжур – наверняка специалист по разводам. Акула в плюше. Адвокаты по уголовным делам куда суровей на вид. Привыкли давить, нависать над добычей – аж вперед клонятся, когда говорят. Бонжур – мяконький такой, пухленький кровосос, профи по вытягиванию платежей по закладным у разводящихся пар.

– Не только в этом дело, – добавила Аманда нервно. – Знаете, Джонатан уже был там, спрашивал, и те люди… они скорее вашего круга, в общем, как вы…

Вот такое по-настоящему злит. Побывал уже, напортачил – а мне за ним расхлебывай. Никак не могу привыкнуть выправлять за дилетантами.

– Как я? Само собой. – Я тогда помимо воли улыбнулся, кивнул.

И теперь, «перематывая», улыбнулся так же – виновато и печально. Я частенько при перемотке гримасничаю, воспроизводя выражения лица, с какими говорил. А посетители жалуются Мишель на психа, корчащего рожи кофейной чашке.

– Вы имеете в виду, социально и финансово несостоятельные?

– Мы думали: вы сможете… говорить на их языке.

Вполне логичное обоснование, никуда не попрешь.

Одно «но» – слишком уж точно, лаконично. Явно отрепетировано. И высказано как раз в нужный момент, с готовностью выдано, давно запасенное, дожидавшееся. Я так и вижу мистера Бонжура, наставляющего супругу, пока они кружат по кварталу в поисках места для парковки.

– Запомни, милая, если он спросит…

– Ты этих людей не знаешь…

– Мэнди, ими нужно манипулировать, понимаешь? Боже мой, да не будь ты такой наивной!

– Ты хочешь найти Дженнифер или нет?

– А ты хочешь найти нашу девочку? Нашу малышку?

Для вас всех прошлое – сборная солянка, бесформенное варево. Именно потому каждое утро вы просыпаетесь обновленными, отправившими вчерашние проблемы и беды в аморфное небытие. Вы, но не я. Я каждое утро будто ставлю очередную роспись в бесконечной ведомости. Вы людей видите единой картинкой, ухваченной в момент: неясным слепком ассоциаций, дурных или приятных – такие мы непохожие и воспринимаем по-разному. А я вижу людей размазанными по времени, вижу сразу и сегодняшнего вас, и вчерашнего, и позавчерашнего, и еще черт знает какого. Я не вижу вас таким, каким вы себя в данный момент ощущаете.

Но я вижу куда больше вашего «я», чем вы сами. Если я долго общался с вами, я знаю вас куда лучше вас самих. Я могу днями напролет рассказывать о вас то, что вы уже позабыли. И тем вогнать вас в лютую злобу и отчаяние.

Подумайте: для меня люди – как заводные куклы, всегда одно и то же, вся жизнь – цепочка повторений. Вам кажется: вы оригинальны и уникальны, вы совершаете и дерзаете. На самом-то деле лишь скользите беспамятно от повторения к повторению. Даже когда учиняете нечто оригинальное, это как детская шалость – неожиданно по исполнению, но в манере весьма привычной, давно известной. Осознаваемую долю повторений люди зовут добродушно и снисходительно: привычки. Подразумевается: их можно изменить, избавиться от них, поступить по-новому. Но это самообман, погрешность суждения, произведенная на свет умело опорожняющейся памятью. С высоты прошедших лет все кажется мелким, бессмысленным, движущимся по мертво вросшим рельсам – и у людей, и у муравьев.

Моей циничности нечего удивляться. Для меня в буквальном смысле «нет ничего нового под солнцем». На самом-то деле для любого из нас нет ничего нового под солнцем годикам эдак к двадцати пяти. Вы всё уже видели. Разница лишь в том, что я это «всё» помню.

Потому меня так зацепило дело «Мертвая Дженнифер». Я на него подсел, влюбился в него – ведь ничего похожего раньше не встречал.

И как все, на что можно подсесть, оно посулило не только кайф, но и самое далекое, вожделенное счастье: возможность забыться и забыть.

Я долго просидел так, уставившись внутрь себя. Когда опомнился, кафе кишело людьми. Рядом четверка пожилых леди ржала так, что две из них полезли в сумочки за платками – вытирать слюни и слезы. Разрумянились, смутились чуточку – прям на лицах написано: «похабный анекдот номер один». Я встал, протиснулся рядом с тремя парнями сияющей аккуратности – мормоны, не иначе, простые смертные такими чистенькими не бывают. Так и потянуло спросить: как же умудриться поверить в то, от чего археологи только вздыхают и тяжко смотрят в небеса?

Задержался у двери, глядя на небо и представляя заполонившее его огромное багровое солнце. Вытянул зажигалку, закурил. Обожаю сигаретный дым: заходит голубенький, наружу выползает серый. Интересно, отчего цвет меняется? Представил, как это «голубое» ползет в легких, всасывается в кровь, собирается в мозгу.

Чудесная голубизна. Будто вторая линза в бинокле, собирает мир в фокусе, делает четче.

Что-то нечисто в этом деле. Не все жена знает про Джонатана Бонжура, ох не все. Скользкий он, опасно скользкий.

Конечно, странным кажется: как это я за один краткий визит распознал в мистере Бонжуре то, чего не разглядела жена за годы супружества?