Текст книги "Пелена страха"

Глава 20

Снова увидеть его лицо было все равно что заново ощутить его нож, режущий мне спину. Боль, жгучая, пронизывающая, нестерпимая. И нет таких пещер, которые способны заглушить твои крики. И никаким слезам ее не облегчить. И любая гордость будет сломлена, когда тебя столько раз унижают и насилуют. Я знала, когда он приходил, чтобы мучить меня. Чувствовала это по скрипу входной двери, когда он ее открывал. По тому, как он входил в мою комнату, по сухому щелчку выключателя, когда он зажигал свет, по дьявольской тени, туманившей его взгляд, по его смрадному дыханью, по его липким рукам, касавшимся моего тела.

Мне до сих пор страшно, хотя я знаю, что он мертв. Я жила в постоянном страхе, с тех пор как узнала его. Я чувствую этот страх и сейчас, когда открываю сессию нашего чата.

Черная Луна: Привет.

Балерина: Я видела фотографии этого ублюдка в сербских газетах. И хотя там ничего не говорится о том, кто его убил, я тебе верю и прошу прощения за то, что сомневалась в тебе.

Туманность: В газетах, где написано о его смерти, говорится, что у него в доме нашли материалы, подтверждающие его педофилию.

Яблоко П: Этот сукин сын долбаный извращенец!

Балерина: Почему ты сразу не сказала нам, что он был опасным психопатом?

Черная Луна: Мне бы не хотелось говорить об этом сейчас, это слишком тяжело.

Ведьмина Голова: Жаль, что Черная Луна просто перерезала ему горло. Надо было отрезать ему член и сжечь его поганый язык.

Богомол: Не шути с этим, это совсем не смешно.

Ведьмина Голова: Я устала от этих кошмаров! Давайте сегодня ночью поговорим о чем-то приятном. Предлагаю тему: были ли мы когда-нибудь счастливы?

Яблоко П: Я была.

Туманность: Сожалею, но я не могу сказать того же. Как я уже говорила, я чувствовала себя счастливой, только когда умерла моя мать. Но мне хочется узнать ваши истории. Я поддерживаю предложение Ведьминой Головы.

Яблоко П: Для меня счастье – это делать то, что хочется, не причиняя никому вреда, в том числе себе.

Балерина: Разве ты не счастлива, когда принимаешь наркотики?

Яблоко П: Нет, я просто выпадаю из жизни.

Богомол: Счастье – это интересная тема. Я тоже его знала, но очень быстро потеряла.

Черная Луна: Что ж, поговорим об этих моментах.

Ведьмина Голова: Пускай начнет Балерина, только, пожалуйста, давайте сегодня не возвращаться к разговорам о грустном.

Балерина: По мне, счастье слишком вульгарная тема, чтобы уделять ей время. Но если вы настаиваете, я вам вот что скажу: я буду по-настоящему счастлива, когда мы завершим проект Черной Луны.

Туманность: В этот день мы все будем счастливы.

Богомол: Мы говорим не о будущем, а о прошлом.

Яблоко П: Балерина, почему ты все время увиливаешь? Блин, неужели так трудно рассказать о своих счастливых моментах?

Балерина: Я была счастливым ребенком, очень счастливым подростком и самой счастливой взрослой женщиной.

Яблоко П: Тогда что ты здесь делаешь?

Балерина: Сейчас не время отвечать на этот вопрос. Мы говорим о счастье, а не о печали. Какой период моей жизни вас интересует?

Туманность: Выбирай сама.

Балерина: Чуть больше года назад, весной, я вышла замуж. Мы встречались еще со школы, хотя он был на несколько лет старше меня. Сплошная идиллия. Мы жили у моря, имели небольшой парусник и занимались любовью в любое время и в любом месте. Он только что начал работать врачом в больнице, а я работала инструктором по акробатическим прыжкам с парашютом. Он не хотел, чтобы я продолжала летать. Мы мечтали как можно скорее завести детей, и ему не давала покоя мысль, что в воздухе со мной может что-нибудь случиться. Школа аэронавтики и парашютизма принадлежала моим родителям. К тому же у них был свой парк маленьких самолетов, которые они сдавали в аренду, и это приносило вполне приличные деньги. Я продолжала работать в семейной фирме. Моим счастьем были мои родители и прыжки с парашютом. Они всегда старались быть рядом со мной. Впрочем, они и сейчас рядом. Они отдавали мне всю свою любовь и научили летать и в воздухе, и в жизни. Вы не представляете, что значит шагнуть в пустоту и падать… падать… глядя на землю сверху вниз, как будто ты не принадлежишь никому и ничему. Ты одна. Там наверху даже Господь бог тебе не помощник. Когда твои ноги отделяются от самолета, жалеть уже поздно. Ты уже не можешь вернуться назад. На миг жизнь и смерть соединяются в одно целое, чтобы ты могла танцевать между ними и решать, раскроешь ли парашют до того, как станет слишком поздно. Это момент настоящего волшебства!

Яблоко П: Вау!.. Ни фига себе всплеск адреналина!

Черная Луна: «Мне всегда нравилось танцевать между жизнью и смертью» – так ты сказала, когда мы говорили про твой ник. Теперь я его хорошо понимаю, Балерина.

Балерина: Это и было моим счастьем.

Туманность: Как здорово, что ты такая смелая. Я боюсь даже подниматься по лестнице, а иногда мне страшно просто выйти из дома.

Богомол: Ты до сих пор прыгаешь с парашютом?

Балерина: Нет, я больше не хочу летать. Но это грустная часть моей истории, а сегодня мы говорим только о радостных вещах.

Яблоко П: Мои родители тоже меня любили. В 16 лет я победила на конкурсе красоты и с того момента стала моделью. Они хотели, чтобы я продолжила учебу в университете, но у меня были другие мечты. Меня привлекали красивые платья, показы, вспышки фотокамер и весь мир моды. Один агент обратил на меня внимание и убедил, что сделает из меня топ-модель, если я буду следовать его советам. В то время я участвовала в показах ведущих дизайнеров в Париже, Лондоне, Мадриде и Риме, и во всех поездках меня сопровождали родители. Я зарабатывала кучу денег и всегда чувствовала себя уверенно с ними. Мой агент предложил мне участие в дефиле в Соединенных Штатах, если я оставлю родителей и поеду с ним. Он рассказывал о гламурных неделях моды, о телевидении, о Голливуде, о вечеринках с красивыми парнями и миллионерами. И я поехала. Там я почувствовала себя принцессой из волшебной сказки. Несколько месяцев я жила как во сне и чувствовала себя самой счастливой в мире.

Богомол: А потом успех и слава закончились?

Яблоко П: Мне казалось, что я касаюсь руками звезд, но уже очень скоро волшебство рассеялось и звезды обернулись белым порошком.

Балерина: Реальность всегда оказывается полным дерьмом.

Яблоко П: До тех пор никто не говорил мне о сексе и наркотиках. В 17 лет я стала наркоманкой, сидевшей на кокаине и крэке, и вместо модных показов стала сниматься голой в эротических журналах с девочками-подростками. А потом, когда мне исполнилось 18, мне уже ничего не стоило лечь в постель с любым мужчиной, который мог заплатить столько, чтобы мне хватило на дневную дозу.

Черная Луна: Ты по-прежнему живешь в Штатах?

Яблоко П: Несколько месяцев назад я вернулась в Европу. Теперь я зарабатываю по-другому, но все очень печально, потому что я наркоманка. Я уже давно сама себя разрушаю.

Балерина: Секс за деньги или секс по любви, какая разница? Яблоко П: Для меня любовь и деньги – это два самых больших обмана.

Богомол: Есть третий возможный вариант – секс ради секса.

Туманность: Все, о чем вы говорите, для меня новость. Я никогда не знала ни настоящей любви, ни настоящего счастья, ни страстного секса, ни власти денег, ни успеха, ни славы. Могу вам сказать, что для меня самый большой обман – это жизнь.

Глава 21

Он сидел в зале ожидания комиссариата, пока к нему не подошла женщина, одетая в обычную одежду.

– Бруно Вайс?

– Да, – ответил он, поднимаясь на ноги.

– Меня зовут Мирта Хогг. Прошу вас, идите со мной. Старший инспектор просил, чтобы я вас выслушала, я… ему пришлось отлучиться.

Бруно Вайс подошел к проходной, показал полицейскому в форме карточку удостоверения личности, вынул все из карманов и, оставив мобильник и кошелек на подносе, прошел через металлодетектор. Потом забрал свои личные вещи и, не говоря ни слова, пошел по коридору за женщиной. Однако он успел оценить ее округлые груди, обтянутые синим свитером с высоким горлом, и пистолет, торчавший за поясом ее джинсов.

Когда они миновали несколько коридоров и поднялись по лестнице, инспектор открыла дверь в просторное помещение, где стояло два пустых стола, а за остальными работали другие полицейские. Пройдя вглубь комнаты, они подошли к открытой двери из матового стекла.

– Проходите и садитесь, – пригласила Мирта Хогг.

– Спасибо, что согласились принять меня без предварительной записи, инспектор, – извинился Бруно Вайс, усаживаясь на стул.

Мирта Хогг подошла к столу с другой стороны и села в кресло своего шефа.

– Не вижу никаких причин заставлять вас ждать, поскольку, как я поняла, по телефону вы сказали, что у вас есть срочная информация по делу мертвых девушек. – Инспектор развела руками и добавила: – Что ж, я вас слушаю, хотя должна сказать, что мы не реагируем так на каждый из тех многочисленных звонков, которые стали поступать после того, как новость освещалась во всех газетах и на телеканалах.

Бруно Вайс не знал, с чего начать.

– Видите ли… я не вполне уверен в том, что мое сообщение вам как-то поможет. Но вчера, когда я услышал запись пресс-конференции комиссара и обращение к жителям города, которое прозвучало по телевизору, я подумал, что должен прийти к вам.

Мирта Хогг с трудом сдерживала любопытство.

– Да, да, конечно. Но сначала скажите мне, вы ведь преподаете в консерватории, верно?

– Да, я веду класс виолончели. Кроме того, я играю в оркестре «Гевандхаус», сотрудничаю с оперным театром…

– Продолжайте, господин Вайс. Объясните, что послужило причиной вашего обращения.

– Я не уверен, что это имеет отношение к ней, и, скорее всего, я ошибаюсь… Понимаете, уже два месяца я сдаю квартиру, которую унаследовал от бабушки, одной девушке по имени Лесси Миловач. Дело в том, что два дня назад эта девушка сказала мне, что по каким-то важным семейным обстоятельствам должна срочно вернуться к себе в Сербию, и мне показалось, что она очень нервничает.

– И вы предполагаете, что она не уехала? Что с ней что-то случилось?

– Нет, дело не в этом, но по телевизору вы просили, чтобы вам сообщали обо всех странных ситуациях. Я много раз пытался дозвониться до нее по мобильному, но так и не смог связаться, и меня стало беспокоить, нет ли ее среди тех девушек.

– У вас есть какие-то причины для такого предположения?

– Когда я с ней познакомился, она говорила, что у нее на родине нет никаких родственников, и это прямо противоположно тому, что она сказала мне перед отъездом.

– Вы могли бы дать мне номер ее мобильного?

Бруно Вайс медленно продиктовал номер.

– У вас нет фотографии этой девушки?

– Лесси Миловач терпеть не могла фотографироваться. И, насколько мне известно, у нее нет профиля в Интернете.

– Она была вашей невестой?

– Нет, нет. Просто мы с ней подружились, и больше ничего.

– По правде сказать, господин Вайс, вы не назвали мне ни одной убедительной причины, чтобы я могла допустить вас к опознанию трупов в Институте судебной медицины. Можете мне поверить, посещение секционного зала нельзя назвать приятным делом. Однако для вашего и нашего спокойствия я покажу вам фотографии, которые должна хранить в тайне в интересах следствия. Так мы проверим, узнаете ли вы в одной из девушек свою знакомую.

Мирта Хогг открыла папку с делом, достала фотографии лиц девушек, сделанные Клаусом Бауманом на месте преступления, и положила их перед музыкантом.

Бруно Вайс посмотрел их одну за другой, не выказав никаких эмоций, хотя руки у него дрожали. Закончив изучать фотографии, он положил их на стол.

– Я сожалею, что побеспокоил вас, но моей знакомой среди этих девушек нет, – сказал он.

– Вы уверены?

– Да, я уверен. Теперь мне стало спокойней, хотя это ужасно – знать, что все эти девушки мертвы. Они выглядят так, как будто спят.

– Мы очень благодарны вам за желание помочь, господин Вайс, и не волнуйтесь, если какое-то время не будете получать известий от вашей подруги. Людям часто приходит в голову исчезнуть на какое-то время, никому ничего не объясняя.

Бруно Вайс достал свое портмоне и, вытащив оттуда визитную карточку, положил ее на стол.

– Здесь мой телефон и адрес моего дома.

Проводив Бруно Вайса к выходу, Мирта Хогг вернулась в кабинет и набрала номер мобильного Клауса Баумана.

– Он сообщил что-нибудь интересное? – спросил ее шеф.

– Не особенно… похоже, он ошибся. У него произошло какое-то недоразумение с девушкой из Сербии.

Мирта передала Клаусу историю, рассказанную преподавателем игры на виолончели.

– В любом случае узнай все, что сможешь, о нем и об этой девушке.

Глава 22

Иголка вошла в кожу Густава Ластоона, как в кусок белого сала. Вопреки своему невозмутимому виду, кладбищенский гид чуть не упал в обморок, когда увидел, как кровь выходит у него из вены. Доктор Жезерих наполнил пробирку, вытащил иглу и положил на ранку ватку, смоченную хлоргексидином.

– У вас есть какие-нибудь заболевания? – спросил судебный медик, снимая с руки Ластоона эластичную резиновую ленту, которую использовал в качестве жгута.

– Нет.

– Вы употребляете наркотики?

– Нет.

– Алкоголь?

– Только пиво.

– Курите?

– Нет.

Судебный медик попросил его открыть рот и высунуть язык. Потом с помощью нескольких ватных палочек взял образцы слюны со слизистых рта.

– Я должен срезать у вас несколько волос, – добавил он.

Когда он это сделал, Густав Ластоон посмотрел на старшего инспектора отдела по расследованию убийств, который все это время стоял рядом с ним.

– Теперь я могу идти? – спросил он.

– Мне еще нужно взять образец волос с вашей груди, – сказал медик. – Достаточно, если вы снимите рубашку.

– Какого черта! Может, вы еще захотите, чтобы я снял штаны? – возмутился гид.

Сопровождая свои действия недовольным ворчанием, Густав Ластоон обнажил свой веснушчатый торс, который трудно было назвать красивым.

Татуировка занимала всю поверхность спины. Лицо дьявола, изображенное очень реалистично и имевшее облик человека-зверя с маленьким красным шариком, вставленным в лоб, широким сморщенным носом, огромной разинутой пастью со страшными зубами и клыками. Его пальцы с острыми когтями были прижаты к верхней губе каким-то странным задумчивым жестом. Настоящее произведение искусства, выполненное самым тщательным образом чернилами разных цветов, хотя и не производившее впечатление той глубины, объемности и совершенства, с какими были нарисованы в трех измерениях раны на спинах девушек.

– С каких пор вы носите этого дьявола у себя на спине, господин Ластоон? – спросил инспектор.

– С двадцати пяти лет. Тогда молодежь страдала общим увлечением, мы все были некроманты.

– Он имел для вас какой-то особый смысл?

– Тогда я был убежден, что к свету можно выйти, только пройдя через тьму.

– А в чем вы убеждены теперь, господин Ластоон?

– Что существует только один ад, тот, который создаем мы – люди.

Клаус Бауман подумал, что это высокопарное заявление без зазрения совести мог сделать любой убийца.

– Кто сделал вам эту татуировку?

– Я не помню, как его звали, с тех пор прошло больше двадцати лет. Один художник, который держал студию в Берлине, кажется, где-то недалеко от Дойчес Театра. Скорее всего, там его уже нет.

– Вы знаете каких-нибудь мастеров татуировки в Лейпциге?

– Да, некоторых знаю.

Клаус Бауман достал из пиджака маленький блокнот и ручку.

– Скажите мне имя и адрес самого лучшего.

– Это одна женщина по имени Брайт, фамилии я не знаю. У нее студия художественной татуировки на Карлштрассе.

– А почему у вас нет татуировок на руках и на плечах?

– Татуировки мне уже давно разонравились. Если бы я мог, я бы свел и эту. Временами мне хочется содрать с себя кожу.

Судебный медик с трудом удержался от улыбки. Обмакнув вату в какой-то вязкой жидкости, он потер татуировку в нескольких местах.

– Мы закончили, – сказал он.

Клаус Бауман открыл дверь амбулатории Института судебной медицины и попросил Густава Ластоона, чтобы тот подождал его снаружи на парковке.

Когда они остались одни, доктор Жезерих наклеил этикетки на пробирки с кровью, слюной и волосами и поставил их на металлический поднос.

– Вскрытие трупов дало не слишком много новой информации. Никто из девушек не ел в день смерти и не пил ничего спиртного. Во внутренних органах также нет следов отравления. Но у одной девушки мы обнаружили органические повреждения репродуктивной системы.

– У которой?

– Под номером пять. Вчера в секционном зале ее тело вы видели первым. Блондинка с голубыми глазами, – пояснил он, снимая латексные перчатки.

– Да, я понял, кого вы имеете в виду. Это одна из двух девушек, у которых мы не обнаружили никаких внешних повреждений или отметин.

Доктор Жезерих кивнул.

– Не так давно у нее была беременность на ранней стадии с последующим искусственно вызванным или спонтанным абортом.

– Нелегальный аборт?

– Не обязательно, он мог быть вызван угрозой жизни матери или нарушениями в развитии будущего ребенка. Все подробности будут изложены в нашем отчете о вскрытии, хотя, боюсь, мы не сможем определить причину аборта.

– А что вам удалось узнать по поводу яда, который их убил?

– Токсикологические анализы определили наличие в крови барбитуратов, но в таких количествах, которых недостаточно, чтобы вызвать смерть. Вместе с тем мы нашли молекулы, синтезированные из химических галлюциногенов, которые наводят на мысль, что они приняли или их заставили принять какой-то новый наркотик, смертельный в больших дозах.

– Новый наркотик-убийца?

– Весьма вероятно. Если его употребление распространяется среди молодежи, то в скором времени мы будем иметь еще какой-то клинический случай, который даст возможность проверить его воздействие на мозг.

На парковке Клаус Бауман увидел Густава Ластоона. Он стоял рядом со своим чоппером и держал в руке старую немецкую военную каску. Инспектора радовало, что кладбищенский гид вел себя смирно и послушно. Если бы он повел себя иначе, ситуация могла стать куда более сложной.

Густав Ластоон положил каску рядом с сиденьем мотоцикла.

– Вам известно, что все журналисты Лейпцига пытаются установить мое имя? – спросил он, как только Клаус Бауман подошел к нему.

– Не имею об этом никакого представления.

– Вам стоило посмотреть утренние программы по телевизору.

– Я приму это к сведению.

– Все уверены, что есть человек, который нашел трупы и позвонил на 112. Меня бы не удивило, если бы они назначили плату за мою голову.

– Вашего имени никто не узнает.

– Я бы не был в этом так уверен. Я все время думаю о том, что кто-то еще знает, что эта девушка звонила мне на мобильный и оставила мне под камнем тысячу пятьсот евро. Кем бы они ни были, они знают мой номер телефона, знают, кто я и где меня найти.

Клаус Бауман на мгновенье задумался, прежде чем заговорить:

– Если кто-то воспользовался им для того, чтобы вы нашли трупы и позвонили в полицию, я сомневаюсь, что они станут пользоваться им в дальнейшем. Не думаю, что вашей жизни что-то угрожает.

– Вы меня не успокоили. Зачем вы просили, чтобы я дождался вас здесь?

– Расскажите, что там за история с вашей племянницей?

Лицо Густава Ластоона заметно дрогнуло.

– Если вы говорили с моей бывшей женой, то должны понимать, что ей нельзя верить. Она алкоголичка, – ответил гид, стараясь сохранять спокойствие.

– Ваша жена здесь совершенно ни при чем. Мы нашли жалобу, которую она написала на вас в тот день, а несколько часов спустя забрала из-за недостатка доказательств для такого серьезного обвинения. Ваша племянница отказалась писать заявление, поэтому тогда вас не стали задерживать, – соврал Клаус.

Взгляд Густава Ластоона с упреком впился в глаза инспектора.

– Все было совсем не так, как она подумала, когда увидела, что я разговариваю с Гизелой. Пока я смотрел телевизор, девочка увидела коллекцию моих комиксов, и ей стало любопытно. Она взяла один из тех журналов с порнографией, которые вы видели. Когда я увидел, что она рассматривает, я подошел, чтобы забрать у нее журнал, и в это время вернулась моя жена, которая ходила за пивом. Она даже не дала мне объяснить, что произошло. Она разоралась, стала угрожать, что позвонит в полицию, если я немедленно не уберусь из ее дома, и бросилась, как сумасшедшая, обнимать ребенка, а девочка расплакалась и стала звать свою мать. Все это сплошное недоразумение, но жена помешалась на мысли, что я приставал к Гизеле. Я до сих пор иногда просыпаюсь ночью от страха, что моя бывшая жена лежит со мной в постели, как реинкарнация дьявола, изображенного у меня на спине.