Текст книги "Красный Вервольф"

– Ахтунг! – бодро заявил паренек в серой униформе с двойным S в петлицах и треугольной черно-серебряной нашивкой на рукаве.

Толпа расступилась, пропуская мелкого эсэсовца к доске объявлений. Ясноглазое лицо этого парняги было преисполнено важности и гордости. Будто пришпиливая бумажку, он прямо-таки мировую проблему решает, не меньше.

Он критически осмотрел доску, выбирая подходящее место. Затем решительно налепил свою бумажку поверх распоряжения по поводу цен на товары на рыночной площади. Вздернул подбородок, оглядел нас презрительным взглядом и удалился. Растолкав очередь у двери.

Новое объявление было написано еще более крупными буквами, чем все предыдущие.

«Всем евреям надлежит незамедлительно явиться в комендатуру и получить особый нагрудный знак. Еврей, пойманный на улице без соответствующего знака после 1 сентября, будет подвергнут немедленному расстрелу».

Толпа зашушукалась и стала потихоньку рассасываться.

Часовой у входа пока еще не проявлял ко мне какого-то особенного интереса, так что я остался. Тем более, что к доске подтянулись другие горожане.

Я делал вид, что смотрю на доску, даже шевелил губами, как будто медленно читаю, а сам бросал быстрые взгляды, не поворачивая головы.

Очередь двигалась. И не сказать, кстати, что желающих зарегистрироваться было слишком уж много. Мужиков моего возраста и помладше там почти не было. В основном безусые подростки и разной степени потасканности дедки. Ну да, логично. Мужики призывного возраста отправились в армию. Которая отступила. И здесь в Пскове остались только те, кто не успел эвакуироваться.

Легенду свою я перед сном в общих чертах уже продумал, сейчас прокрутил в голове ключевые моменты и решил, что сойдет. Должно прокатить.

Кроме желающих получить рабочие паспорта, в дверь то и дело входили и выходили разномастные нацисты, в основном унтерофицеры. Молодые, деловитые, с папками и коробками для бумаг. Распаковываются на новом месте, саранча фашистская… Хотелось зло сплюнуть, но я сдержался.

Очередь почти рассосалась. Утренний поток желающих влиться в новый мировой порядок почти иссяк.

Пора, пожалуй… Я ссутулил плечи еще сильнее, тревожно зыркнул по сторонам и пристроился в конец очереди. Следом за толстячком, чья круглая лысинка блестела прямо перед моим носом.

План послушать разговоры местных перед биржей труда провалился с треском. Потому что никто не вел здесь никаких разговоров, даже шепотом. Лица всех были похожи на резиновые маски из магазинчика ужасов.

Дверь скрипнула, и из нее просочился бледный, как поганка, лысик. Бегающими глазками старался не встречаться со мной. К груди он прижимал несколько листов бумаги. Он проскользнул мимо меня к выходу, ну а я взялся за ручку двери.

Просторная квадратная комната. Стены, крашенные до половины зеленым. Белый потолок, побелка явно не очень-то свежая, вдоль потолка уже пооблупилась. Прямо – письменный стол, над столом – здоровенный портрет Гитлера. По бокам – красные полотнища со свастиками.

На секунду в голове вспыхнуло иррациональное чувство нереальности происходящего. Мозг как будто отказывался принимать, что это на самом деле происходит. Кино. Постановка, бл*яха…

– Имя! – без всяких вежливых «здрасте» гавкнул плешивый косоглазый тип, сидящий за столом прямо под гордо глядящим в будущее фюрером.

– Волков Александр Николаевич, – смиренно ответил я.

– Паспорт! – тип заскрипел ручкой в толстой конторской книге.

– Вы понимаете, какая история… – заискивающим тоном начал я.

– Ты что, очкарик, правила не читал? – злобные глазки плешивого уставились на меня. – Явиться положено со всеми метриками!

– Так метрики это… При пожаре сгорели, – я прижал руки к груди. – Мне бы временное удостоверение получить…

– А откуда я знаю, что ты не шпион? Удостоверение ему… – прорычал плешивый.

Я молча повесил голову, наблюдая за реакцией сидящего за столом сбоку шарфюрера СС. Рядом с ним стояла бледная, как моль, девица в глухом сером платье, воротник которого прямо-таки врезался в тощую шею. Она вполголоса переводила на немецкий наш разговор с плешивым.

– Спроси его, почему он не в армии, – сказал эсэсовец.

– Вас просят ответить, почему вы не в армии, – бесцветным голосом проговорила моль-переводчица.

– По здоровью не прохожу, – ответил я и развел руками. И, вспомнив бравого солдата Швейка, добавил. – У меня ревматизм.

Переводчица залопотала не немецком, споткнувшись на слове ревматизм. Посмотрела на меня затравленным взглядом.

– Кранкайт (болезнь), – сказала она. Выкрутилась, ага. Немецким она владеет на уровне старших классов средней школы, конечно.

– Больным он не выглядит, – пробормотал шарфюрер, усаживаясь поудобнее. – Продолжай работать. Клара, скажи этому, чтобы он продолжал опрос.

– Продолжайте работать, Арсений Павлович, – сказала переводчица.

– Так что же, получается я ему документ должен выписать, когда он без метрик явился? – возмущенно выпрямился плешивый.

Эсэсовец посмотрел на переводчицу. Та перевела. Лицо шарфюрера закаменело. Он подался вперед.

– Переведи этому обм*дку, что его работа – записать данные каждого, кто сюда приходит, регистрировать и выдавать аусвайс и рабочий паспорт. И если его куцых мозгов не хватает, чтобы понять, что ловить шпионов и высказывать тут свое ценное мнение – это не его задачи, то я прямо сейчас готов его отправить на другую работу, более подходящую. Ты все поняла, что я сказал? Переведи!

– Арсений Павлович, вам сказали записать данные и выдать документ, – пролепетала переводчица. Судя по ее лицу, ей уже хотелось мимикрировать под зеленые стены. – И еще… Что если вы не будете работать, то вас отправят в другое место.

Плешивый икнул, втянул голову в плечи и сунул нос обратно в конторскую книгу.

– Год рождения? – спросил он.

– Одна тысяча девятьсот первый, – ответил я.

Потянулась вереница вопросов, ответы на которые я заготовил еще вчера перед сном. Сообщил, что родился Александр Волков в Санкт-Петербурге, ныне Ленинграде, происходит из семьи потомственных инженеров, имеет высшее филологическое образование и работать изволит учителем. Евреев в роду нет. Не судим, не состоял, не привлекался. Сначала думал прикинуться совсем уж местным, но когда потерся среди них, понял, что черта с два у меня получится. И дело даже не в специфическом говоре или чем-то подобном, а скорее в том, что слишком уж маленький город Псков, скорее большая деревня. И учитель немецкого, которого никто из местных не знает, точно вызовет массу ненужных вопросов и подозрений.

Дверь неожиданно распахнулась, и в комнату, не обращая на нас никакого внимания, вошли двое. Длинный, как жердь с торчащими в стороны ушами и квадратной челюстью мужик со знаками различия гауптштурмфюрера СС и элегантный седеющий мужик в светлом гражданском костюме. Шарфюрер моментально подобрался и вскочил по стойке смирно.

– Сидите, Шульц, – махнул рукой лопоухий, и двое прошагали в дверь смежной комнаты.

– Как-как вы сказали? Поганкины палаты? – спросил гауптштурмфюрер своего спутника.

– Да, это помещение отлично нам подходит, раньше там тоже был музей, но нищий, как и этот город, – ответил седой.

– Чему ты учишь? – прокаркал плешивый.

– Что? – переспросил я.

– Какие уроки ты преподаешь? – раздраженно переспросил он. И, не дожидаясь моего ответа, повернулся к шарфюреру. – Я забыл, где у нас бланки временных удостоверений…

– Неужели во всем городе не нашлось кого-то поумнее на эту должность? – в воздух бросил шарфюрер. – Я уже готов пристрелить этого придурка. В коробке номер три на стеллаже. Пусть оторвет свою ленивую задницу от стула и возьмет. Переведи ему! Или я должен сам ему подать?

– Разрешите мне? – сказал я по-немецки. – Арсений Павлович может не дотянуться.

Я решительно подошел к стеллажу и снял с него коробку с крупной цифрой «3».

Глаза шарфюрера вылезли из орбит, челюсть отвисла.

– С вашего позволения, я преподаю немецкий язык, – сказал я, поправив очки. – Я знаю его, как родной, потому что мой отец родом из Германии.

– Почему тогда у тебя русская фамилия? – спросил эсэсовец.

– Мать поменяла ее, когда коммунисты расстреляли моего отца в двадцатом, – ответил я. – Волков. Фамилия моего отца – Вольф. На русском она звучит как «Волков».

Говорил я гладко, имитируя лишь очень слабый акцент.

– Я приехал из Ленинграда в Псков, как только узнал, что его освободили от власти коммунистов, – сказал я ровным голосом. Сдержанно. Мог бы, конечно, выкатить глаза и разразиться горячей речью о том, что последние годы молился на портрет Гитлера-освободителя и мечтал о том дне, когда доблестная армия Великой Германии вернет Россию в лоно цивилизации.

– Я не разрешал тебе говорить! – почти завизжал ничего не понимающий Арсений Павлович.

– Заткнись, – бросил Шульц. – Переведи этому обм*дку, чтобы он заткнулся.

– Вы хорошо говорите по-немецки, герр Вольф, – шарфюрер покровительственно покивал. – Нам нужны хорошие переводчики.

Он бросил неприязненный взгляд на бледную девочку, которая немедленно побледнела еще сильнее.

– Буду рад служить, – я слегка поклонился и воспользовался этим, чтобы бросить взгляд в приоткрытую дверь смежной комнаты.

Плешивый трясущимися руками открыл коробку, достал из него желтый бланк временного удостоверения и принялся быстро его заполнять. Понял, крыса такая, что еще один косяк, и будет он болтаться на дереве рядом с доской объявлений как наглядное пособие служебного несоответствия.

– Очень интересно, – раздался из смежной комнаты голос лопоухого гауптштурмфюрера. – Ваш отец инженер, вы говорите?

Глава 9

– Он работал на «Адмиралтейских верфях», – сказал я, переключая свое внимание на лопоухого. Выглядел он, конечно, комично, с такими ушами можно без локаторов работать в дальнем обнаружении авианалетов, но из всех присутствующих он явно был самым старшим по званию. Мужик в штатском, кто бы он ни был, тоже явно перед лопоухим прогибался. – До этого работал в концерне Фридриха Круппа, но предпочел Российскую Империю.

– Получается, он был предателем Родины? – губы лопоухого презрительно скривились.

– Насколько я знаю, на рубеже веков у России и Германии были обширные экономические связи, – я поправил очки и принял несколько рассеянный вид. – А потом… Я был еще мал, чтобы интересоваться политикой. Но если вы хотите знать мое мнение, то предательство было ни при чем. Отец просто очень любил мою мать. А когда началась война, было уже поздно возвращаться. А потом к власти пришли большевики и расстреляли его, как шпиона и пособника империализма, – я горько усмехнулся. – Сожалею, что не могу рассказать больше. В те годы я больше интересовался германской поэзией и лирикой, чем реальной жизнью.

– Так вы разбираетесь в искусстве? – живо вступил в разговор мужик в светлом костюме.

– Больше в литературе, чем в живописи, – сказал я.

Бл*ха, главное сейчас самому не заржать. Давненько же мне не приходилось косить под заучку-отличника!

– Не могли бы вы в таком случае… – «светлый костюм» раскрыл папку и протянул мне лист бумаги, исписанный мелким, но ровным почерком. – Переведите это!

Я снова поправил очки и пробежался глазами по тексту.

– Живописец-портретист Виргилиус Эрикссен написал картину «Столетняя царскосельская обывательница с семьей» по заказу императрицы Екатерины Второй, – заговорил я по-немецки. – Простота и строгость композиции, спокойный, торжественный ритм фигур, сдержанность эмоций и приглушенность цветовых соотношений…

– Достаточно! Достаточно! – воскликнул «светлый костюм». – Герр гауптштурмфюрер, можно вас на пару слов?

Штатский взял лопоухого под локоток и уволок в смежную комнату. Они прикрыли дверь, и оттуда раздались звуки приглушенного спора.

Я опустил взгляд, чтобы бдительный шарфюрер не срисовал на моем лице слишком уж радостное выражение. Есть, бл*ха! Заарканил и подсек! А вот хрен тебе к носу, плешивое чмо! По роже твоей бл*дской вижу, что ты хотел меня за колючку в какой-нибудь трудовой лагерь определить камни таскать. Но хрен тебе, рожа косоглазая!

Хотя расслабляться рано. Я снова поднял кроткий взгляд на шарфюрера, лучащегося самодовольством и спесью. Его сытенькая арийская ряшка уже явно предвкушала, как он будет пропивать премию за найденный среди бестолковых русских ценный кадр.

Дверь распахнулась, и в проеме снова появился лопоухий.

– Его документы готовы? – спросил он, обращаясь к переводчице. – Ну что ты вытаращилась? Переводи этому!

– Он спрашивает, готовы ли документы… – пролепетала она.

– Вот еще только… – заикаясь проговорил плешивый.

– Что там?! – прорычал шарфюрер.

– Одну графу не заполнил только… – Арсений Павлович втянул голову в плечи. – Вероисповедание у тебя какое?

– Лютеранин, – на долю секунды задумавшись, ответил я.

* * *

Я покинул биржу труда со строгим предписанием следовать домой, никуда не сворачивая. В кармане у меня покоилось новенькое удостоверение личности и предписание явиться в комендатуру завтра к девяти утра. Лопоухий гауптштурмфюрер подробно выспросил меня, где я поселился, и сообщил, что завтра меня ждет важный разговор, от которого зависит моя судьба. Веди себя хорошо, герр Алекс, и будет тебе счастье.

На рыночной площади я притормозил, чтобы разжиться чем-нибудь съедобным. А то живот уже натурально начал прилипать к спине от голода. Прикупив несколько пирожков у подслеповатой старушки и пучок свежей морковки, я еще раз обалдел от цен. Такими темпами от моего стартового капитала скоро мало что останется. Хотя, чертс ним, я не в том положении, чтобы заниматься долгосрочным планированием бюджета! Купил еще бутылку кваса и выслушал длинную тираду бородатого продавца о том, что тару завтра надо вернуть. А то у него стеклодувного заводика нету!

* * *

Из общей кухни доносились голоса. Соседи мои общаться изволят. И обсуждают новости. Когда до дома шел, по радио передавали, что германские войска вышли на подступы к Таллину, заняли Лугу, овладели мостом через Днепр… В общем, стремительно и неостановимо продвигаются к победе Великой Германии.

– Здравствуйте, товарищи, – произнес я, встав в дверях кухни. Все тут же заткнулись, и пять пар глаз уставились на меня. А я, соответственно, на них. Какая, однако, компашка-то тут занимательная собралась! Ближе всего к выходу на колченогом табурете сидел чернявый подросток с ярко-красным шрамом через всю щеку. Этакий Джокер на минималках, с навсегда застывшей на лице жуткой кривой улыбкой. Над примусом колдовал субтильный тип в полосатом халате и с гладко зачесанными назад волосами. Пожалуй, мой ровесник или чуть младше. Выглядел бы интеллигентом, если бы не лисье выражение на остроносом лице. Третий старик. Седоволосая шевелюра колыхалась вокруг головы серебряным нимбом, а одет будто на великосветский прием собрался, только пиджак накинуть забыл. Белоснежная рубашка, узорчатая жилетка, галифе, сапоги блестят, что в них можно как в зеркало смотреться. Четвертый и пятый – типусы попроще. Здоровые парняги самого что ни на есть призывного возраста. Один чуть больше, с квадратной челюстью и узким лбом тугодума, второй помельче, но жилистый. Из-под сероватой майки выглядывают края татуировок.

– Ты что ли новый сосед? – спросил подросток со шрамом.

Лет пятнадцать? Или все-таки побольше, просто косит под мелкого?

– Ага, вчера поселился, – кивнул я. – Аусвайс вот ходил получать. Услышал, что вы разговариваете, заглянул познакомиться.

– Племянник Марфы Васильевны? – понимающе покивал седой и жестом фокусника достал из жилетного кармана часы. Щелкнул крышечкой. Опа, знакомые какие часики-то…

– Двоюродный, – усмехнулся я и поправил очки. – Саша меня зовут. – Александр Волков. Кстати, я тут пирожков прикупил, может кто еще желает…

Я подошел к столу и развернул газету «За Родину». Судя по дате – позавчерашняя. Передовицу сопровождает портрет Гитлера. Хм, по тонкому льду ходит бабуля, которая мне пирожки-то продала! За такое обращение с портретом фюрера ее могут и на виселице вздернуть, не посмотрят, что слепая.

– О, пирожки! – полу-Джокер вскочил со своего табурета и сцапал один. – А ты что ли правда в Псков по своей воле пришел? И драпать не стал, как другие?

– Правда, – кивнул я, тоже взял пирожок и принялся жевать. Бабка сказала, что пирожки с картошкой и салом. Но за первый укус до начинки я не достал.

– И патрули тебя не сцапали на подходе? – невнятно пробурчал чернявый. Рот был занят пережевыванием пирожка.

– Я незаметный, – я усмехнулся и поправил очечки.

– А что у тебя очки-то без стекол? – спросил седовласый, хитро прищурившись.

– Разбились, пока шел, оправу жаль было выкидывать, – простодушно ответил я. – Подумал, найду мастера, починю.

Прокачивают меня ребятки. Пока что довольно вежливо и без перегибов, но заметно, что у них тут сбитая компашка. Слаженная такая, без слов друг друга понимает. Самый здоровый как бы невзначай переместился к двери и встал на выходе, как бы расслабленно подперев косяк. Лисья морда обменялся многозначительными взглядами с седым и продолжил с невозмутимым видом помешивать свое варево в кастрюльке.

– И как там, на рыночной площади с утра? – спросил «лисья морда». – Никого не расстреляли еще?

– Суета, – развел руками я. – Колонна грузовиков подъехала, еще фрицев привезла. И гражданских каких-то франтов.

– Белоэмигранты, – зло выплюнул поджарый-расписной. – Крысы на корабль возвращаются. Сбежали, поджав хвост, а теперь вот снова приползли.

Седой бросил быстрый взгляд на расписного, и тот заткнулся. Кто же вы такие, ребятки? На партизан не то, чтобы очень похожи. Двое здоровяков должны бы с доблестной Красной Армией сейчас отступать, пацан этот… Я снова посмотрел на парнишку со шрамом. Рядом с табуреткой валялся ботинок. На вид вполне целый, но что-то он с ним делал, когда я зашел.

– Вкусные пирожки! – сказал он, хватая второй. – У бабы Фроси купил?

– Имя спросить не догадался, – хмыкнул я.

– А откуда, говоришь, ты приехал? – прищурился «лисья морда».

– Из Ленинграда, – ответил я. И тоже взял второй пирожок. А то этот пацан со шрамом весь мой завтрак пополам с обедом так сожрет.

– Скучно у нас, может анекдот какой расскажешь? – «лисья морда» выключил примус и накрыл кастрюльку крышечкой. – Ты не обижайся, что пирожки твои не ем. Гастрит у меня. Доктор запрещает что-то кроме овсянки.

– Анекдот, говоришь… – я задумался, вспоминая что-нибудь подходящее. В голове как назло не было ничего, кроме дурацких мемов с котами. Хотя… – Едет немецкая автоколонна по дороге. Видят, колхозник в поле картошку окучивает. Из первого грузовика высунулся старший и спрашивает: «Где у вас тут партизаны?» Колхозник тыковку почесал и отвечает: «Так в лесу, вестимо!» «А где лес?» – спрашивает фашист. Колхозник на тяпку облокотился и говорит: «Да как бы тебе объяснить половчее, морда ты арийская… Едьте себе прямо через село. Там будет речка и мостик. Если вы, значит, на этом мостике подорветесь, то хорошо. А если нет, то как раз и попадете в окружение к партизанам!»

Несколько секунд царило молчание, первым заржал парень со шрамом. А потом и все остальные. Обстановочка в кухне, которая еще минуту назад была накаленной, что даже воздух дребезжал от напряжения, резко расслабилась. Седой широко улыбнулся и потянулся к кучке пирожков. Громила оставил свой пост рядом с дверью, а «лисья морда» шагнул ко мне и протянул руку.

– Степан меня зовут, – сказал он. – А этого шалопая – Митька. А очки твои Лазарь Иваныч может починить, он у нас часовщик.

– Простые стекла же вставить нужно? – седовласый хитро прищурился.

* * *

Я уже почти задремал, зарывшись в дырявое одеяло, из которого клочками торчала пожелтевшая вата, когда снизу раздался знакомый скрип кровати. Твою мать, Злата вышла в ночную. Интересно, а куда она сына сплавила? Снова выперла погулять? Но уже почти полночь. Жалко мальца.

От таких думок поежился и перевернулся на другой бок. Но сон никак не шел. Мысли, что где-то по темному коридору шарахается в одиночестве ребенок, никак не мог отогнать. Еще и к чертовому скрипу кровати добавился стук, будто спинка билась о стену. Бляха… Это одному мне слышно? Скорее всего да. Комната Златы «на отшибе». До комнат других соседей ее отделяет кухня, неработающая ванная и всегда закрытая уборная. А до меня рукой подать.

Остальные жильцы давно десятый сон видят. В связи с комендантским часом, спать горожане ложились рано. Чуть ли не в девять часов вечера укладывались, а вставали с рассветом. Только я еще не перестроил свои биологические часики на «режим оккупации». Вот, сегодня лег пораньше, но уснуть не вышло. Сейчас еще немец подопьет и песни начнет горланить, любят они петь, хоть и не умеют.

Пойду посмотрю, как там малец. Страшно, наверное, одному под дверью шататься. Странный он какой-то немного. Нелюдимый и в глаза никогда не смотрит. Конечно, с такой жизнью можно легко с катушек слететь, тем более психика еще неокрепшая. Дай бог, чтобы из него вырос нормальный человек. До освобождения Пскова еще года три мыкаться.

Встал, оделся, и побрел вниз, стараясь не скрипеть лестницей. Темно, как у Абамы в одном месте. Надо бы свечку прикупить, но, стоит она, зараза, аж целых пятьдесят рублей. Это при том, что зарплата, например, уборщицы в городе – чуть больше двухсот, а у дорожного рабочего – чуть за триста.

Местные, считай, на хлебе и воде живут. Хлеб еще по приемлемой цене можно прикупить. Буханку со вкусом отрубей – за рубль пятьдесят. А вот кило свинины под две сотни аж стоит. А про сахар вообще молчу. Почти полтыщи за кило просят. Если зарабатывать «честным» трудом, то выжить, конечно, в оккупации можно, но сложно. Поэтому местные на рынке приторговывают, кто чем может. Начиная с бабушкиных икон и заканчивая вязанными носками.

Лестница неожиданно кончилась, и я споткнулся, чуть не завалившись на пол. Вовремя удержался за стену. Блин… Чертовы фрицы! Свет включать запрещают, но не для того, чтобы самолеты не могли засечь населенный пункт (знают гады, что по своим Красные бомбить не будут, сами-то жгут круглосуточно), а чтобы проще было контролировать рабов. Чем меньше прав у людей, тем больше они похоже на стадо, которым легче управлять.

Скрипы кровати из комнаты Златы не прекращались. Из-под ее двери пробивалась желтая полоска от керосинки. Для обслуживания гадов, свет Злате был нужен, а окно она закрывала куском фанеры и плотными шторами.

Я рассмотрел перед дверью чей-то силуэт. Замер и пригляделся. Фигура ростом метр с кепкой, судя по всему это ребенок. В комнате все стихло. Тогда мальчик потянул за ручку двери и просунул голову в щель.

– Убери этого выродка! – донесся выкрик на немецком. – Мы еще не закончили!

Но мальчик распахнул дверь сильнее:

– Мама, – пролепетал он. – Мне страшно…

Бух! По голове его ударил брошенный сапог. Мальчик упал навзничь и затих, видно, потерял сознание.

Вот, сука! Что творит!

– Фима! – вскрикнул Злата.

Судя по звукам, она порывалась к нему проскочить.

– Мы еще не закончили, шлюха! – оборвал ее попытки гавкающий окрик на немецком.

Послышалась возня, сдавленные вскрики.

– Пусти! Там мой сын!

Далее последовали хлесткие звуки пощечин, и всхлипы Златы. Потом глухой удар и стон девушки.

– Ах ты, тварь! – шипел фашист. – Ты меня поцарапала! – Пристрелю тебя, как бешеную собаку!

Послышался звук передёргиваемого затвора. Больше медлить нельзя. Я ворвался в комнату и застал такую картину. Рыдающая Злата в кружевном пеньюаре лежит на полу и беспомощно тянет руки в мольбе. Фашист в одних кальсонах (носили они калики или нет?) направил на нее ствол «Вальтера».

– Добрый вечер, – я прикрыл за собой плотно дверь.

Фриц вздрогнул и обернулся.

Хрясь! Я рубанул ребром ладони по руке с пистолетом. Ударил так сильно, что запястье врага хрустнуло, а «Вальтер» с грохотом упал на пол. В туже секунду впечатал кулак другой руки мясистый нос противника. Фашист даже не успел понять, что происходит, не то что вскрикнуть. Лицевые хрящи на его морде лопнули, разметав брызги крови.

Оглушенный он завалился на спину, но не вырубился, хлопал глазами в шоковом состоянии. Я подскочил к нему и, перевернув на живот, накинул на шею захват «гильотина». Сдавил. Фашист в это время пришел уже немного в себя и засучил ножками по полу. Пытался закричать, но передавленные голосовые связки выдавали лишь шипение и хрип.

Злата смотрела на происходящее широко раскрытыми глазами. Но в них читался не ужас, а ярость и злорадство. Фриц продолжал дергаться и не хотел подыхать. Живучая тварь!

Я навалился всем телом и поднажал на горло. Хрустнул кадык и немец поплыл. Обмяк безвольной тушкой. Я продержал захват еще с полминуты, передавливая сонную артерию. Его дыхание прекратилось. Сейчас сосуды мозга спазмируются и нервные клетки начнут отмирать.

Отпустил труп.

Злата выскочила в коридор и спешно занесла бездыханное тело мальчика. Положила на кровать. Я пощупал пульс на его шее:

– Жив, скоро очнется. В отличие от твоего клиента.

– Спасибо, Саша, – пробормотала девушка, теперь в ее глазах читался испуг. – Но за это нас расстреляют… И будут пытать.

Она зарыдала, склонившись над сыном, покрывая его лицо поцелуями, будто прощалась с ним.

Я взял ее за плечи и поставил на ноги. Посмотрел в ее стеклянные глаза и твердо проговорил:

– Не убьют, если будешь делать то, что я скажу, – немного ее встряхнул. – Ты слышишь?

– Да, – почти беззвучно пробормотала она. – Кто ты, Саша?..