Текст книги "Женитьба Корбаля"

В тот же вечер в Конвенте Шовиньер произнес смелую и зажигательную речь. Выступая, как он сам заявил, во имя гуманизма, яростно критикуя с высоты трибуны всю тюремно-больничную систему – и особенно положение дел, которое открылось ему во время недавней инспекции в Аршевеше, – он не пощадил никого из лиц, несущих ответственность за ее функционирование, включая самого министра юстиции Камиля Демулена note 11Note11
  Демулен Камиль (1760-1794) – журналист, политический деятель Французской буржуазной революции конца XVIII в.; осенью 1793 г. выступил против усиления революционного террора, был обвинен в измене и казнен 5 апреля 1794 г.


[Закрыть].

Депутат от Нижней Луары note 12Note12
  Нижняя Луара включает в себя современные департаменты: Атлантическая Луара, Мен и Луара, Эндр и Луара


[Закрыть] попытался было остановить его.

– Месье президент, – со своего места выкрикнул он, – доколе этому человеку будет позволено защищать привилегии аристократии?

Его язвительная насмешка была встречена одобрительными хлопками, но Шовиньер поспешил затоптать эти опасные угольки неудовольствия.

– Аристократии? – подобно раскату грома, прогремел его голос над головами депутатов.

– Аристократии? – повторил он, привлекая всеобщее внимание к себе, и в воцарившейся тишине его иронично-повелевающий взгляд обежал ряды депутатов и остановился на подавшем голос смельчаке с берегов Луары. Шовиньер хорошо знал цену паузам и умел вьщерживать их.

– Граждане депутаты, – заговорил он наконец, – в свободной стране правосудие должно быть слепо, неумолимо и непредубежденно; отрицание этих качеств равносильно отрицанию самого правосудия. Не случайно древние изображали богиню правосудия с завязанными глазами, поскольку перед ней нет ни плебеев, ни аристократов, а есть одни обвиняемые. Но, чтобы в наш век Разума правосудие не ошиблось, вынося приговор, обвиняемые должны считаться невиновными до тех пор, пока под давлением улик им не будет определена мера наказания, соответствующая их преступлению.

Зал буквально взорвался аплодисментами. Зная силу слов, Шовиньер умел подкреплять их театральной позой. Высокий и совершенно прямой – и от этого казавшийся еще более высоким, – с откинутой чуть назад головой, увенчанной шляпой с перьями, он – само воплощение патриота, бескорыстно исполнившего свой долг, – с безмятежным спокойствием стоял, положив руку на край трибуны, ничем не выказывая своего торжества и не замечая, казалось, одобрительной улыбки депутата от Арраса note 13Note13
  Аррас – город на севере Франции, административный центр департамента Па-де-Кале


[Закрыть], знаменитого Максимильена Робеспьера note 14Note14
  Робеспьер Максимильен (1758-1794) – один из вождей Великой французской революции XVIII в., левый экстремист, глава правительства якобинской диктатуры; казнен после термидорианского переворота 1794 г.


[Закрыть], который даже снял одну из двух пар очков, сидевших на его слегка вздернутом носу, чтобы лучше видеть пламенного трибуна.

После этого успех выступления Шовиньера не вызывал сомнений, и его предложение в качестве первого шага реформы немедленно удалить из Аршевеше всех душевнобольных было принято единодушно.

Спускаясь вниз по ступенькам с трибуны, Шовиньер с циничным удивлением отметил про себя, что зелено-голубые глаза мадемуазель де Монсорбье сумели повлиять на внутреннюю политику Франции. Впрочем, тут же подумал он, это далеко не первый подобный случай в истории: еще во времена Гомера несовершенство формы носа Елены Прекрасной обернулось Троянской войной.

Глава III

На другой день, ближе к вечеру, к дому умалишенных на улице дю Бак подкатила закрытая карета. Из нее с чемоданом в руке вышел Шовиньер и направился прямиком в кабинет к Дюми, главному врачу этого заведения.

– Среди психически нездоровых заключенных, переведенных сегодня утром к вам, находится гражданка Монсорбье, ci-devant note 15Note15
  Из бывших (фр.)


[Закрыть], – не тратя лишних слов, депутат перешел прямо к делу.

– О да! – пухлое лицо пожилого доктора оживилось. – Ее случай…

– Дело не в ее случае. Она умерла.

– Как умерла? – ошарашенно воскликнул Дюми.

– А почему тогда вы посылали за мной?

– Посылал за? .. Но я никого не посылал за вами.

– У вас начинает слабеть память, Дюми. Нам обоим повезло, что этого нельзя сказать обо мне. – В его насмешливую интонацию неожиданно вкрались жесткие и слегка угрожающие нотки. – Вы попросили меня приехать, чтобы я опознал умершую и, как полномочный представитель правительства, скрепил своей подписью выданное и подписанное вами свидетельство о ее смерти. Мою же подпись заверит мой секретарь, который, я надеюсь, скоро появится. А теперь прошу вас проводить меня к телу усопшей.

Дюми строго и пристально посмотрел на своего посетителя. Шовиньер не случайно предложил переместить умалишенных из Аршевеше именно сюда, на улицу дю Бак: в его распоряжении имелись сведения, разглашение которых грозило доктору гильотиной. В то же время благодаря Шовиньеру в заведении Дюми увеличивалось количество пациентов, что обещало доктору солидные личные доходы. Поэтому он не сомневался, что Дюми предпочтет рискнуть головой, чем потерять ее, и выполнит все от него требующееся.

Дюми тоже знал это. Он понимающе улыбнулся и пожал плечами в знак согласия.

– Ответственность… – чуть робко начал он.

– Ляжет на меня, поскольку я заверяю свидетельство. Держите язык за зубами и можете ни о чем не беспокоиться. Когда же о ваших новых подопечных вспомнят – а это произойдет не ранее чем через месяц, – вы предъявите ваше свидетельство, не сомневаюсь, что дело этим и закончится, поскольку провести тщательное расследование обстоятельств смерти мадемуазель де Монсорбье за давностью события будет крайне затруднительно.

Дюми поклонился в знак согласия и повел Шовиньера наверх. Остановившись перед дверью одной из палат, он отпер ее и хотел было войти внутрь, но депутат остановил доктора.

– Подождите снаружи, а еще лучше – у себя внизу. Тогда вы с чистой совестью сможете поклясться, что больше не видели вашего пациента в живых.

– Но я должен увидеть ее. Я…

– Вы ошибаетесь. Это совершенно необязательно. Уходите. Не тратьте попусту мое время.

Дюми ничего не оставалось как удалиться, а Шовиньер, держа в руке чемодан, шагнул через порог.

Услышав за дверью голоса, мадемуазель де Монсорбье догадалась, что за этим последует, и встала, приготовившись встречать посетителей. На этот раз он почтительно поклонился ей и, поступившись своими республиканскими принципами, даже снял перед ней шляпу. Он поставил свой чемодан на стол, стоявший посреди комнаты, и обратился к ней с полувопросом-полуутверждением:

– Вы приняли решение, citoyenne?

Он не сомневался, что любой человек ее возраста может прийти по зрелом размышлении к одному-единственному выводу: очень тяжело добровольно умереть в двадцать лет.

– Да, месье, – со сдержанным достоинством ответила она.

– Citoyenne, во Франции осталось весьма мало «месье», – резко поправил он ее, – да и тех гильотинируют с такой скоростью, что скоро от них очистится вся страна. Если вы собираетесь принять мое предложение и хотите сохранить жизнь, citoyenne, то я попрошу вас пользоваться хотя бы наиболее употребительными выражениями революционного лексикона.

Мадемуазель де Монсорбье подумала, что, пожалуй педантичность его суждений может свидетельствовать об ироничном складе его ума. Однако она отнюдь не была уверена в том, что это делается сознательно, а не является следствием самодовольной ограниченности, присущей многим из его сподвижников. Она пристальнее вгляделась в него, пытаясь угадать ответ на свой невысказанный вопрос и он, словно прочитав ее мысли, мягко улыбнулся.

– Значит, вы выбрали жизнь, – сказал он. – Что ж, весьма мудро с вашей стороны.

– Я этого не говорила, – отозвалась она, слегка испуганная его проницательностью.

– Неужели? Впрочем, я частенько забегаю вперед, – примирительно произнес он. – Ваше спокойствие, доброжелательная манера, с которой вы встретили меня, показались мне красноречивее всяких слов. Я пришел бы в отчаянье, если бы узнал, что ошибся.

– Мес… гражданин, я надеюсь, вы великодушно простите меня. Я… я не знаю, какими словами выразить свою признательность за вашу… вашу доброту и заботу.

– Вы еще успеете подумать над ними, но сейчас это пустая трата времени. – Он жестом пригласил ее приблизиться к столу и раскрыл чемодан. – Вот здесь, citoyenne, наряд, в котором вы отправитесь в поездку.

– О, это невозможно! – отпрянула она, и ее лицо залилось краской смущения.

– Ну что вы; несколько неудобно, я согласен, но вы наверняка справитесь с затруднениями, когда как следует все рассмотрите и разберетесь, как это надевают и носят.

– Дело вовсе не в этом. Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду.

– Разумеется, равно как и нелепость ваших причитаний. Мой секретарь не может путешествовать в полосатой юбке и… Но довольно об этом, мы теряем время. Я удаляюсь и попрошу вас поторопиться. Жду вас в коридоре.

Через полчаса, когда депутат уже начинал терять терпение, из ее палаты выскользнул худощавый юноша в шляпе, дорожном сюртуке, бриджах и сапогах.

Несколько мгновений Шовиньер разглядывал преображенную мадемуазель де Монсорбье, и от его пристального взора не укрылась ни одна деталь ее облика. В новом наряде, с тщательно спрятанными волосами, она казалась еще более миниатюрной, но вряд ли кто из посторонних, взглянув на нее, усомнился бы, что видит перед собой мужчину. Шовиньер одобрительно кивнул и поспешил вниз, увлекая ее за собой. Дюми уже ждал их с приготовленным свидетельством. Завершив все необходимые формальности, депутат вместе со своим секретарем направился к карете, Дюми закрыл за ними дверь и с облегчением вздохнул, когда лошадиные подковы застучали по мостовой.

Они ехали в полном молчании, и лишь когда карета замедлила ход перед заставой на улице д'Энфер, Шовиньер, протягивая своей спутнице пухлый кожаный портфель, сказал:

– Паспорта сверху. Когда потребуется, вы предъявите их, это входит в ваши обязанности. Говорить при этом необязательно.

Карета остановилась перед железной решеткой, преграждающей выезд из города, и офицер в голубом мундире с красными эполетами из шерстяной ткани – золотые знаки отличия, неуместные в эпоху всеобщего равенства, были упразднены – распахнул дверцу и повелительно окликнул путешественников:

– Кто едет?

– Гражданин депутат Шовиньер, полномочный представитель Конвента, – отозвался из своего угла Шовиньер. – Антуан, покажите наши документы, и поспешим дальше.

Из-под опущенных ресниц он наблюдал за действиями своего «секретаря», готовый вмешаться в любой момент. Но этого не понадобилось. Недрогнувшей рукой мадемуазель де Монсорбье достала из черного портфеля нужные документы и протянула их офицеру.

Бегло просмотрев бумаги и убедившись, с кем имеет дело, тот с почтительным видом вернул их обратно, чопорно отсалютовал и тихонько прикрыл дверцу кареты.

– Пропустить гражданина депутата Шовиньера! – услышали они его зычный голос.

Заскрипели петли железных ворот, звонко щелкнул хлыст кучера, тронувшего лошадей, солдаты взяли на караул, и карета покатила вперед, оставляя за собой Париж.

– Мы перешли Рубикон note 16Note16
  Рубикон – речка, служившая в I в. до н. э. границей республиканского Рима; полководцам, воевавшим во славу Рима на вражеских землях, запрещалось переходить эту границу во главе вооруженных отрядов без специального разрешения Сената. Это неписаное правило нарушил Гай Юлий Цезарь, что вызвало гражданскую войну, победив в которой Цезарь стал диктатором Рима


[Закрыть], – сухо проговорил Шовиньер и откинулся на спинку сиденья, вытянув перед собой длинные худые ноги.

Он украдкой взглянул на нее и, подивившись спокойствию, с которым она убирала документы обратно в портфель, не удержался от восторженного восклицания: – Вам не откажешь в мужестве!

Она защелкнула замок портфеля и, подняв на него глаза, улыбнулась.

– Это у меня в крови, – негромко ответила она. – Едва ли у вас была возможность встречаться с женщинами моего круга, гражданин полномочный представитель, поэтому вы и удивляетесь.

Услышав подобный намек, другой на его месте мог бы счесть себя оскорбленным, но Шовиньер обладал редкостным даром самоотстраненности и был способен по достоинству оценивать критические высказывания в свой адрес. Он одобрительно кивнул.

– Я вижу, вы мастерица строить предположения, -с иронией в голосе произнес он. – Наверное, у представительниц вашего круга это тоже в крови, равно как и привычка бездумно проливать ее, неважно, свою или чужую. Ну хорошо! Давайте поговорим о другом. Мы направляемся в Невер. Сегодня четверг. В субботу вечером мы должны быть на месте. Исполняя свой долг перед нацией, я не щажу лошадей.

Еще бы: карета мчалась с сумасшедшей скоростью. Депутат тем временем продолжал:

– Теперь послушайте, что я предлагаю вам. – Он сделал паузу и пристально посмотрел на мадемуазель де Монсорбье.

У нее слегка перехватило дыхание, а сердце встревоженно забилось; однако она ничем не выдала своего волнения, и Шовиньер не торопясь принялся излагать свой план:

– Если бы вы взглянули в эти документы, то вам непременно бросилась бы в глаза категоричность формы, в какой они составлены. В них говорится, что мы наделены чрезвычайными полномочиями и под страхом смерти всем предписывается оказывать нам всяческое содействие при исполнении поручения государственной важности. Никто в Невере не удивится, если мне вдруг срочно потребуются подробные сведения о ситуации, скажем, где-нибудь на востоке Бургундии note 17Note17
  Бургундия – историческая провинция на востоке Франции; ее границы до Роны не доходили, а от Швейцарии она была отделена провинцией Франш-Конте


[Закрыть]. Не имея возможности оторваться от неверских дел, я пошлю вместо себя вас, и местный революционный комитет снабдит вас пропуском, с которым вы без труда доберетесь до Роны; ну а вы, оказавшись на ее берегах, думаю, без особого труда найдете способ переправиться в соседнюю Швейцарию, где будете в безопасности.

Он замолчал, и наступила долгая пауза. Она не могла поверить своим ушам. Все, что она до сих пор слышала, говорило об альтруизме его мотивов. Что подвигло его к состраданию, столь необычному для этих хищников в человеческом обличье, которые совершили революцию? Благовидный предлог, которым он прикрывался, предлагая ей свою помощь, ничуть не обманывал ее. Она ухватилась за нее, как утопающий хватается за соломинку. Отнюдь не полагаясь на его обещания, она больше рассчитывала на свою силу, мужество и изобретательность и надеялась перехитрить его, если вдруг он вздумает воспользоваться ее беспомощным положением.

Но не оскорбляла ли она его в своих мыслях? Что, если он действительно был бескорыстным другом и пытался спасти ее, не требуя никакой награды для себя лично? В это она ни на секунду не могла поверить, и, однако же, из его слов, если только они не были произнесены лишь для того, чтобы усыпить ее бдительность, нельзя было сделать никакого иного вывода.

– Вы молчите, citoyenne, – вынуждая ее к ответу, вновь заговорил он. – У вас имеются какие-то сомнения? Или вы можете предложить лучший образ действий?

– Нет, вовсе нет. – Она на секунду запнулась, чтобы унять легкую дрожь в голосе, и ему показалось, что ее лицо, скрывавшееся в полумраке, слегка побледнело. – Гражданин, я глубоко тронута вашей благородной заботой обо мне, вашими усилиями, которых вы не пожалели, бескорыстно служа мне.

Его глаза слабо сверкнули, словно уголек вспыхнул и погас в темноте, но она не заметила этого и, глядя прямо перед собой, продолжила:

– Я не нахожу слов, чтобы выразить вам свою благодарность. Ничего иного я не могу и пожелать. У меня есть друзья в Швейцарии, и я…

Она запнулась и замолчала, однако вовсе не потому, что была растрогана или хотела сделать вид, что растрогана. Сейчас ей приходилось прилагать все усилия, чтобы сохранять выдержку и бдительность перед лицом завуалированной опасности, и это обескураживало ее, способную мужественно и храбро встретить любую открытую угрозу.

– В таком случае, – услышала она вкрадчивый голос Шовиньера, – можно считать вопрос решенным.

Он поудобнее устроился в своем углу и, словно потеряв интерес как к своей спутнице, так и к делу, которое их связывало, смежил веки, будто собираясь вздремнуть, и открыл их только через три часа, когда копыта лошадей застучали по неровному булыжнику улиц Мелёна.

Глава IV

Карета остановилась возле гостиницы «Насиональ» – бывшей «Королевской гостиницы», и, едва форейтор успел сообщить, кто прибыл в ней, как хозяин, управляющий и конюх бросились встречать высокопоставленного путешественника, всем своим видом выражая нижайшее почтение.

Шовиньер отнесся к их подобострастию с высокомерием, которому позавидовал бы самый деспотичный из тиранов. В его распоряжение тут же предоставили лучшие комнаты, для него приготовили изысканнейший ужин, а из подвалов извлекли отборнейшее бургундское, словно специально сохранившееся в подвалах Мелёна для того, чтобы попотчевать им полномочного представителя победоносного народа.

За столом он держался с мадемуазель де Монсорбье с безупречностью, которой позавидовал бы любой представитель ее собственного класса. Он был внимателен и почтительно заботлив. Его речь свидетельствовала о его обширной начитанности, и она убедилась, что он неплохо знаком не только с Вольтером и Скарроном note 18Note18
  Скаррон Поль (1610-1660) – французский комедиограф, поэт и памфлетист; произведения его отличаются остроумным языком, сдобренным большим количеством простонародных выражений


[Закрыть], но и с классическими авторами, которых без устали цитировал. Его поведение настолько сильно противоречило ее первому впечатлению о нем, что она начинала ощущать смущение и растерянность. Он вел себя с галантностью, почти немыслимой для человека его политических убеждений, и его манеры были безукоризненны.

Когда с ужином было покончено, он проводил мадемуазель де Монсорбье до ее комнаты, почтительно поклонился ей и, вежливо пожелав спокойной ночи, прикрыл за ней дверь. Оставшись наконец в одиночестве, она облегченно вздохнула, и тут, совершенно неожиданно, жуткая паника охватила все ее существо. Поспешно заперев дверь на задвижку, она подбежала к окну, распахнула его и выглянула наружу. Стояла темная промозглая ночь, но слабый свет, струившийся из окна подвала, позволил ей разглядеть камни мощеного двора. Она подумала, что с помощью двух связанных вместе простыней без труда преодолеет четыре с половиной метра, отделяющие ее от земли, в случае безвыходной ситуации, а сейчас ее положение никак нельзя было назвать таковым.

Мадемуазель попыталась убедить себя в том, что она трусиха, шарахающаяся от собственной тени, и, проснувшись на другое утро, еще больше укрепилась в этом мнении. Никто не потревожил ее ночью, и она решила, что нельзя давать волю своему воображению и терзать себя необоснованными страхами.

Элегантная и изящная, она спустилась к завтраку, игнорируя взгляды, украдкой бросаемые на нее хорошенькой горничной, и присоединилась к Шовиньеру, уже поджидавшему ее за столом. Поскольку в столовой находился слуга, он не встал ей навстречу, а вместо этого лишь отрывисто кивнул в знак приветствия и слегка раздраженно произнес:

– О, Антуан! Надеюсь, вам хорошо спалось?

– Превосходно, гражданин полномочный представитель, благодарю вас.

– В будущем я попрошу вас спать не так крепко. Мне не нравятся молодые люди, которые любят понежиться в постели и из-за этого опаздывают. Ваш завтрак остыл, и лошади уже запряжены. Мы выезжаем через десять минут. Будьте готовы к этому сроку.

Весь день они мчались с сумасшедшей скоростью, лишь дважды остановившись для того, чтобы поменять лошадей, перекусить и немного отдохнуть, и, преодолев до наступления темноты около шестидесяти миль, въехали в Шатильон-сюр-Луэн, что в департаменте Луаре. Здесь, в деревенской гостинице, почти с точностью повторилась вчерашняя ситуация; вновь Шовиньер проявлял чрезмерную учтивость, бойко вел занимательную беседу, изумляя и очаровывая ее перлами остроумия, которыми сыпал как из рога изобилия. Она несколько оттаяла – невозможно было сохранять ледяную отчужденность в столь теплой и непринужденной атмосфере. И все же раз или два она ловила на себе его по-волчьи хищный взгляд, который мгновенно прятался под маской дружелюбия, но который напоминал ей о жутких днях, проведенных в Консьержери, где он точно так же рассматривал ее.

В этот вечер он пил больше, чем вчера; вероятно, поэтому его самоконтроль ослаб, и когда он прощался с ней у дверей ее спальни, его лицо исказила гримаса откровенно похотливая. Она легла в постель не раздеваясь и от страха не смогла сомкнуть глаз почти до утра. Однако и эта ночь прошла спокойно, за завтраком он был как всегда корректен и обходителен, и она вновь подумала, не обманывается ли она на его счет.

Эта мысль не давала ей покоя весь следующий день, пока они сломя голову мчались к Неверу. Все это время Шовиньер дремал в своем углу, не обращая на нее никакого внимания и словно позабыв о всякой галантности.

В пять часов вечера, не доезжая полумили до Ла-Шарите, небольшой деревушки на берегу Луары, их карета неожиданно накренилась и остановилась. Шовиньер вылез наружу и, узнав о причине остановки, разразился проклятьями, – потерянная чека перечеркивала все его планы. Вместо того чтобы добраться к ночи до Невера, успеть принять участие в заседании местного комитета общественного спасения и завтра же приступить к исполнению своих обязанностей, ему теперь придется забыть о своем республиканском сибаритстве и заночевать в какой-то дыре, не говоря уже о том, что туда придется плестись по грязной дороге.

Однако гостиница в Ла-Шарите превзошла все их ожидания; им предоставили уютные апартаменты с просторной гостиной и двумя спальнями, и не прошло и часа, как хозяин и его пригожая жена, рассыпаясь в любезностях и всячески стараясь угодить именитому парижанину, почтившему своим визитом их скромное заведение, подали путникам превосходный ужин.

Уплетая обильно нашпигованного каплуна, Шовиньер не смог удержаться от замечания:

– Не сомневаюсь, что в этих краях уцелело немало аристократов.

– Вы должны только радоваться этому обстоятельству, – отозвалась мадемуазель де Монсорбье. – Иначе нам не довелось бы насладиться столь изысканной кухней.

– В этом мире, как вы, возможно, успели заметить, за все приходится платить, и чем больше мы радуемся, тем больше причин находится для огорчения.

– Но уплата долга не должна являться причиной для огорчения.

Он пристально взглянул на нее, и в ее сердце внезапно ожили все прошлые страхи. По ее телу пробежала легкая дрожь, и это не укрылось от него.

– Вам холодно, – сказал он, и ей показалось, что он едва заметно улыбнулся. – Позвольте, я закрою окно.

Он встал, пересек комнату, и, пока он возился с оконными задвижками, она вдруг поняла, что должна немедленно покончить с не дававшей ей покоя неопределенностью и удостовериться в его намерениях.

– Вы очень добры ко мне, гражданин депутат, – начала она, когда он вернулся за стол.

Он удивленно взглянул на нее.

– Стоит ли говорить об этом?

– Да, поскольку я должна сказать вам, – не отрывая глаз от груботканой скатерти, продолжала она, – что настало время прощаться.

Она внезапно подняла глаза и успела заметить у него на лице выражение подозрительности, гнева и страха.

– Прощаться? – изумленно повторил он и нахмурился.

– Мы уже в Ниверне, – пояснила она. – Здесь моя родина и повсюду друзья.

– Друзья? Какие еще друзья? – осведомился он таким тоном, словно готов был немедленно подписать им смертный приговор.

– Назвать сейчас моих друзей означало бы подвергнуть опасности их жизни, а это недостойно по отношению и к ним и к вам. Я не хочу, чтобы вы делали выбор между чувством долга и своей совестью, я бы также не хотела появиться вместе с вами среди бела дня в Невере, где многие могут вспомнить и узнать меня. Что они подумают, увидев меня в вашем обществе? Вы окажетесь скомпрометированы и…

– Скомпрометирован! Ха-ха! – прогремел по комнате его презрительный смех. – Кто это, интересно, в Невере осмелится скомпрометировать меня?

Она задумчиво улыбнулась и медленно покачала белокурой головой.

– Вашему мужеству, я бы даже сказала, бесшабашной отваге, можно только позавидовать, гражданин. Я и так уже в неоплатном долгу перед вами, чтобы вдобавок ко всему позволять вам рисковать ради меня своей жизнью.

– Довольно об этом сейчас, citoyenne! Я ничем не рискую. А если и рискую, то что с того? Я распоряжаюсь своей жизнью по своему усмотрению и ни у кого не спрашиваю на это разрешения. Мы, свободные люди новой Франции, не нуждаемся ни в чьих разрешениях для своих действий. Все это осталось в прошлом, вместе с канувшей в небытие тиранией, – закончил он в своей обычной, слегка сардонической note 19Note19
  Сардонический – злобно-презрительный, язвительный


[Закрыть] манере.

– Однако ваше великодушие ничуть не обманывает меня, – решительно взглянув на него своими зелено-голубыми глазами, проговорила она, – и поэтому мы расстанемся сегодня же вечером.

Он наклонился к ней через стол, и его лицо помрачнело и, как ей показалось, слегка побледнело.

– Вот так новость, citoyenne! Вы говорите, сегодня вечером? Ну-ну! А куда же вы собираетесь, позвольте спросить вас?

– Этого я не могу вам сказать.

Он рассмеялся.

– Иначе я не отпущу вас, – яростно, словно собака, у которой отнимают вожделенную кость, прорычал он, но тут же сменил ставший чересчур откровенным тон и продолжал уже более спокойно: – Я хотел сказать, что не позволю вам рисковать собой. Простите мою настойчивость, citoyenne, но я не для того спас вас от гильотины, чтобы вы так безрассудно распоряжались своей жизнью. О нет! Поэтому я расстанусь с вами не раньше, чем удостоверюсь, что вам ничто не угрожает.

– Но вы говорили в Париже…

– Забудьте о том, что я говорил в Париже. – В его голосе вновь появились гневные нотки. – Запомните: мы будем вместе до тех пор, пока вы не окажетесь в полной безопасности.

Она почувствовала, как ее сердце сжалось от страха. Итак, она получила желаемый ответ. Его горящий взгляд, порозовевшие щеки и нахмуренный лоб говорили яснее всяких слов. Теперь у нее не оставалось сомнений, что перед ней был все тот же волк в человечьем обличье, каким она всегда его считала. Но почему он так осторожно, словно исподволь, подкрадывался к ней, своей жертве? Впрочем, на этот вопрос она не стала искать ответа, да и какая польза была бы для нее в том, если бы она узнала, что его тщеславие не позволяло ему вступать в обладание своей добычей без борьбы?

Однако внешне она никак не проявила обуревавшие ее чувства. На ее лице промелькнула было тень удивления, но она быстро скрылась за нежнейшей и приятнейшей из улыбок, которыми она прежде не удостаивала его.

– Ваше великодушие, гражданин… – она запнулась и смущенно опустила глаза, -…проявленное вами благородство… – опять запнулась она. – Простите, мне трудно говорить. Мне хочется плакать от благодарности. Но я хочу…

– О, оставьте! – умоляюще воскликнул он. – Вы еще не знаете, насколько я предан вам и на что готов ради вас, Клеони.

Его тонкая, изящная рука опустилась на ее руку, и она, внутренне содрогаясь от отвращения и проклиная себя за спектакль, который ей пришлось разыграть, приложила все усилия, чтобы не отдернуть ее.

– Позвольте мне уйти, – попросила она, вставая и заливаясь краской, что он истолковал совершенно превратно. – Я… я слегка смущена.

– Нет! Подождите! – вскочил он, сгорая от нетерпения и досадуя, что между ними совершенно некстати оказался стол.

– Завтра! – еле слышно прошептала она. – Мы поговорим об этом завтра. А теперь позвольте мне удалиться. О, я прошу вас!

Она едва не перегнула палку, изображая борьбу с якобы возникшим магнетическим влиянием его персоны – находись на месте ее собеседника кто-нибудь другой, это могло бы иметь самые плачевные последствия. Но Шовиньер, тонкий психолог, умел сдерживать свои порывы и знал, что мягкость и уступчивость – лучшие средства для достижения полной победы над женщиной.

Слегка вздохнув, он склонился перед ней в низком поклоне и, выпрямившись, обнаружил, что остался в одиночестве. Бесшумной тенью она выскользнула из гостиной, и он услышал только, как щелкнула задвижка в ее комнате. Он вновь вздохнул, улыбнулся и, сев к столу, налил себе вина.

А в это время мадемуазель де Монсорбье, едва не падая в обморок, стояла, прислонившись спиной к стене у себя в спальне, и, даже не помышляя о том, чтобы лечь в постель, прислушивалась к тому, что происходило в гостиной.

Через полчаса оттуда донесся звук отодвигаемого кресла и шаги, и она догадалась, что он принялся расхаживать взад-вперед по комнате, словно зверь в клетке. Шаги приблизились к ее двери и замерли. У нее перехватило дыхание, и сердце ее учащенно забилось; дрожа, как осиновый лист, она ждала стука в дверь, но когда он, резкий и настойчивый, наконец раздался, она каким-то чудом сумела заставить свой голос звучать ровно и спокойно.

– Кто там? – отозвалась она.

– Это я, citoyenne, Шовиньер.

– Что вам угодно?

– Предупредить вас, что завтра мы отправимся в путь рано, – услышала она его ответ, последовавший после продолжительной паузы. – Карета будет ожидать нас в восемь утра.

– Я не опоздаю, citoyen note 20Note20
  Гражданин (фр.)


[Закрыть]. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, citoyenne.

Шаги удалились, и, не веря своим ушам, она услышала, как закрылась дверь его спальни. Она смогла перевести дух. Чем можно было объяснить такой поступок: желанием напугать ее или попыткой успокоить ее страхи и этим усыпить ее подозрительность? Она пересекла спальню и, как была, не раздеваясь, в дорожных сапогах, рухнула на постель. Часа два она неподвижно лежала, пристально вслушиваясь в звуки за стеной, и лишь убедившись, что все в доме погрузилось в сон, она наконец-то встала и сняла сапоги. Потом взяла в руку чадящую свечу, осторожно отодвинула задвижку, беззвучно открыла дверь и замерла на пороге, напряженно вглядываясь в темноту. Из соседней спальни доносилось негромкое похрапывание, – гражданин полномочный представитель крепко спал.

Держа свечу в одной руке и сапоги в другой, она на цыпочках прокралась через гостиную к двери, ведущей на лестницу, но на полдороге ее внимание привлек блеснувший в неярком свете свечи замок депутатского портфеля. Она остановилась в нерешительности, а затем, уступая овладевшему ею соблазну, подхватила портфель и сунула его под мышку.

В следующую секунду мадемуазель бесшумно выскользнула из комнаты, и ступени лестницы заскрипели под ее необутыми ногами. Внизу, в коридоре, она ненадолго помедлила, чтобы натянуть сапоги, осторожно, стараясь не греметь, отодвинула засовы задней двери и оказалась во дворе гостиницы. К ее ужасу, из распахнутой двери конюшни, несмотря на поздний час, струился свет, и там виднелся силуэт склонившегося человека. Тот тоже заметил ее и выпрямился, собираясь окликнуть.

Однако она опередила его:

– Эй! Как хорошо, что вы не спите! Иначе мне пришлось бы вытащить вас из постели, гражданин. Седлайте лошадь, да поживее.

– Лошадь? Да вы что? В такое-то время!

– Дело государственной важности, гражданин, – голос якобы секретаря звучал повелительно и строго. – Я должен срочно ехать в Невер по поручению гражданина полномочного представителя. – Псевдо-Антуан помахал портфелем перед носом конюха. – Поспешите, если не хотите иметь неприятности.

Конюх больше не задавал вопросов, и вскоре юный секретарь, своей посадкой больше напоминая охотника, чем клерка, спорым галопом умчался в ночь.