Текст книги "Морской ястреб"

Глава V
Защитник

Старый Никлас сообщил им на следующее утро новость. Лайонель остался бы в этот день в постели, но боялся возбудить подозрения. Его слегка лихорадило – последствие его раны и потери крови, но он скорее радовался этому, так как щеки его раскраснелись. Опираясь на руку брата, он спустился, чтоб позавтракать селедками и пивом еще до восхода зимнего декабрьского солнца. Никлас вбежал к ним бледный и весь трясясь. Он с ужасом в голосе рассказал им про это происшествие, и оба брата изобразили испуг и недоверие. Самое ужасное было то, что теперь сообщил старик и что его главным образом разволновало. – И они говорят, – воскликнул он, – они говорят, что это вы убили его, сэр Оливер! – Я? – удивленно воскликнул сэр Оливер и вдруг в его мозгу мелькнули тысячи причин, почему вся округа должна прийти к этому заключению, и только к этому. – Где вы слышали эту ложь? Взволнованный, он не слушал ответа Никласа. Не все ли равно, где старик услышал. Теперь это обвинение было на устах всех. Был только один выход, и к нему он должен был немедленно прибегнуть, как раз уже сделал в подобном случае. Он должен был поехать прямо к Розамунде, чтоб первым рассказать ей о том, о чем будут говорить другие. Дай бог, чтоб он не опоздал. Он замешкался только, чтоб надеть сапоги и шляпу и оседлать лошадь и понесся по полям прямо к своей цели. Он никого не встретил до въезда во двор замка Годольфин. Когда он приблизился, его встретил шум взволнованных голосов. Но при виде его все удивленно замолчали и уставились на него. Он слез с лошади и остановился, ожидая, чтоб один трех грумов Годольфина, стоявших в толпе, принял у него лошадь. Никто не шевелился. – Что это, – крикнул он, – разве здесь нет слуг? Сюда, бездельник, держи мою лошадь. Грум, к которому он обратился, заколебался под пристальным, повелительным взглядом Оливера и медленно двинулся вперед, чтоб исполнить приказание. По толпе пробежал шепот. Сэр Оливер бросил на них взгляд, и все задрожали. Среди общего молчания, он поднялся по ступеням и вошел в холл, усыпанный дроком. Он слышал как за его спиной снова поднялся гул голосов. Но он не обратил на это внимания. Он встретился лицом к лицу со слугою, который отступил при виде его, смотря на него так же, как смотрели стоявшие на дворе. Сердце его упало. Было очевидно, что он уже опоздал, слухи опередили его. – Где ваша госпожа? – спросил он. – Я… я скажу ей, что вы здесь, сэр Оливер, – сказал слуга дрожащим голосом и вышел в дверь направо. Сэр Оливер стоял несколько секунд, ударяя кнутом по своим сапогам, Лицо его было бледно, а между бровями легла глубокая морщина. Слуга снова появился, запирая за собой дверь.

– Миссис Розамунда просит вас уехать, сэр. Она не желает вас видеть. Одну секунду сэр Оливер смотрел на лицо слуги. Потом, вместо ответа, направился к той двери, из которой вышел этот человек. Слуга заслонил дверь, и лицо его было решительным. – Сэр Оливер, моя госпожа не желает видеть вас. – Прочь с дороги! – крикнул тот с гневом и презрением, а так как слуга продолжал стоять, исполняя свой долг, он схватил его за грудь камзола, отшвырнул в сторону и вошел. Она стояла посреди комнаты, одетая по какой-то странной иронии, как невеста, во все белое, но ее платье было не таким белым, как ее лицо. Глаза ее были подобны двум черным пятнам; они строго и испуганно посмотрели на дерзкого, который не принял отказа. Губы ее раздвинулись, но у нее не было для него слов. Она смотрела на него с ужасом, парализовавшим его смелость. Наконец, он заговорил: – Я вижу, – сказал он, – что вы слышали ложь, передающуюся по всей местности. Это плохо, но я вижу, что вы поверили ей, а это еще хуже. Она продолжала холодно смотреть на него, полная негодования, – этот ребенок, который два дня тому назад лежал у него на груди и смотрел на него с верой и обожанием. – Розамунда! – воскликнул он, подходя к ней, – Розамунда, я пришел, чтоб сказать вам, что это ложь. – Вам лучше уйти, – сказала она, и в ее голосе было нечто, что заставило его задрожать. – Уйти? – повторил он. – Вы велите мне уйти? Вы не хотите выслушать меня? – Я несколько раз соглашалась выслушать вас, я отказывалась выслушать других, которые знали лучше меня, и не обращала внимания на их предостережения. Нам больше не о чем говорить. Я молю бога, чтоб они арестовали вас и повесили. Он смертельно побледнел. Первый раз в жизни он почувствовал страх, все его огромное тело дрожало. – Пусть они повесят меня, я буду рад этому, раз вы поверили. Они не могут сделать мне больнее, чем делаете вы. Повесив меня, они не отнимут у меня ничего для меня ценного – раз ваша вера в меня исчезла при первых донесшихся до вас слухах. Он увидел как ужасная улыбка искривила бледные губы. – Это мне кажется больше, чем слухи, – сказала она. – Розамунда, клянусь вам своей честью, что я не принимал участия в убийстве Питера. Пусть бог накажет меня на этом самом месте, если это неправда. – По-видимому, – услышал он за собой суровый голос – вы так же мало боитесь бога, как и людей. Он обернулся и увидел сэра Джона Киллигрю, вошедшего вслед за ним. – Итак, – сказал он тихо, и глаза его сделались твердыми и блестящими как агат, – это дело ваших рук. – Дело моих рук? – спросил сэр Джон. Он закрыл за собой дверь и сделал несколько шагов по комнате. – Сэр, мне кажется, что ваша дерзость и ваше бесстыдство перешли все границы. Ваше… – Довольно, – прервал его сэр Оливер, ударяя по столу своим огромным кулаком. Его вдруг охватил гнев. – Вот как вы заговорили. Вы приходите сюда в дом умершего, в дом, который вы наполнили печалью. – Довольно, или здесь действительно произойдет убийство!

Вид у него был ужасен. И сэр Джон отступил. Но сэр Оливер тотчас же овладел собой. Он повернулся к Розамунде. – Простите меня, – взмолился он, – я сошел с ума, сошел с ума от беспокойства. Я не любил вашего брата, это верно. Но как я поклялся вам, так я и поступил. Я принимал от него удары и улыбался. Не далее как вчера он оскорбил меня публично – он ударил меня по лицу своим кнутом – след еще виден. Тот, кто скажет, что я не хотел его за это убить, лжец и лицемер. Но мысль о вас, Розамунда, мысль, что он ваш брат была достаточной, чтоб убить во мне гнев. И теперь, когда какой-то ужасный случай привел к его смерти, наградой мне за все мое терпение, за все мои мысли о вас, является обвинение меня в убийстве, – и вы этому верите. – У нее нет выбора, – вставил Киллигрю. – Сэр Джон, – воскликнул он, – про вас не вмешиваться. То, что вы этому поверили, доказывает, что вы безумец, а совет безумца это плохой материал, из которого нельзя строить. Представьте себе, что я желал бы получить удовлетворение за нанесенную мне обиду. Неужели вы так мало знаете людей и тем более меня, неужели вы думаете, что я обделал бы это таким тайным способом, чтоб накинуть себе на шею петлю палача? Недурная месть. Разве так я поступил с вами, сэр Джон, когда вы позволили себе слишком много болтать, в чем вы сами признались? Вы ведь более сильный противник, чем был бедняга Питер Годольфин, но все же я, ища удовлетворения, пошел прямо и мужественно к вам. Вы хорошо знаете, как я владею оружием. Разве я не поступил бы точно так же с Питером, если бы мне нужна была его жизнь? Разве я не сделал бы это тем же открытым способом, не мог бы убить его в свое удовольствие, без риска и без упреков? Сэр Джон задумался. Здесь была ясная и твердая, как лед, логика – а дворянин из Арвенака не был глупцом. Но пока он стоял, нахмурившись, слушая эту длинную тираду, Розамунда ответила сэру Оливеру. – Итак, вы говорите, что вас никто бы не упрекнул?

Он обернулся к ней и смутился, он понял, о чем она думает. – Вы думаете, – тихо и мягко сказал он, – что я так низок, что мог бы совершить тайно то, что из-за вас не решился бы совершить открыто? Вы это думаете, Розамунда? Я горю за вас от стыда – как вы можете думать так о том, кого, как вы говорили, любили. Холодность ее исчезла. Под ударом его горьких и гневных слов ее собственный гнев возрос. – Вы подлый обманщик, – воскликнула она. – Есть люди, которые слышали, как вы обещали его убить. Мне передавали ваши собственные слова. И оттуда, где его нашли, следы крови по снегу вели прямо к вашей двери. Вы все еще будете лгать! – Следы крови… – бессмысленно пробормотал он. – О, отвечайте на это, – вмешался сэр Джон, при этом напоминании пробудившийся от своих сомнений. Сэр Оливер снова повернулся к Киллигрю. Слова этого дворянина придали ему мужество, которого лишили его слова Розамунды. С мужчиной он мог сражаться, с мужчиной не надо было обдумывать свои слова. – Я не могу ответить на это, – сказал он твердо. – Раз вы говорите, что это так, значит, так оно и есть. Но что это доказывает? Разве это дает право женщине, которая любила меня, считать меня убийцей и даже хуже? Он замолчал и снова посмотрел на нее – в его глазах было море упреков. Она упала на стул, вся дрожа, пальцы ее сплетались и расплетались, а лицо было маской невыразимого страдания. – Не объясните ли вы, что это доказывает? – сказал сэр Джон, и в голосе его слышалось колебание. Сэр Оливер уловил это, и у него вырвалось рыдание. – Милосердный боже, – воскликнул он, – в вашем голосе слышно колебание, а у нее его нет. Вы когда-то были моим врагом, и все-таки сомневаетесь в том, я ли это совершил. Но она, она, которая любила меня, она ни в чем не сомневается. – Сэр Оливер, – ответила она ему, – то, что вы совершили, убило меня. Но, принимая во внимание все то, что побудило вас совершить этот поступок, я думаю, что могла бы вас простить, но стать вашей женой я не смогу. Я могла бы вам простить, если б не та низость, с которой вы все отрицаете.

Он посмотрел на нее, смертельно бледный, потом повернулся и пошел к двери, Там он остановился. – Я понимаю вас, – сказал он, – вы хотите, чтоб меня судили за этот проступок. – Он засмеялся. – Кто будет обвинять меня перед законом. Вы, сэр Джон? – Если миссис Розамунда пожелает этого, буду я, – ответил сэр Джон. – Пусть так. Но не считаете же вы меня таким человеком, который даст себя послать на виселицу по тем слабым уликам, которые удовлетворяют эту леди. Если обвинитель будет опираться на следы крови, ведущие к моей двери, и на то, что я, разгневанный, сказал вчера несколько слов, то я не позволю судить себя. Нет, спор должен быть разрешен в бою с моим обвинителем. Это мое право, и я его использую. – Я сама буду обвинять вас, – послышался глухой голос Розамунды, – и если вы хотите, то можете доказать на мне свою правоту и зарезать меня, как зарезали его. – Да простит вас бог, Розамунда, – сказал сэр Оливер и вышел. Когда он вернулся домой, в его сердце был ад. Он не знал, что ждет его в будущем, но его злоба против Розамунды была так велика, что в его сердце не было места отчаянию. Им не удастся повесить его. Он будет отбиваться руками и ногами, и все же Лайонель не должен пострадать. Он позаботится об этом. Мысль о Лайонеле немного изменила его настроение. Как легко было ему разбить их обвинение, как легко было ему заставить ее на коленях умолять его о прощении. Он мог сделать это одним словом, но он не сделает этого, так как это слово погубило бы его брата. В тихие ночные часы, когда он лежал без сна и спокойнее смотрел на вещи, его настроение несколько переменилось. Он перебрал в уме все улики, которые привели ее к этому заключению, и принужден был признаться, что она была не так виновата. Если она была неправа по отношению к нему, то и он был неправ по отношению к ней. Годами она выслушивала все то, что говорили о нем его враги, а своим высокомерием он приобрел их не мало. Она ни на что не обращала внимания, потому что любила его. По этой причине отношения ее с братом стали натянутыми, и теперь все это сломило ее. Тяжелый крест выпал ему на долю. Но из-за Лайонеля он должен был с твердостью нести его. Он не должен жертвовать Лайонелем из-за своего эгоизма. Он был бы низким человеком, если хоть на минуту задумался бы над таким выходом. Но если он и не помышлял об этом, то это делал Лайонель, и все эти дни были для него полны ужаса, ужаса, который не давал ему уснуть и так измучил его, что на второй день после этого ужасного происшествия, он выглядел как привидение, глаза его впали, и он весь исхудал. Сэр Оливер уговаривал его и старался его ободрить. Кроме того, в этот день случилось еще нечто другое, что увеличило ужас. Судьям в Труро было заявлено об убийстве, и о том, кто обвиняется, но они категорически отказались принять участие в этом деле. Одним из судей был тот самый мастер Антони Бэн, свидетель нанесенного сэру Оливеру оскорбления. Он заявил, что то, что случилось с мастером Годольфином, было им вполне заслужено, что совесть честного человека ни за что не позволит ему дать констеблю предписание об аресте. Сэр Оливер узнал об этом от другого свидетеля, священника, который сам вытерпел много грубостей от Годольфина и всецело был согласен с мнением судьи. Сэр Оливер поблагодарил их, но заявил, что он не виноват, несмотря на то, что все свидетельствует против него. Но когда два дня спустя сэр Оливер узнал, что вся окрестная местность возмущена мастером Бэном из-за его отношения к этому делу, то он заехал за священником и отправился с ним в дом судьи в Труро. – Мастер Бэн, – сказал он, когда они втроем заперлись в библиотеке этого джентльмена; – я слышал ваше справедливое и доблестное суждение и приехал поблагодарить вас и выразить свое восхищение вашим мужеством. Мастер Бэн степенно поклонился. – Но так как я не хочу, чтоб ваш поступок имел неприятные последствия, то я пришел заявить, что вы поступили даже более правильно, чем сами считаете, и что я не убийца. – Вы не убийца? – удивленно воскликнул мастер Бэн. – О, уверяю вас, перед вами я не стал бы скрывать. У меня есть доказательства, и я пришел представить их вам сейчас, пока это еще возможно. Я не хочу, чтоб это стало всеобщим достоянием, мастер Бэн, но я попрошу вас составить нужный документ, который сможет удовлетворить в будущем суд, если делу будет дан ход, что легко может произойти. Одной из главных улик против меня – даже самой главной – является то, что от тела Годольфина до моей двери шли кровавые следы. Oбa слушателя казались сильно заинтересованы. Священник смотрел на него, не мигая. – Из этого логическим выводом является то, что убийца должен был быть ранен при столкновении. Так как это не могла быть кровь жертвы, следовательно это должна быть кровь убийцы. Что убийца был ранен, это нам известно, так как шпага Годольфина была в крови. Теперь вы, мастер Бэн, и вы, сэр Андрью, будьте свидетелями, что на моем теле нет ни малейшей царапины. Я предстану перед вами таким же нагим, как в первый момент появления своего на свет, и вы сами убедитесь в этом. После этого я попрошу вас, мастер Бэн, составить документ, о котором я упоминал. – И говоря это, он снял свой камзол. – Но так как я не хочу дать удовлетворение тем олухам, которые меня обвиняют, чтоб они не подумали, что я их боюсь, то я прошу вас, чтобы вы держали все это в тайне, пока события не заставят обнародовать. Они поняли разумность его предложения и после того, как произвели исследование, были совершенно ошеломлены, так как убедились, что все их предположения были разбиты. Мастер Бэн написал просимый документ, подписал его и запечатал, а сэр Андрью, как свидетель, прибавил к нему свою подпись и печать. С этим пергаментом, который должен был в будущем послужить ему защитой, сэр Оливер, довольный, уехал домой. Когда это станет безопасным, он покажет этот документ сэру Джону Киллигрю и Розамунде, и все еще может кончиться счастливо.

Глава VI
Джеспер Лей

Если в замке Годольфин это Рождество было печальным, то не менее печальным было оно и в Пенарроу.

Сэр Оливер был все время молчалив и расстроен и сидел целыми часами, глядя в огонь и вновь и вновь вспоминая свое свидание с Розамундой. Он то негодовал на нее, что она так слепо поверила в его вину, то начинал прощать ее, потому что улики против него были так сильны.

Его сводный брат тихо бродил по дому, стараясь сделаться незаметным и не решаясь нарушить одиночество сэра Оливера. Ему было хорошо известно, что произошло в замке Годольфин, он знал, что Розамунда отказала навсегда сэру Оливеру, и у него болела душа, что он взвалил на плечи брата ту тяжесть, которую должен был нести сам. Все это так мучило его, что он как-то вечером заговорил об этом.

– Нолл, – сказал он, стоя за стулом брата в полутемной комнате и положив руку брату на плечо, – не лучше ли будет сказать всю правду?

Сэр Оливер нахмурившись взглянул на него. – Ты сошел с ума! – сказал он. – Правда приведет к тому, что тебя повесят, Лаль.

– Может быть, и нет – во всяком случае ваши страдания хуже, чем повешение. Я каждый час всю эту неделю следил за вами и знаю, что мучает вас. Это несправедливо. Лучше было бы нам сказать всю правду, – настаивал он.

Сэр Оливер грустно усмехнулся. Он протянул руку и взял руку брата.

– Благородно с вашей стороны предлагать это, Лаль.

– Наполовину не так благородно, как то, что вы страдаете за мой поступок.

Сэр Оливер нетерпеливо пожал плечами. Он отвел глаза от Лайонеля и снова стал смотреть в огонь.

– Помимо того, я в любой момент могу сбросить с себя эту тяжесть – это сознание помогает переносить испытание.

Он проговорил это резким, циничным тоном, и Лайонель весь похолодел при этих словах. Он несколько времени простоял молча, обдумывая их и стараясь разгадать. Он решил просто попросить у брата разъяснения – но у него не хватало мужества. Он боялся, что сэр Оливер подтвердит то, что он сам думает. Несколько дней после этого в голове его вертелась эта фраза: «Я в любой момент могу сбросить эту тяжесть». Очевидно, сэр Оливер под этим подразумевал, что при желании легко может оправдаться. Он не представлял себе, что сэр Оливер заговорит. Но тяжесть эта может стать ему не по силам, он может начать слишком тосковать по Розамунде; горе при мысли, что она считает его убийцей брата, слишком невыносимо.

Лайонель дрожал при одной мысли о том, какие это может иметь последствия для него. Он сознавал, что его предложение открыть всю правду было неискренним – оно вырвалось просто под влиянием минуты; если б брат признал это предложение, ему пришлось бы горько раскаиваться.

Лайонель старался уверить себя в том, что его брат был сильным человеком, никогда не теряющим власть над собой. Но есть предел тому, что может вынести человек, как бы силен он ни был. Если это будет так, то что ждет его? Ответом на это была картина, которую он не имел сил себе представить. Опасность была теперь больше, чем если б он сразу признался. То, что он тогда мог рассказать, заслужило бы некоторое внимание, так как он был человеком незапятнанной репутации, и слово его имело вес. Но теперь никто ему не поверит. Из его молчания и из того, что он допустил, чтоб несправедливо обвинили его брата, сделают вывод, что он труслив и бесчестен, и, значит, нет оправдания его поступку. Не только его безусловно осудят, но суд будет позорный – все честные люди станут презирать его, и ни одна слеза не прольется о бесчестном человеке.

Он пришел к ужасному заключению, что, желая спасти себя, он запутался еще больше. Если Оливер заговорит, то он пропал. И он снова вернулся к вопросу: какая гарантия у него в том, что Оливер не заговорит?

Боязнь эта стала мучить его день и ночь, и, несмотря на то, что лихорадка у него прошла и рана его совсем зажила, он оставался бледным и тощим. Войдя как-то днем в столовую, которая была любимым убежищем сэра Оливера в доме в Пенарроу, Лайонель застал своего брата сидящим в размышлении, оперев локти на колени, положив подбородок на ладони и глядя в огонь.

– Почему вы сидите перед огнем, как старая баба? – проворчал он, давая выход поднимавшемуся в нем раздражению.

Сэр Оливер обернулся и взглянул на него с кротким удивлением. Потом подошел и положил руки брату на плечи.

– Дорогой, – сказал он и потряс его, – что с вами? Вы худы, бледны и совсем на себя не похожи. Вот что я придумал. Я снаряжу судно, и вы отправитесь со мной на мои старые места набегов, там настоящая жизнь, жизнь, которая вернет вам вашу силу и жизнерадостность, и, может быть, также и мне – что вы на это скажете?

Лайонель посмотрел на него – глаза его оживились. Потом ему явилась одна мысль – мысль настолько низкая, что краска вновь залила его щеки, так ему стало стыдно. Если он отплывет с Оливером, то люди скажут, что он участвовал в преступлении брата.

Он сам отлично понимал, насколько презренны были его мысли, и ненавидел себя за них. Но он не мог избавиться от них. Это было сильнее его воли.

Брат его, видя его колебания и неправильно истолковав их, повел его к огню и усадил.

– Послушайте, – сказал он, сев напротив него на стул. – Здесь на рейде за Смисиком стоит отличное судно. Вы, вероятно, видели его. Его шкипер – отчаянный искатель приключений, по имени Джеспер Лей; его каждый день можно найти в пивной в Пеникумуике. Я давно знаю его. Можно получить и его и его судно. Он готов на любое приключение, начиная от потопления испанских судов до торговли рабами, и за хорошую цену мы можем купить его тело и душу. Это желудок, который ни от чего не отказывается, если только пахнет деньгами. Значит, корабль и шкипер есть, об остальном я позабочусь – экипаж, снаряжение, оружие – и в конце марта мы увидим, как Лизард скроется из глаз. Что вы скажете на это, Лаль? Это лучше, чем сидеть, повесив нос, в этой мрачной дыре.

– Я…я подумаю, – сказал Лайонель, но так тихо, что весь энтузиазм сэра Оливера испарился, и он больше ничего не говорил об этом предприятии.

Но Лайонель не совсем отверг эту мысль. Если с одной стороны она его отталкивала, то с другой она его привлекала. Он дошел до того, что у него появилась привычка ежедневно доезжать до Пеникумуика, и там он познакомился с грубым и странным авантюристом, о котором говорил сэр Оливер, и слушал о тех чудесах, о которых рассказывал этот человек.

Однажды в начале марта Джеспер Лей рассказал ему нечто другое.

– Одно слово по секрету, – мистер Трессилиан, – сказал он. – Знаете ли вы, что здесь замышляют против вашего брата?

– Против моего брата?

– Да, по поводу убийства мастера Питера Годольфина на прошлое Рождество. Видя, что судебные власти сами ничего не предпримут, несколько человек подали петицию наместнику Корнваллиса, чтоб он приказал суду издать указ об аресте сэра Оливера по обвинению в убийстве. Но суд отказался исполнить приказание его светлости, отметив, что он поставлен королевой и в таких вещах отвечает только перед ней. А теперь я слышал, что отправлена петиция в Лондон самой королеве с просьбой приказать судьям исполнить свой долг или выйти в отставку.

Лайонель глубоко вздохнул и расширенными от ужаса глазами смотрел на моряка, ничего ему не отвечая.

Джеспер приложил свой длинный палец к носу, и глаза его стали лукавыми.

– Я хотел предупредить вас, сэр, чтоб сэр Оливер поостерегся. Он хороший моряк, а хороших моряков не так много.

Лайонель вытащил из кармана кошелек и, не взглянув даже на его содержимое, бросил в подставленную руку моряка, бормоча благодарность.

Он ехал домой в полном ужасе. Вот оно! Брат его теперь будет вынужден говорить. В Пенарроу его ожидал новый удар. Он узнал от старого Никласа, что сэр Оливер уехал в замок Годольфин. Сэр Оливер, не в состоянии более выносить существующего положения вещей, отправился, чтобы представить Розамунде то доказательство, которое он себе раздобыл. Он мог сделать это, нисколько не боясь задеть Лайонеля. Она отказалась принять его. Убитый возвратился он в Пенарроу и нашел брата, в страшном нетерпении ожидавшем его.

– Ну, – встретил его Лайонель, – что вы теперь будете делать?

Сэр Оливер посмотрел на него из под мрачно насупленных бровей.

– Что я буду делать теперь? О чем это вы говорите? – спросил он.

– Разве вы не слышали? – И Лайонель рассказал ему новость.

Сэр Оливер долго смотрел на него, потом плотно сжал губы и ударил себя по лбу.

– Вот как! – воскликнул он. – Не потому ли она отказалась принять меня. Может быть, она решила, что я приехал умолять ее о прощении? Неужели она могла это подумать? Неужели?

Он подошел к камину и гневно разбросал поленья сапогом.

– Что вы будете делать? – настаивал Лайонель, и голос его задрожал.

– Делать? – Сэр Оливер взглянул на него через плечо. – Проколю этот нарыв, клянусь богом. Покончу с ним, устыжу их и покрою позором.

Он сказал это грубо и гневно, и Лайонель отступил. Он опустился в кресло. Колени его дрожали от внезапно охватившего его страха. Значит, его предчувствия были основательными. Этот брат, выказывавший ему такую любовь, не в силах был довести своего дела до конца. И все же это было так непохоже на Оливера, что он все еще сомневался.

– Вы, вы скажете им правду? – спросил он глухим дрожащим голосом.

– Сказать им правду? Конечно, но только поскольку это касается меня. Неужели вы предполагаете, что я скажу им, что это сделали вы? Вы не считаете же меня на это способным?

– А какой же есть другой выход?

Сэр Оливер объяснил его ему. Это объяснение успокоило Лайонеля. Дальнейшие размышления возбудили в нем новые опасения. Он подумал, что если сэр Оливер докажет свою невиновность, то подозрение падет на него. Его опасения преувеличивали риск, который сам по себе был ничтожен. Если сэр Оливер представит доказательство того, что следы крови произошли не от него, то, как думал Лайонель, неминуемо придут к заключению, что это была его кровь. Это все равно, как если бы сэр Оливер сказал им всю правду, так как они не преминут добраться до нее. Если бы он обратился со своими опасениями к Оливеру, тот доказал бы ему, что раз отпадет обвинение против него самого, то никого больше не будут обвинять. На Лайонеля никогда не падало и тени подозрения и не может пасть. Но Лайонель не решался обращаться со своими опасениями к брату, в душе он стыдился их и считал себя трусом.

На другой день – бурный мартовский день – он снова очутился в трактире Пеникумуика в обществе Джеспера Лей. Ему пришла в голову мысль. Накануне вечером брат сказал что-то о том, что он пойдет со своими доказательствами к Киллигрю, раз Розамунда отказывается его принять. Лайонель знал, что Киллигрю отсутствует, но что его ожидают к Пасхе, а до Пасхи была только неделя. Когда Лайонель выпил большую часть пинты, он почувствовал в себе достаточно мужества, чтобы перейти к неприятному делу. В его мозгу проносились слова, сказанные его братом, когда между ними впервые было произнесено имя Джеспера Лей – «отчаянный искатель приключений, готовый на все. Если дать хорошую цену, можно купить и его тело и душу». У Лайонеля было достаточно денег, чтобы купить Джеспера Лей, но это были деньги сэра Оливера. И эти деньги он собирался употребить на погибель Оливера. Он ругал себя подлой презренной собакой, он проклинал дьявола, который подсказывал ему эту мысль.

Внезапно шкипер тихо задал ему вопрос, рассеявший все его сомнения.

– Вы передали сэру Оливеру мои предостережения? – спросил он, понизив голос, чтоб не быть услышанным трактирщиком, который находился за тонкой деревянной перегородкой.

Мастер Лайонель кивнул.

– Я передал, – ответил он, – но сэр Оливер упрям. Он не желает ничего предпринимать.

– Не желает? – Шкипер погладил свою густую рыжую бороду и по привычке моряков пространно и отвратительно чертыхнулся. – Его ждет, по всей вероятности, виселица, если он останется здесь.

– Да, – сказал Лайонель, – если он останется. – Он почувствовал, как у него пересохло во рту. Он произнес эти слова таким странным голосом, что темные глаза моряка пристально взглянули на него из под рыжих бровей. В этих глазах был вопрос. Мастер Лайонель внезапно поднялся.

– Выйдемте отсюда, капитан, – сказал он.

Глаза капитана сузились. Он почувствовал, что наклевывается дельце.

– К вашим услугам, мастер Трессилиан, – сказал он.

Лайонель шел мрачный и задумчивый. Даже и теперь он еще колебался. А хитрый моряк, угадывая его колебания и желая рассеять их во имя той пользы, которую он ожидал для себя от угадываемого им предложения, облегчил ему начало.

– Мне кажется, вы собираетесь мне что-то предложить, – лукаво сказал он. – Говорите, сэр, никогда не было человека, более меня готового служить вам.

– Дело в том, – сказал Лайонель, искоса поглядывая на него, – что я в затруднительном положении, мистер Лей.

– Это часто случается со мной, – засмеялся капитан, – но никогда не было положения, из которого я бы не мог выйти. Расскажите мне о вашем, и, может быть, мне удастся сделать для вас то, что я делал для себя.

– Ну, так вот в чем дело, – сказал Лайонель. – Моего брата, как вы сказали, безусловно повесят, если он останется здесь. Если доведут дело до суда, он пропал, и в этом случае я тоже пропал. Бесчестье падает на родственников повешенного. Это ужасно.

– Конечно, конечно, – одобрительно заметил моряк.

– Я хотел бы спасти его от этого, – продолжал Лайонель, – но помочь ему избежать наказания – против моей совести, так как, клянусь вам, мастей Лей, я нахожу его преступление отвратительным – это трусливое, подлое убийство.

Мастер Лайонель замолчал и пристально посмотрел на собеседника. Они были совершенно одни в пустынном месте.

– Я буду вполне искренен и откровенен с вами, мастер Лей. Питер Годольфин был моим другом. Сэр Оливер мне не более чем сводный брат. Я хорошо вознаградил бы того человека, который тайно увез бы сэра Оливера от грозящей ему участи и в то же время сделал бы так, чтоб сэр Оливер не избег заслуженного наказания.

– Я сделаю это, – сказал капитан, – риск велик. Но вы ведь говорите, что хорошо вознаградите за это…

– Цену назначите вы, – быстро ответил Лайонель.

Глаза его лихорадочно блестели на бледном лице.

– Я сумею это сделать, не бойтесь, – сказал капитан. – Я отлично знаю, что вам нужно. – Как вам понравится если я увезу его за океан на плантации, где как раз нуждаются в рабочих с такими мускулами, как у него?

– Он может вернуться оттуда – был ответ.

– Ах, – сказал шкипер. – Что вы скажете в таком случае о морских разбойниках Берберии? Им нужны рабы, и они всегда готовы их купить, хотя и платят гроши. Я никогда не слышал, чтоб кто-нибудь вернулся если попал на их галеры. Мне приходилось вести с ними дела, обменивая людей на пряности, восточные ковры и тому подобное.

Мастер Лайонель тяжело дышал.

– Это ужасная судьба, не правда ли?

Капитан погладил свою бороду.