Текст книги "Ежевичная водка для разбитого сердца"

Следующие два дня прошли в тотальном неприятии действительности, из которого я выходила, только чтобы налить себе еще водки с грейпфрутовым соком или сменить диск в плеере. Пришибленная алкоголем и перипетиями «Героев»[10]10
  Американский фантастический телесериал.


[Закрыть], в которых мало что понимала, я перестала отвечать на мейлы и не подходила к телефону. Мне хотелось покоя, святого покоя и забвения. Было почти хорошо. Я бродила в старых флориановых пижамных штанах из кухни в гостиную и слушала сообщения, оставленные на автоответчике отцом. Мать, очевидно, так растерялась от моего отсутствия энтузиазма перед перспективой одинокой жизни, что позвонила отцу of all people[11]11
  Всех людей (англ.) – американская идиома для усиления смысла.


[Закрыть], чтобы он приободрил меня.

«Женевьева, это Билл». Отец никогда не говорил: «Это папа», всегда: «Это Билл». «Алло, Билл», – сказала я автоответчику. Я очень любила отца. Он был… «мужланом», вот, пожалуй, точное слово. Мой отец был мужланом, грубым и неотесанным увальнем, парвеню, демонстрировавшим свое богатство машинами, неприличными для человека его возраста, урожденным ирландцем, не питавшим никакого интереса к стране, где родился его отец, и гордившимся этим, и наконец – неисправимым любителем шуток «ниже пояса», даже не смешных. Он был также одним из самых душевных людей на свете, и от одного его присутствия все становилось легче и проще. Для переживающих несчастную любовь он был худшим советчиком в мире.

«Твоя мать сказала, что ты в печалях… ну и правильно, что он ушел, немчура… Этот парень много о себе понимал. А ты заслуживаешь лучшего, слышишь? Брось, дочка, не заморачивайся, выпей-ка да пойди, прогуляйся, ты оглянуться не успеешь, как найдешь себе в сто раз лучше!»

Я положила трубку, уши вяли от этого вздора. Два часа спустя он оставил еще сообщение: «Жозиана просила передать, что лучший способ вернуть мужчину – это игнорировать его. Сказал бы я, что думаю о тех, кто вешается на мужчин, да…» Фразу оборвал смех. «…Да ладно, вечером поговорим. Все равно это мнение Жози. А мое ты знаешь: без него лучше! Найдем тебе настоящего парня, цыпа моя». Жозиана была второй женой отца, профессиональной trophy wife[12]12
  Трофейная жена (амер.).


[Закрыть], проводившей время между парикмахерской, маникюрным салоном и теннисным кортом. Очень милая женщина, но советы ее были всегда исключительно некстати («тебе бы надо попробовать французский маникюр» – это был ее любимый).

Насчет «найти настоящего парня» – в это мне не очень верилось. Мне нужен был только Флориан, я это точно знала. Он был моим настоящим парнем. Надежный, целеустремленный, талантливый и решительный, он знал, чего хочет, и умел этого добиваться. Я любила в нем это отсутствие сомнений, обаятельную веру в себя и глубокую убежденность, очень, кстати, американскую, что нет ничего невозможного, надо только уметь мечтать.

Мой отец тоже ценил эти качества – он и сам был достойным приверженцем этой теории, близкой к американской мечте: он вышел из низов, бедное детство в Пуэнт-Сен-Шарль не помешало ему создать популярную продюсерскую телекомпанию и переместить свои пенаты в огромный особняк в Лоррене[13]13
  Зажиточный пригород Монреаля.


[Закрыть]. «Winners» – победителей – он уважал и имел благосклонность признавать это качество за Флорианом. Однако он находил его, на свой вкус, чересчур снобом: подписка на такой журнал, как Dwell[14]14
  Популярный журнал по архитектуре и дизайну.


[Закрыть], была чем-то в высшей степени подозрительным в глазах моего отца. Карьера в области экологического дизайна не укладывалась у него в голове. («Не понимаю я, какого черта город платит миллионы, чтобы сделать из парка игрушку. Если люди хотят видеть зелень, пусть едут за город. А нам тут нужны не парки, а паркинги».) А тот факт, что Флориан был физиологически неспособен смеяться его шуткам, стал непреодолимым препятствием для теплых чувств Билла. («Не хочу дурно говорить о твоем дружке, Женевьева, но он самодовольный гусак».) Да и Флориану мой отец никогда особенно не нравился. Он просто был слишком вежлив, чтобы это показывать. Излияния чувств, как позитивных, так и негативных, не были занесены в его генетический код.

Итак, я прослушивала сообщения моего отца, которые наверняка позабавили бы меня, не будь я в такой глубокой печали. Я прекрасно знала, что принизить человека было для него самой достойной тактикой утешения. Мои друзья были поделикатнее и к ней пока не прибегали. Они лишь поддакивали, когда я катила бочки на Флориана и обвиняла его во всех бедах, а потом меняли мнение с той же быстротой, что и я. Я кричала им тогда: «Вы же только повторяете за мной!» – как будто у них был выбор. Терпение они проявляли завидное. Не иначе, читали, думала я, учебник «Обращение с подругой, переживающей несчастную любовь».

Но в последние два дня я почувствовала меньше терпения, меньше слепого понимания в их мягких упреках. «Тебе надо выходить из дома, тебе надо перестать ему звонить, тебе надо принять душ, тебе надо поесть»… так что я больше не подходила к телефону, ругала их на все корки, призывая котов в свидетели, и пила, плача, водочно-ежевично-креветочный коктейль.

И, как бывает всегда, когда все очень, ну просто из рук вон плохо, но есть настоящие друзья, случилось то, что должно было случиться: они явились. Вдвоем. Я лежала на диване со стаканом моего вонючего коктейля в одной руке и пультом от телевизора в другой. Телевизор был выключен, а коты, которым обрыдло служить мне носовыми платками и наперсниками, спрятались в шкаф. Катрин и Никола позвонили в дверь раз, другой, потом я услышала, как поворачивается ключ в замке. Чертовы коты. Катрин приходила их кормить, когда мы уезжали, поэтому у нее был ключ. Они вошли и нависли надо мной. Такие огромные и полные сверхъестественной силы – куда мне было до них с моей энергией моллюска. Их раскрасневшиеся от холода щеки и блестящие глаза, казалось, принадлежали другому миру – миру здоровья, активности и счастливой любви.

Катрин заговорила первая:

– Это интервенция, Жен.

– Нннееет… не надо никакой интервенции… – выговорила я, успев подумать: «Вау. Я вправду пьяна». Никола подошел, подхватил меня под мышки и усадил на диван. На мне все еще были штаны от пижамы Флориана и старая клетчатая рубашка, которую я носила с университетских времен.

– Только не интервенция… Оставьте меня в покое…

– Даже Флориан беспокоится, – сказал Никола.

– Что?!

– Флориан нам звонил, – объяснила Катрин. – Ты, мол, названиваешь ему на сотовый в любое время дня и ночи и несешь вздор.

– Ага, мог бы, между прочим, сам прийти посмотреть, все ли со мной в порядке! Со мной не все в порядке!

Я поискала глазами вокруг себя, но тщетно. Никола, сразу понявший меня, открыл шкаф и, достав одного из котов, подал его мне. «Спасибо», – сказала я, хлюпая носом в черную шерстку. Кот, недовольный, но смирившийся со своей участью, добросовестно замурлыкал.

– Да что он о себе думает, этот хрен с горы? Какого черта вам звонит? Да пошел он! Пусть катится к своей хреновой хип…

– Мы пришли забрать тебя отсюда, – заявила Катрин.

– Ты не можешь здесь оставаться. Так больше нельзя. Это не здоро́во: тут вещи твоего бывшего, кругом воспоминания, и потом – ты целыми днями пьешь… – Она покосилась на мутную и неаппетитную жидкость в моем стакане. – Что это ты пьешь?

– Креветочный коктейль.

Катрин не стала вдаваться в подробности. «Бери чемодан, – сказала она Никола. – Я ею займусь». Никола отправился в спальню с чемоданом, который они принесли с собой, – я его сразу не увидела, он стоял за ними. Я слышала вопросы Никола, на которые он не ждал ответов: «Все брать? Только туалетные принадлежности? Черт побери, белья-то сколько у этого парня…»

Потом на меня снизошло озарение:

– Это Флориан! Это Флориан вас прислал, чтобы забрать меня отсюда! Он хочет жить здесь со своей чертовой дерьмохипстершей! Он хочет, чтобы я свалила, да? Фиг вам, я остаюсь, ясно? Квартира его, но ведь это он меня бросил, и это наш дом, наш!

– Нет, – мягко сказала Катрин. – Это больше не ваш дом. И потом…

– Это Флориан велел тебе так сказать!

– ЭЙ! – Она повысила голос. – Прекрати. Прекрати, Женевьева. Ты прекрасно знаешь, что Флориан мне ничего такого не говорил. Он сказал, что ты можешь оставаться здесь, сколько захочешь…

– Потому что мсье кувыркается в мотеле со своей чертовой…

Из спальни вышел Никола:

– А клетки для котов где?

– Что?

– Ты едешь к нам, Жен. Ты поживешь у нас со своей зубной щеткой и кисками, ясно?

– Но у вас нет свободной комнаты, и потом…

– Поселим тебя в моем кабинете, – сказал Никола. – Поехали. Катрин, надевай на нее пальто.

Он вернулся в спальню. Я подняла голову и посмотрела на Катрин:

– Кэт… я не могу…

– У тебя нет выбора, детка. Поехали. Мы тебя забираем.

– Нет! Я… и вообще: что потом? Что я буду делать? Катрин, что я буду делать?

– Там будет видно. Для начала переедешь, о’кей?

Я жалко кивнула и поплелась за Катрин в ванную, где уже текла вода. Там будет видно.

Глава 2

Мы приехали к Никола и Катрин под вечер, когда бледно-розовое солнце пыталось обогреть большую, всегда неприбранную гостиную. Кругом валялись кипы текстов, которые присылали Катрин на читку, горы еще не распакованных компакт-дисков, которые Никола, музыкальный критик в модном журнале, еще не успел прослушать, десятки – нет, сотни – разбросанных повсюду деталей лего и несколько пустых и полупустых пивных бутылок.

Кабинет Никола – маленькая комнатка, смежная с гостиной, был убран, старательно опустошен (вот откуда взялись горы компакт-дисков в гостиной!) и переоборудован в спальню. Позже мы называли эту комнатушку моей «палатой в реабилитационном учреждении». Но время для шуток еще не пришло, на тот момент они были так же маловероятны, как внезапная весна посреди холодного января. В комнате стоял раскладной диван, застеленный толстым цветным пуховым одеялом, создававшим уют и призывавшим к долгим сиестам; комодик, узкий письменный стол, с которого были убраны компьютер и музыкальный центр Никола. А на деревянном стуле, который должен был служить мне прикроватной тумбочкой, красовался букет цветов неестественно кричащей окраски, какие продают в супермаркетах.

«Это все, что мне удалось найти, – объяснила Катрин. – Надо было, наверно, пойти к флористу, но…» Не успела она закончить фразу, как я разрыдалась, тронутая такой предупредительностью и добротой.

– Это самые прекрасные цветы, которые я видела в своей жизни, – прорыдала я в порыве нежности, столь же искренней, сколь и смешной.

– Вряд ли, – вздохнула Катрин. – Но я рада, что они тебе нравятся.

Она обняла меня и поцеловала в макушку. Я услышала, как Никола за моей спиной поставил на пол клетки с котами, которые отчаянно мяукали, и открыл дверцы. Ти-Гус и Ти-Мусс осторожно вышли, озираясь с растерянным видом. Увидев, наконец, друг друга, они сошлись, обнюхались и дружно юркнули под кровать.

– Я поставил лоток на кухне, – сказал Никола, и я зарыдала еще пуще.

– Ты так и будешь плакать всякий раз, когда кто-то тебя пожалеет?

– М-м-мммда-ааааа…

Катрин и Никола переглянулись чуть испуганно, и я уже собралась возмущенно запротестовать, как вдруг из прихожей донеслись два голоса.

– Пап! Кэт!

– Привет…

Ной, маленькое белокурое торнадо восьми с половиной лет от роду, как две капли воды похожий на своего отца, вошел в гостиную вместе с Эмилио, соседом Катрин и Никола – личностью, в высшей степени абсурдной, и неофициальной нянькой Ноя.

«Привет, мой волчонок…» – Никола раскинул руки, и Ной запрыгнул на него, уцепился, как обезьянка, обхватив руками шею, а ногами талию. «Алло, Жен! Мы с Эмилио ходили сегодня на биржу труда!»

Никола поднял бровь и повернулся к Эмилио, одетому в свою неизменную футболку с изображением Че Гевары в перуанском берете.

– Ты не можешь получить статус безработного, Эмилио, ты не канадский резидент.

– Все люди имеют равные права! – отозвался Эмилио с густым кубинским акцентом.

– Надо быть резидентом, чтобы иметь право на статус безработного, дружище. – Отец поставил Ноя на пол. – Тебе бы помогло, если бы ты уже легально работал в стране.

– Я работал!

– Легально.

– Законы – это тюремная решетка! – выкрикнул Ной, направляясь к своему лего. Эмилио был неутомимым пропагандистом. Он проповедовал наивный и утопический коммунизм, существовавший только в его голове. Это было чудно́е собрание штампов, идеалов и надежд, которые он слепил вместе, для пущей достоверности ссылаясь на источники и цитируя (всегда неточно) Че Гевару. Он мог быть убедительным… для детей, да еще для определенного типа женщин зрелого возраста: мы регулярно видели выходящими из его квартир представительниц этой породы, которые буквально таяли от желания перед испанским акцентом и большими черными глазами кубинца, годившегося им в сыновья.

– В моей стране никого бы не оставили без гроша.

Мы с Катрин посмотрели на Никола. Неужели начнется? У него была скверная привычка затевать с Эмилио бурные споры, из которых он неизменно выходил побежденным, ибо последний жил в мире идей, где логика не имела никакого веса.

– Ты здесь нелегально, – сказал Никола.

– Моя родина – весь мир.

Катрин рядом со мной не удержалась от смеха. Ну вот, Никола в очередной раз съедят с потрохами.

– Если ты запросишь статус безработного… – он тщательно подыскивал слова. – Я хочу сказать, не в твоих интересах привлекать к себе внимание правительства, понимаешь?

– Я правительства не боюсь!

На этот раз засмеялась даже я.

– Хочешь пива, Эмиль? – спросила Катрин, явно желавшая, чтобы спектакль продолжался.

– Не могу, querida[15]15
  Дорогая (исп.).


[Закрыть], надо бежать. Меня ждут на съемочной площадке.

– Что?

– Я вчера в баре познакомился с одной кинопродюсершей, и она сказала, что я идеально подойду для небольшой роли в pelicula[16]16
  Фильм (исп.).


[Закрыть], который она снимает. Она мне заплатит, так что я пошел!

У Катрин, которая всю жизнь мечтала, чтобы ее ждали на съемочной площадке, отвисла челюсть. На этот раз засмеялся Никола, от души хлопая Эмилио по спине:

– Славно, дружище. Только не подписывай контракт, о’кей? Бери наличными!

– Я коммунист, но не дурак, hombre[17]17
  Человек (исп.), используется как дружеское обращение.


[Закрыть].

Кубинец широко улыбнулся Никола и хлопнул его по плечу.

– Adiós, Ной! Señoras…

Они с Ноем дали друг дружке пять только им двоим известным способом, и Эмилио вышел.

– Он это сказал, чтобы позлить меня? – спросила Катрин, едва за ним закрылась дверь. – Это вы его подучили так сказать?

– Нет… – Никола все еще смеялся.

– Черт, не может быть! Он ведь даже не актер!

– Ну… в каком-то смысле…

– Кто эта продюсерша? Кто, кто?!!

Не утерпев, она пулей вылетела из квартиры вдогонку Эмилио. Никола повернулся ко мне:

– Вау…

– Ты еще легко отделался.

– Нет, ты постигаешь его логику?

– «Моя родина – весь мир», – повторила я, подражая акценту Эмилио. – С этим не поспоришь, Нико.

Никола тихонько засмеялся и погладил меня по руке, одновременно тронутый (я передразнила Эмилио, почти пошутила – это был прогресс, достойный коматозника, наконец-то пошевелившего мизинцем, когда произнесли его имя) и преисполненный сочувствия. Мой подбородок тотчас же задрожал, в глазах защипало. Ну просто собака Павлова! Доброта – лампочка загорелась – слезы. Никола поспешно убрал руку, будто обжегся.

– Ладно, ладно, извини…

– Не-ее! Это ты меня извини! Это я невыносима! Это я навязалась вам с моими котами, моими соплями, да еще и… ЛОТОК НА КУХНЕ!

Готово дело. Я вошла в фазу несчастной любви под названием: «Я систематически поношу себя». Не самую, надо сказать, приятную для окружающих.

– Держись. Хочешь вина? Мы поужинаем, когда вернется Кэт, но, может быть, пока стаканчик вина?

– У-уууй-я-ааааа… как ты можешь жалеть такую, как я-аааа…

Никола сбежал на кухню. Я осталась на диване, всхлипывая без особого убеждения и ища в себе силы, чтобы достать из-под кровати одного из котов.

– Тебе плохо, потому что Флориан ушел?

Ной смотрел на меня своими большими голубыми глазами.

– Да, – шмыгнула я носом.

– Папе было очень плохо, когда Жюли ушла.

Он уже не говорил «мама» или даже «моя мать» о той, которая все же приходилась ему матерью. Она бросила их пять лет назад, когда Ною едва исполнилось три, чтобы, по ее словам, помогать развивающимся странам в Южной Америке. Я встретила ее через несколько месяцев в Монреале, но так и не сказала об этом Никола, который был убит уходом этой женщины, столь же эгоцентричной, сколь и эксцентричной. Он продал свой бар, который так любил, и стал музыкальным критиком, чтобы иметь возможность работать дома и уделять больше времени мальчику, которого обожал и собирался воспитать один.

– Ты это помнишь? – спросила я Ноя.

– Откуда мне помнить, мне было три года! – в подтексте слышалось: вот дура. – Это Катрин мне сказала.

А, Катрин. Язык без привязи, но самые благие намерения.

– Людям всегда плохо, когда кто-то уходит? – Он задал вопрос, не глядя на меня, сосредоточенный на пиратском корабле, который строил из лего.

– Часто, – ответила я. – Особенно если это кто-то, кого мы любим.

– Тебе-то, кажется, в самом деле плохо.

– Да… Мне очень жаль. Тебе мало радости видеть в своем доме взрослую дуру, которая ревет коровой.

– Мне не мешает.

В его тоне было столько искренности, что я разревелась еще пуще. Тем временем вернулся Никола с двумя стаканами вина. Долго же он их наливал, сумела я подумать. Избегает меня? Прячется? Моя новоявленная паранойя была безбрежным океаном, далеко еще не исследованным.

– Что случилось? – спросил он при виде моих слез. – Ной! Ты пожалел Женевьеву?

В его тоне был явный упрек, как будто он сказал: «Ты обидел ее в мое отсутствие?» Это было абсурдно и, надо признать, пожалуй, смешно.

– А что? – спросил Ной, уже ничего не понимавший. Объяснит ли ему Никола потом, что вопреки всему, чему его до сих пор учили, нельзя слишком жалеть взрослую дуру, которая ревет коровой в его доме. Он собирался что-то сказать, когда вошла Катрин.

– Вы не поверите!

В волосах у нее был снег, тапочки насквозь промокли.

– Ты выходила в тапочках? – спросил Никола.

– Ну надо же было мне его догнать! Времени не было надевать сапоги, он ведь раскатывает на велосипеде, зимой-то, черт бы его драл! Короче, знаете что?

Никакой реакции. Даже Ною было известно, что «знаете что?» Катрин ответа не требуют.

– Баба, которую он встретил, – это баба с «Фильм Солей Нуар»!

Опять никакой реакции. Хоть бы кто-нибудь знал, что это за зверь – «Фильм Солей Нуар»? Я – нет.

– «Фильм Солей Нуар»! Это они выпустили «Большую оттепель»!

Гробовое молчание. «Большая оттепель» кому-нибудь что-нибудь говорила? Очевидно, нет.

– Никто не понимает, о чем ты говоришь, Катрин, – фыркнул Ной, отчего его отец расхохотался, а я тихонько прыснула.

– Я пробовалась на главную роль! – выкрикнула Катрин так обиженно, что я прыснула еще раз. Она дала Никола подзатыльник. – Ты же помогал мне репетировать!

– Это роль девушки, которая выгуливает собак и скучает?

– Нет!

– Той, что бродит по Плато[18]18
  Плато-Мон-Руаяль – район Монреаля.


[Закрыть] в поисках своей идентичности?

– Черт, ты это нарочно?

Катрин пробовалась на столько ролей, что трудновато было все упомнить. Получала она роли редко, и не лучшие. А между тем она была хорошей актрисой. Я видела ее на сцене в трех пьесах, где она блистала и даже была замечена. Но больше – ничего. Мы все были уверены, что предложения так и посыплются после этих постановок, но их не было. Крошечная ролька в телесериале, дурацкая реклама хлопьев быстрого приготовления – и ничего серьезного.

Катрин сама говорила, когда ей случалось немного выпить: «Ничего, достойного меня». Несколько претенциозно, конечно, но она была права. Кукольные личики девушек куда менее талантливых то и дело мелькали на экранах, а Катрин прозябала в безвестности. Ее агентша всегда звонила ей с одними и теми же извинениями от режиссеров и продюсеров: слишком полная, слишком смуглая, слишком типичная.

«Чего бы я только не дала, чтобы быть похожей на тебя», – говорила она иногда. Это было лестно, но до ужаса грустно. Катрин хотела променять свои огромные, почти черные глаза, свой чувственный рот, свою густую шевелюру цвета воронова крыла и нос, доставшийся ей в наследство от отца-армянина, на мои правильные черты и норманнскую бледность, позволявшие мне совершенно раствориться в толпе молодых монреальцев. Квебекское телевидение, судя по всему, желало показывать только самых обыкновенных девушек.

«Разве продюсер имеет право так говорить?» – спросила я как-то. «Детка, – ответила она, – представь себе, что на самом деле он хочет сказать: «У нее толстый зад и слишком еврейский нос». Блин, «слишком полная и слишком типичная» – это так, семечки». Я смотрела в пустоту, возмущенная и шокированная, а Катрин тем временем в тысячный раз изучала рекламный буклет, описывающий все преимущества ринопластики. «Когда-нибудь я напишу твою автобиографию», – говорила я, смеясь, ей в утешение. Она, хороший игрок и вечная оптимистка, улыбалась: «Назовем ее «Стать как все: мой путь от безвестности к славе», автор Катрин Сароян». И мы смеялись, а что еще нам оставалось делать?..

Теперь вот Эмилио получил роль, которой не добивался и даже не хотел, – для Катрин это был, естественно, нож острый. И конечно же, Никола нарочно ее дразнил. Потому что она очень забавно сердилась, к тому же эти двое никогда не упускали случая поддеть друг друга, с тех пор как научились говорить. Они росли как брат и сестра – их матери были однояйцевыми близнецами и родили детей с разницей в восемнадцать месяцев. Первым родился Никола, белокожий, белокурый младенец, похожий на маму, за ним Катрин, смуглая черноволосая девочка, копия папы. Две сестры всю жизнь жили по соседству, и когда отец Катрин навсегда отбыл в Старый Свет, оставив своей жене только долги, а дочери – экзотический нос и не менее экзотическую фамилию, поселились вместе.

– Дура ты, – фыркнула Катрин и ушла в кухню налить себе вина.

– Сказала девушка в мокрых тапочках…

Катрин вернулась в гостиную босиком с полным до краев стаканом в руке.

– Опомниться не могу, – сказала она. – Черт побери, этот клоун клеит мадам в баре и – бац! – получает роль!

– Может, тебе тоже надо клеить мсье в барах? – вынес предложение Ной. – Почему вы смеетесь?

– Потому что ты красавчик! – ответила Катрин и, схватив его в охапку, звонко поцеловала в шею, отчего он зашелся смехом. Я смотрела на него и про себя желала ему никогда не грустить, никогда не знать горя, никогда не мучиться. Наивная надежда, от которой мне, разумеется, захотелось плакать. Я пролила несколько слезинок, подумав, что все равно их скоро никто не будет замечать. Я была не совсем права. Когда я нагнулась за очередным носовым платком, Никола тихонько похлопал меня по бедру:

– У нас замечательное меню для тебя на сегодняшний вечер, Жен. Вино и скрэббл, а потом суши и горячее сакэ, и посмотрим «Девичник в Вегасе».

– Ох, нет… только не комедию… я не способна смеяться, блин, мне хуже, когда я смотрю комедии.

– Жен! А толстуха гадит в умывальник!

Судя по всему, НИЧТО не было в глазах Никола убедительнее толстухи, гадящей в умывальник.

Ной весь напрягся в руках Катрин:

– Что? Можно посмотреть? Можно посмотреть?!

Мы с Катрин понимающе переглянулись. Да уж, куда денешься. В тридцать шесть лет, как и в восемь с половиной, мужчина не может устоять перед отборным сортирным юмором. Должна, впрочем, признаться, что и я тоже. Я смотрела этот фильм в кинотеатре с Флорианом и расхохоталась с полным ртом поп-корна, когда упомянутая толстуха делала свое дело, вопя: «DON’T LOOK AT ME!»[19]19
  Не смотри на меня (англ.).


[Закрыть]. Флориан, исключение, подтверждающее правило, посмотрел на меня, как на дегенератку. Я поморщилась при этом воспоминании. Разумеется, некоторые стороны натуры Флориана мне не нравились. Но я, как образцовая мазохистка в несчастной любви, во всяком случае – пока, сознательно закрывала на них глаза.

– Ладно, – согласилась я. – Посмотрим «Девичник в Вегасе». Но не судите меня строго, если я в конце разревусь.

– О, думаю, суд тебе не грозит, – отозвался Никола, а Катрин тем временем уже расставляла скрэббл.

– Можно с вами поиграть? – спросил Ной.

Катрин поморщилась. В прошлый раз, когда Ной играл с ними, он ее обыграл.

– Валяй, ставь первым, – сказала она, протягивая ему мешочек с буквами. Он вытащил А и гордо показал нам. Не гримасничай, – добавила Катрин притворно строгим тоном.

– Я не гримасничаю, это мой обычный плутоватый вид!

– Какой-какой вид? Нет, скажите на милость, откуда он это берет?

Никола посмотрел на меня и беспомощно развел руками. «Понятия не имею. Никакого, черт возьми, понятия…» Тем не менее он улыбался, гордый своим плутоватым сыном.

Я, в свою очередь, протянула руку к мешочку.

– Я не смогу поставить икс. Это напоминает мне «экс».

– Мы вообще убрали икс, – сказала Катрин.

– В голове не укладывается, что у меня есть «экс». Флориан – мой «экс»… – Катрин и Никола с тревогой смотрели на меня, готовые кинуться к коробке с носовыми платками и/или к ближайшему коту, чтобы утереть подступающие слезы. – Сколько времени должно пройти, чтобы я усвоила, что он мой «экс»?

– Два года, – ответил Никола, не поднимая глаз от подставки, на которую он выкладывал буквы. Мы с Катрин переглянулись. Горе Никола, когда ушла Жюли, было глухим, глубоким и устрашающим. Я тогда знала Никола всего год, но была потрясена силой его боли. Он ни с кем не разговаривал и, казалось, должен был прилагать физическое усилие, чтобы не взорваться, – так оно, вероятно, и было. Катрин заботилась о нем и Ное все эти долгие месяцы с той же любовью, которую выказывала сегодня мне.

«Год, чтобы понять, что он не вернется, и еще год, чтобы с этим смириться, – уточнил Никола. – Может показаться, что это одно и то же, но это разные вещи».

Я понимала. Я прекрасно это знала, несмотря на толстый слой ваты, казалось, окутавшей каждый мой нейрон: я была неспособна поверить в то, что Флориан – мой «экс», потому что какая-то часть меня все еще была уверена, что он вернется.

«Это нормально, – сказал Никола, как будто прочитав мои мысли. – Думаю, это вопрос выживания. Вроде как в первое время твой рептильный мозг, или что-то там такое, знает, что ты не сможешь договориться с уверенностью в необратимом уходе, и убеждает тебя, что это ненадолго.

– Неприятие действительности ради выживания? – с сомнением спросила Катрин.

– Не так уж глупо, – сказала я.

После ухода Флориана я была фанаткой неприятия. Флориан ушел не насовсем, мои издатели не знают, что я больше не пишу, и продолжают посылать мне чеки, выпить бутылку водки за три дня не опасно для здоровья… список можно было длить и длить.

– У меня слово! – крикнул Ной, наклонившись и тщательно расставляя буквы. S… A… Q…

– Sac пишется с С на конце[20]20
  Sac – сумка (фр.).


[Закрыть], мой родной.

– Не sac – S, A, Q!

Я тихонько прыснула – это был с некоторых пор мой смех. «Понятно, сколько вы пьете, если ваш сын думает, что SAQ – это имя нарицательное». Я часто говорила о Ное «ваш сын», и никто меня давно уже не поправлял. Катрин рассмеялась: «Это не слово, мой родной. Это сокращение: Societé des Alcools du Quebec[21]21
  Общество алкогольных напитков Квебека (фр.); SAQ – сеть винных магазинов в Канаде.


[Закрыть]. Но ты все равно молодец».

Ной убрал буквы и снова склонился над своей подставкой с сосредоточенным видом, я не удержалась от улыбки. Я так часто играла в скрэббл с Флорианом! Это было наше «стариковское времяпрепровождение», как мы любовно называли такие часы. Мы усаживались летом на балконе, зимой – перед маленьким этаноловым камином, открывали бутылку вина, или я готовила коктейли, и подолгу играли, спокойно и безмятежно, по крайней мере, мне так казалось… Как же от этих воспоминаний, которые я считала безмятежными, мне теперь больно! Они задним числом отравлены близостью конца, в котором уж точно не было ничего безмятежного. Я играла в скрэббл, попивая коктейли и твердо веря в счастье, которого не было. Как долго еще я не смогу вспоминать об этом, не чувствуя себя наивной дурой?

«Хорошо нам будет в богадельне, верно? – говорил Флориан. – Старичок, старушка и скрэббл». Когда он перестал упоминать о богадельне? Я этого не заметила. Но картины совместной старости, должно быть, исчезли задолго до конца нашего союза.

Я провела рукой по лицу, как будто этим простым движением могла смахнуть мысли, которые, надо полагать, засели во мне очень и очень надолго.

В тот раз, когда мы любили друг друга у камина в доме моего отца, пока тот катался на лыжах со своей женой и моей сестрой, я испытала такой силы оргазм, что совершенно сорвала спину, после чего пришлось всем объяснять, что я слишком сильно чихнула. Весь остаток рождественских каникул мы улыбались, как два идиота, всякий раз, когда мне случалось чихнуть («Осторожно, спина! – Ничего, обойдется…») и отпускали дурацкие шутки на тему: «Что-то мне очень хочется чихнуть…»

В тот раз, когда мы заблудились, направляясь в гости к одному из его братьев, переехавшему в какую-то деревню в баварской глуши, и забрели, надутые и недовольные, в маленький трактир, казалось, сошедший со страниц сказки или романа «плаща и шпаги». Мы сели за деревянный стол на улице и выпили несколько кувшинов холодного пива, глядя, как сгущаются сумерки над горами и долиной. Мы были вместе уже больше трех лет, но в тот вечер говорили так, будто только что узнали друг друга. Мы диву давались и смеялись до упаду – мы снова друг друга покорили.

В тот раз, когда мы читали газеты февральским утром в воскресенье, и, подняв голову, я вдруг увидела, что он смотрит на меня. Он улыбался, и его голубые глаза сияли теплым, обволакивающим светом. «Ты самая красивая женщина, которую я видел в жизни», – сказал он мне, после чего спокойно вернулся к чтению. Оттого, что мы были вместе уже четыре года, и оттого, что, если говорить объективно, я никогда не была самой красивой женщиной, которую он видел в жизни, мое сердце как будто растаяло в груди…

– Ты играешь во «в тот раз, когда»? – спросил меня Никола.

– Что?

– Ты витаешь в облаках и улыбаешься ностальгической полуулыбкой.

– Я…

– Не играй во «в тот раз, когда». Это вредно.

– Опасно для жизни, – подхватила Катрин.

– Что это за игра «в тот раз, когда»?» – спросил Ной.

Я взяла стакан с вином.

– Боже мой… я в самом деле так предсказуема, да?

– Просто мы тебя знаем, вот и все.

Я снова захлюпала носом:

– Ну да, но меня уже достало… Мне кажется, я вот уже десять дней играю в скверном фильме.

– Ну и отлично, играй – не жалуйся, – сказала Катрин. – Вот бы мне сыграть в фильме, хоть скверном.

Я чуть улыбнулась, благодарная ей за эту шутку, так удачно разрядившую атмосферу.

– Все верно… я кажусь себе такой… скучной. Такой банальной. Все это дерьмо так… банально. Это моя несчастная любовь, но… это так мелко, так предсказуемо. То, что я делаю – горюю, страдаю, самобичуюсь, пью, как все бедолаги, которых бросили.

– Никто не просит тебя быть оригинальной, Жен.

– Да, я знаю.

Я не стала упрямиться. Даже недостаток оригинальности моего горя страдал недостатком оригинальности.