Текст книги "Ежевичная водка для разбитого сердца"

Она смотрела на меня с сокрушенным видом. Я понимала, что она хочет сказать. Что я, собственно, подразумевала под «хорошим знаком»? Что некоторая нервозность в обычно таком степенном голосе Флориана означала, что он может ко мне вернуться? Размышления под таким углом не могли не быть смертельно опасными, это было абсолютно ясно даже сейчас, когда я пыталась заглотить децилитр «маргариты» в один присест.

– Ладно, все, – решилась я. – Прослушаем еще раз.

Я хотела было нажать клавишу телефона, но тут вошел Никола и объявил с победоносным видом: «Я принес водку!» Он остановился, разочарованный, увидев, что с крепким алкоголем у нас уже все в порядке. Наши стаканы были наполовину пусты.

– Где Ной? – спросила Катрин.

– У Эмилио. Он вышел на площадку, когда услышал нас, и сказал, что Ною, наверно, лучше побыть сегодня вечером у него.

Мы с Катрин переглянулись и одобрительно покивали. Начинающий актер или нет, Эмилио был неоценимым помощником.

– Что тут творится? – спросил Никола.

– Звонил Флориан. Мы как раз собирались еще раз прослушать его сообщение.

– Подождите меня, я налью себе выпить. Вы что пьете?

– «Маргариту», но это слишком долго, пока еще ты приготовишь! Выпей из моего стакана, потом еще смешаем.

Катрин не было равных, когда приходило время контролировать потребление алкоголя, необходимого для выхода из кризиса.

– Отлично, – сказал Никола и сел перед нами, потирая руки. Он отпил большой глоток из стакана Катрин и посмотрел на нас. – Ну что, слушать будем или как?

– А тебе не терпится, да? – спросила я, чуть улыбнувшись. – Ты же мужик, чего ж так возбудился, а?

– Я не возбудился, просто любопытно, что он там оставил за сообщение… – Он осекся, увидев, что я смотрю на него все с той же ехидной улыбкой. – Слушай, я, пожалуй, решу, что ты была куда приятней, когда орошала слезами все наше белье!

Он, однако, взял меня за руку, звонко ее поцеловал. И тут же поторопил:

– Ну, давай же! ДАВАЙ! – и показал на телефон.

Мы прослушали сообщение. Голос Флориана не успел сказать «пока», а мы с Катрин уже кричали наперебой: «Он действительно не такой, как всегда!», «Ему плохо, это ясно, ему плохо. Ведь ему плохо, да?», «Как вы думаете, что он хотел сказать своим «забудь»?» и особенно: «Нет, скажите на милость, как это он говорил с моей матерью?!»

– О’кей, тайм-аут! – крикнул наконец Никола. – Будем разбираться поэтапно. Здесь есть над чем подумать.

Как я их любила! Их внимание ко мне, их эмоциональность, тот факт, что они были взвинчены не меньше, чем я, от этого сообщения, трогали меня до глубины души и – я это знала – не давали мне закрыться в одиночестве своей комнаты и слушать сообщение в режиме нон-стоп сотни раз, а то и – что было бы катастрофой – звонить, может быть, даже не единожды, Флориану.

– Какое счастье, что вы у меня есть, – сказала я.

– Забей! – бросила Катрин, подняв руку к Никола, и они дали друг дружке пять. Я готова была прижать их обоих к груди и задушить в объятиях, так я их любила.

– Так. – Никола собрался что-то сказать, но передумал. – Сначала надо выпить.

– Нет, Нико!

– Надо! Я сейчас.

Он ушел в кухню, забрав наши стаканы. Не успели мы с Катрин еще раз прослушать сообщение до конца, как он уже вернулся.

– Ух ты!

– Я пять лет держал бар, не забыли? – Он поставил перед нами три полных стакана. – Итак. Тут есть три важных пункта: номер один – тон. Затем – искренность его извинений и пункт два-прим: что он хотел сказать своим «забудь». И наконец, третье: Жен, как ты себя ощущаешь? Такая повестка дня вас устраивает?

– Ух ты, – повторила я – других слов не нашлось, чтобы выразить восторг его умением разложить все по полочкам. – Мне даже захотелось сделать тебе предложение.

Никола повернулся к Катрин:

– Она такая с тех пор, как вы вернулись из бара?

Катрин кивнула.

– Вот и хорошо! – улыбнулся Никола. – Не знаю, что это значит, но так-то лучше, чем реветь на диване. Это больше на тебя похоже.

Я чмокнула его в лоб:

– Ну что, я начну? Хотите знать мое мнение о тоне?

– Валяй, – кивнул Никола.

Следующие два часа мы пили коктейли, доедали прямо с блюда оставшиеся макароны и анализировали сообщение Флориана. Был ли причиной эйфории удар хлыстом – встреча в баре? Или так подействовала текила Эмилио? Или падавший за окном снег, создававший ощущение, что мы живем в коконе, под надежной защитой от внешнего мира? Я получила, как ни странно, массу удовольствия. Мы смеялись, разрабатывали абсурдные теории; в успокаивающем тепле любви моих друзей я чувствовала себя сильной, и все было под контролем.

Мы пришли к следующему выводу: Флориану искренне жаль. Это было бесспорно, и основанием для нашего решения служил его сокрушенный и неловкий тон, так на него непохожий. Его «забудь» тоже подтверждало нашу теорию: он сказал в этом сообщении, которого мы наслушались ad nauseam: «Надеюсь, что ты сможешь… Vergiß das…»

Не такой он все-таки дурак, чтобы думать, будто я его прощу.

Его поступку – на этом сошлись мы все – не было прощения. Даже если ему искренне жаль, без устали повторяли мы. Я спрашивала себя, не решаясь поделиться с друзьями, долго ли смогу удержаться на этой реваншистской позиции. Личный опыт подсказывал мне, что, как только друзья лягут спать и пройдет действие текилы, мое негодование может, увы, растаять, как снег на солнце…

Ну и ладно!

Зато сейчас я была полна праведного гнева и радостно посылала проклятия на голову Флориана: его рациональность и его жалость оскорбляли меня.

Выдвигалась идея, что он не мог не подозревать, что столкнется со мной, нарисовавшись в баре Нико. Но это предполагало подлинную жестокость с его стороны, а я слишком хорошо его знала, чтобы исключить такую возможность. Он мог быть обидно холоден, мучительно непреклонен, но он не был жесток. И он был хорошо воспитан – даже до смешного хорошо: его вежливость и маниакальная забота о том, чтобы не поступить неуместно или некорректно, были для меня неиссякаемым источником шуток в пору нашей совместной жизни.

«Значит, он просто идиот», – пришла к выводу Катрин, когда мы исключили жестокость как двигатель его действий. И правда: было ли другое объяснение, кроме глубокого идиотизма, чтобы оправдать такой поступок?! Я так боялась, как бы кто-нибудь из моих друзей не сказал это раньше меня, что сама воскликнула: «Любовь! Любовь делает человека идиотом!» Катрин и Никола промолчали, но переглянулись, и этот взгляд не ускользнул от меня. Если чертова хипстерша выразила желание пойти в бар Нико, может ли быть, что Флориан, обычно такой предусмотрительный, как ни в чем не бывало надел пальто, сказав себе: «Она никуда не выйдет»?

Что до моего самочувствия… до этого мы еще не дошли. Мое настроение – увы, я это слишком хорошо понимала – могло измениться с минуты на минуту. Я подозревала, что Никола особенно хочется знать: есть ли у меня безумное желание позвонить Флориану? Или допускаю ли я, что безумное желание позвонить Флориану у меня появится – что, в сущности, одно и то же. Я опять предвосхитила их тревожный вопрос, заверив, что не имею, по крайней мере сейчас, никакого желания звонить моему бывшему. Я слишком на него зла! Да и потом вряд ли позвоню: я слишком горда. «Торжественно обещаю вам, что не стану сегодня ночью прятаться под одеяло с телефоном», – сказала я им. Это обещание я дала и себе, потому что остатки здравого смысла подсказывали мне, что делать этого не следует ни в коем случае. Пусть потомится, черт бы его драл. «Пусть почувствует себя виноватым, – сказала я Катрин и Никола. – Все равно это национальный вид спорта в Германии».

Конечно же, я надеялась, от всей души надеялась, что он перезвонит. Что оставит еще сообщения, одно другого сокрушеннее! Но об этом я не говорила. Я прекрасно знала, что друзья и так догадываются о моих мыслях.

Около половины девятого Никола сходил за Ноем в соседнюю квартиру. Они с Эмилио ходили есть гордитас и польо асадо[28]28
  Мексиканские блинчики с начинкой и жареная курица.


[Закрыть] в маленький ресторанчик в Розмоне, и на груди у Ноя красовался значок с изображением Че. «А мы голосуем лево, а?» – спросил он с порога, и, закрывая дверь, мы услышали смех Эмилио.

Никола уже начал отвечать:

– Мы голосуем… да, мы голосуем лево, но…

– Мы голосуем лево, потому что хорошие люди слева! – радостно перебил его Ной.

– Это не так просто, – сказал Никола.

– Нет, очень просто: хорошие слева, а плохие справа.

– Не обязательно…

– Ну… технически это, пожалуй, верно, – вмешалась Катрин.

– Нет, технически это совершенно неверно! – возразил Никола. – Ной… дело в том, что… конечно, я, например, разделяю ценности, близкие к левым, но… это не значит, что… дело в том, что это очень важно, чтобы… тебе надо развивать критическое суждение, понимаешь?

Когда дошло до «критического суждения», мы с Катрин рухнули на диван от смеха.

– ЭЙ! Я пытаюсь объяснить моему сыну важные вещи! – заявил Никола на полном серьезе, уходя за Ноем в его комнату.

– В чем-то он прав, – сказала я.

– Забей! Да здравствуют левые!

– Нет, я хочу сказать, что Никола прав.

– Чума, – ответила Катрин, язык у нее начал заплетаться. – Тебе бы понравились в восемь лет лекции по политологии вместо сказки на ночь?

Я улыбнулась. Когда мне было восемь лет, отец укладывал меня спать не со сказкой, а с непристойными анекдотами, от которых я покатывалась со смеху, пока моя мать читала в гостиной.

– Моя мать! – воскликнула я, вспомнив о ней.

– Что твоя мать?

– Так ведь моя мать говорила с Флорианом! Сейчас я ей позвоню.

Но трубку никто не брал. Я посмотрела на часы. Около девяти – она, наверно, в театре. А автоответчика у нее, конечно же, нет.

– Выпьем еще? – предложила Катрин.

– Нет, не стоит… И вообще, я, наверно, пойду спать.

Переживания этого дня вдруг навалились на меня, как тонна – как тысяча тонн – кирпичей. В гостиную вышел Ной, очаровательный в пижамных штанишках с надписью «Монреаль Канадиенс». Он побежал в ванную чистить зубы и вернулся к нам примерно через восемь секунд.

– Хм, – хмыкнула Катрин. – Что-то недолго ты чистил зубы.

– А у тебя язык заплетается! – ответил ей Ной, смеясь, и мне тоже стало смешно. Он чмокнул нас обеих и убежал в свою комнату.

– Серьезно, – сказала я Катрин, – я на ногах не держусь.

Я и правда не помнила, чтобы когда-нибудь так уставала за всю свою жизнь.

– Как ты? – спросил меня Никола, закрыв дверь комнаты Ноя.

– Навалилось, – ответила я. – Пойду, возьму пример с Ноя. Ты мне тоже споешь колыбельную про критическое суждение?

Никола погрозил мне пальцем, а Катрин на диване покатилась со смеху. Через пятнадцать минут я лежала под цветным пуховым одеялом между счастливо мурлыкавшими Ти-Гусом и Ти-Муссом. Я не сказала Катрин и Никола, что глубина и интенсивность бесконечно долгого взгляда, которым мы обменялись с Флорианом, убедили меня в том, что между нами еще что-то есть и что эта мысль, даже когда я содрогалась от гнева, грела мне сердце.

«Я не должна так думать», – шепнула я темноте и двум спящим котам. Но я уже знала, что гнев иссякнет и негодование пройдет, а эта мысль останется. Будь ты проклято, слабое сердечко, подумала я. Через приоткрытую дверь мне было слышно, как Никола и Катрин смеются и разговаривают вполголоса. У них двое детей на руках, успела я подумать и уснула.

На следующий день, когда я встала, Катрин с Ноем уже ушли. Никола сидел за своим временным столом, лицом к стене, в огромных наушниках. Он снял их и повернулся ко мне:

– Как ты, спящая красавица?

– Который час?

– Десять.

Я проспала тринадцать часов. Я потерла лицо – чувство было такое, будто я выходила из комы.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил Никола.

– Я… сама не знаю.

Я чувствовала себя слабенькой, как выздоравливающая после тяжелой болезни.

– Хочешь круассан?

– Вообще-то… вообще-то я бы, пожалуй, вышла, – сказала я. – Пойдешь со мной?

– С удовольствием, дорогуша.

Мы по-быстрому оделись – я не стала даже переодеваться, просто напялила пуховик поверх старой футболки и пузырящихся штанов, служивших мне пижамой.

Потеплело, и, выйдя из кафе, где я в рекордное время уничтожила яичницу с беконом, мы пошли прогуляться на свежем воздухе. Стоял серенький зимний денек, тротуары были мокрые, собачьи какашки таяли у длинных сугробов.

– Я так и знала, что это ненадолго, – сказала я Никола. Он держал меня под руку, и мы шли медленно, без определенной цели.

– Что?

– Да моя вчерашняя суперформа.

– Это нормально. Я пережил то же самое, когда встретил Жюли, после того как она меня бросила. Она сказала, что уезжает в Южную Америку, – и вдруг я встречаю ее в Монреале.

– Так ты знал?

Никола вскинул на меня удивленные глаза:

– Так ты знала?

– Да… я тоже ее видела… Но ты-то, ты знал? Я тебе не говорила, чтобы не…

– Знал… – Он засмеялся и покачал головой.

А я спросила себя, через сколько времени я тоже смогу говорить без гнева и без боли об этих днях после разрыва.

– В общем… меня так тряхануло, что я был как под кайфом почти неделю. Но потом… – Он встревоженно посмотрел на меня.

– Все правильно. Я хочу сказать: не так уж все плохо. И уж точно – ничего общего с твоей историей. У нас нет чада, и он не заливал мне, что уезжает на край света…

– Не сравнивай, Жен. Так плохо и так плохо. Не хочу бередить твои раны, но у разбитого сердца нет градаций…

– Ты думаешь?

– Что разбито, то разбито. Мое разбилось на тысячу кусочков. Но оно склеивается. Все со временем склеивается.

– Мне кажется, что мое раскололось надвое.

Он улыбнулся мне. Мне нравилось говорить с ним о моем разбитом сердце. После разрыва он стал моим единомышленником, товарищем, братом по оружию. Катрин – та никогда не знала несчастной любви, она часто говорила, что ее истинное несчастье в том, что у нее еще не было большой любви… по-своему это было не менее грустно, чем наши горести. Но у нас с Никола было нечто общее и весьма конкретное: уход единственного человека, которого нам хотелось удержать.

– Это не твоя мать, вон там?

– Где?

Никола показывал на парк, где группа людей выполняла странные синхронные движения в очень медленном темпе. «Это, наверно, ее тай-чи», – догадалась я. Мы подошли, как раз когда группа расходилась. Моя мать, кажется, была самой молодой.

– Ну, как экстремальный спорт? – спросила я, подойдя поближе. Она обернулась и была буквально ошеломлена при виде меня.

– Мы живем в одном городе, мама, ты забыла?

– Да! Да, конечно… я просто… – Она широко улыбнулась. – Но я очень рада, что ты вышла, Женевьева! Свежий воздух пойдет тебе на пользу!

– А ты думала, я не выхожу?

– Что? Да ничего я не думала, просто – когда я видела тебя на прошлой неделе… О, добрый день, Никола!

Мать расцеловалась с Никола. Она была очень миленькая в спортивном костюмчике, который больше подошел бы для лыжного кросса, чем для пантомимы в ритме слоу моушен в парке.

– Флориан тебе звонил, да?

– Да… Где-то с неделю назад… Вскоре после того, как я заходила к тебе. Бедный мальчик, он так переживал!

– Да ладно! Не будешь же ты жалеть человека, который меня бросил?

– Как хочешь, как хочешь… Но он беспокоился за тебя, и, честно говоря, я сказала ему, что он прав!

Ну почему у меня нет нормальной матери?! Матери, которая послала бы человека, разбившего сердце ее дочери, очень далеко? Отчитала бы его так, что мало бы не показалось? Объяснила бы ему, что он потерял самую лучшую девушку на свете? Я знала, что, если задам этот вопрос моей матери, она ответит, что объективно – я не самая лучшая девушка на свете и что, если Флориан влюбился в другую, с этим ничего не поделаешь.

– Ты в самом деле думала, что я так и буду сидеть безвылазно в нашем доме?

– Ну… мне показалось…

– Не так уж было плохо!

– Э-э… – Никола поднял палец, чтобы вмешаться, намекая кивком головы, что да, было именно так плохо.

– Да ты посмотри на себя… я уверена, что тебе полезно прогуляться, правда?

Надо отдать ей должное, она была права.

– Да, да, но…

– Вот увидишь, – добавила она, и глаза ее засветились таким оптимизмом, что я прикусила язык. – Скоро вся твоя энергия к тебе вернется. И потом – у тебя наконец-то будет время на себя. – «Время на себя» – это был любимый бзик моей матери. Ничто на свете не могло сравниться в ее глазах с бесконечным счастьем – иметь время на себя.

– Можешь прийти позаниматься с нами тай-чи!

Я посмотрела на группу тай-чи. Старички, разведенки, люди, «имеющие много времени на себя»…

– Может быть, мама. Прогуляешься с нами?

– Нет… Пойду, выпью горячего чаю с подругой.

– О’кей…

Мы расцеловались с ней, и она простилась со мной, победным жестом вскинув два кулачка. Практика тай-чи и, боюсь, тот факт, что единственная дочь осталась одиночкой, решительно радовали ее.

– Ты будешь заниматься тай-чи в парке? – спросил Никола, примерно через квартал.

– Не-е-еет… нет, Нико, мне не суждено стать дамочкой, занимающейся тай-чи в парке…

– Успокойся, успокойся… До этого тебе далеко. Но все-таки твоя мать на свой манер выглядит совершенно счастливой.

Я ничего не ответила. А ведь с этим не поспоришь. Моя мать счастлива.

Это странное счастье, состоящее из покоя, «времени на себя» и почти категорического отказа от любых стимулов извне, кроме театра, мы с Катрин попытались подвергнуть анализу несколько дней спустя.

Мы сидели неподалеку от кафе, где работала Катрин, в ресторанчике, который потчевал клиентов безупречной классикой французской буржуазной кухни.

– Не могу больше, достала жратва по новым рецептам, – сказала Катрин, когда мы искали, где бы поесть. – Китайский паштет по новому рецепту, мясо по-бургундски по новому рецепту, жареная утка по новому рецепту, пирог с вишнями по новому рецепту… Могу я, черт возьми, просто съесть филейчик от шефа, без необходимости мысленно его воссоздавать?

Я не могла с ней не согласиться, и мы вернулись в это проверенное местечко без претензий, где мне очень нравилось, и к тому же я была уверена, что на сей раз уж точно не столкнусь с Флорианом.

Он оставил сообщение на автоответчике Никола, попросив его позаботиться обо мне, чем вызвал бурю негодования со стороны Катрин, которая сочла, что надо, в самом деле, быть законченным мачо, чтобы обращаться с такой просьбой к мужчине, как будто женщины, мои подруги, на это неспособны! Флориан также пообещал отныне избегать мест, где бывала я. «Хорошая новость», – сказал мне Никола, а у меня сердце так и упало: это был этап, еще один этап на пути нашего разрыва.

– Возьмем бутылочку? – спросила Катрин, еще не успев сесть. – Мартини?

– Два сухих мартини, – сказала я официанту. – С водкой. Безо льда. Очень сухих.

– Хорошо здесь, правда? Я, пожалуй, съем филейчик… или тартар!

Я тщетно искала глазами Флориана. Выходить было надо, как надо делать уколы или показываться доктору. Я знала, что он обходит стороной это место, что делало его еще ближе: его просчитанное отсутствие было всюду, в больших зеркалах, в барной стойке, тянувшейся вдоль одной из стен ресторана, в освещавших нас лампах…

– А я рада, что ты ешь мясо, – Катрин уже больше года была вегетарианкой. Одна из ее многочисленных попыток «усовершенствоваться» – моя подруга находилась в перманентном поиске самосовершенствования. Всевозможные терапии, восточные религии, посещение ашрамов, горы прочитанной литературы по популярной психологии – стоило кому-то где-то поманить обещанием лучшего «я», и Катрин сразу на это клевала.

– Пора бы знать, что вегетарианство полезно для здоровья, – ответила она.

– Зато скучно. И потом, разве ты не чувствовала себя в чем-то ущемленной?

– Может быть…

– Сейчас ты скажешь, что хорошая бутылочка красного шла под гороховое пюре не хуже, чем под телячью ножку?

– Я в то время не пила. Берегла здоровье.

Мы засмеялись и чокнулись. Спустя два мартини, бутылку вина и еще четыре коктейля мы покачивались на плавучем острове, пытаясь добраться до истоков ускользающего счастья моей матери.

– Корень всегда один и тот же, – говорила Катрин. – No men[29]29
  Никаких мужчин (англ.).


[Закрыть].

– Корень… – Я изобразила руками четыре стены вокруг себя.

– Ящик?

– Нет, дурища, панцирь.

– О боже, тебе бы надо походить на курсы мимики.

Сама она, разумеется, мимикой занималась. Мы с Никола так над ней смеялись, что она даже подумывала съехать.

– Ладно, ты поняла. Это… это отказ от внешнего мира. Я такого не хочу.

– Да, но… может быть, не хотеть всего, как хотим мы, – это помогает? Мы же так хотим всего, Жен…

– Значит, надо отказаться?

– Нет, конечно, нет. Я все равно хочу всего. Но, может быть, можно иногда довольствоваться малым?

– Я готова довольствоваться моей работой или… или даже тем фактом, что у меня сейчас, в полном смысле слова, нет дома, но… без любви?

– Вот уже пятнадцать лет у меня есть только любвишки, а любви нет.

– Ты же мечтаешь о большой любви.

Катрин поморщилась.

– Вот у меня она была, большая любовь… – Моя нижняя губа предательски задрожала.

– Нет-нет-нет! – закричала Катрин. – Мсье! Мсье! Нам еще по рюмке. Кальвадос. Скорее, скорее, это срочно!

Я вымученно улыбнулась ей. Я сознавала, что изо всех сил стараюсь держаться молодцом, и казалась себе смешной.

– Так значит, в этом наша проблема? – подытожила я. – Мы ставим все на любовь?

Катрин долго молча смотрела на меня. Это был извечный вопрос женщин нашего возраста, лейтмотив холостячек за тридцать (ведь и я теперь была такой! Я теперь тоже была такой! Мне все еще с трудом в это верилось): неужели любовь до такой степени необходима нам для счастья?

Мы вернулись домой очень пьяные, яростно шепча, чтобы не разбудить Ноя, мол, «на хрен любовь» и, мол, «никто мне не нужен, сама справлюсь, блин…». Я легла, даже не смыв макияж, и повторяя котам: «На хрен любовь, ясно? На хрен…»

На следующее утро я проснулась с похмельем размером с квартиру. Во всяком случае, так мне казалось, пока я не попробовала совершить бросок в кухню с наивной и утопической целью выпить стакан апельсинового сока. Пройдя пять шагов по слишком ярко освещенной гостиной, я рухнула камнем на софу и сдвинулась только три часа спустя, чтобы взять в руки пульт от телевизора, лежавший где-то в метре от меня. Ной и Никола ушли, дверь комнаты Катрин была закрыта. Ти-Гус и Ти-Мусс взирали на меня с глубоким, я была в этом уверена, презрением к моему вчерашнему поведению, моему нынешнему состоянию и всей моей жизни.

Мое похмелье, поняла я так скоро, как позволили мои бедные нейроны, оказалось куда шире квартиры. Оно раскинулось на весь город, на всю провинцию, на каждый уголок кондоминиума, где я жила с Флорианом, оно забило мою голову изнутри и тянуло ее книзу. «Алкоголь действует депрессивно», – с трудом выговорила Катрин, высунувшись наконец из своей комнаты. «Да ну? Правда? Ты так думаешь?» – ехидно ответила бы я, если бы была способна издать что-нибудь, кроме жалобных стонов.

Я была никакая. Разбитая, раздавленная, сплющенная. Физическое недомогание – это были семечки в сравнении с накатившей эмоциональной тошнотой. Моя несчастная любовь выросла до монументальных размеров и раздавила все, начиная с моей собственной личности. То была моя вина, только моя, Флориан ушел, потому что я – ничтожество, полное и абсолютное ничтожество, ничтожество из ничтожеств!..

Три дня спустя я была все в том же состоянии. Физически мне полегчало, но в остальном ничего не изменилось. Целыми днями я жалела себя, старательно и добросовестно: ни у кого никогда не было такой депрессии, как у меня! Я полезла бы в драку с тем, кто осмелился бы утверждать обратное, будь у меня силы. «Может быть, не надо было выходить в тот вечер…» – говорила Катрин, но я не хотела ничего слышать: несчастье не пришло извне, я не выпила его с тремя стаканами красного, оно было во мне. Было и есть.

Я смутно сознавала, что стала настоящей карикатурой на женщину в депрессии, но этого не хватало, чтобы попытаться исправить положение. Я упивалась этой вязкой отравой. «Я хочу умере-е-еееть», – ныла я, на самом деле о смерти не помышляя, но мне нравилось это говорить, нравилось играть с ужасной и такой соблазнительной мыслью. Эта извращенность позволяла мне даже – мутная, черная радость! – немного стыдиться. Я часами лежала ничком, зарывшись головой в диванные подушки и повторяя, что мои друзья должны меня ненавидеть, желать моей смерти, жалеть, что вообще со мной познакомились. «Я жалкая», – повторяла я по несколько раз на дню.

– Ничего подобного, – отвечали Катрин и Никола – безо всякого убеждения.

А потом, однажды вечером, когда Ной делал рядом со мной уроки, – мальчик привык к валявшейся в гостиной тряпичной куче, – он, послушав мои стоны о том, что я жалкая, вдруг сказал: «Да, по-моему, ты жалкая. Тебя правда очень жалко». И на его детском личике отразилась подлинная жалость, какую испытывают к нищим зимой или к больным старикам в больничных коридорах, – жалость безропотная, которая не презирает единственно из великодушия. Я медленно села.

– Ты так думаешь? – спросила я Ноя.

– Нет-нет, он так не думает! – крикнула Катрин из кухни. – Ты ведь так не думаешь, Ной!

– Нет, я правда думаю, что тебя жалко, Жен.

И он снова склонился над своими примерами.

Я поднялась с дивана:

– Надо что-то делать.

Никола, который был в кухне с Катрин, вышел, вытирая стакан.

– Ты издеваешься?

– Как это «ты издеваешься»? Мне надо что-то делать, Ник!

– Да знаю я, что тебе надо что-то делать, мы вот уже неделю твердим, что тебе надо что-то делать! И ты вдруг решилась только потому, что восьмилетнее дитя сказало, что ты в заднице?

– Мне восемь с половиной, и я не говорил, что она в заднице, я сказал, что ее жалко.

Никола и Катрин обиделись. Я их понимала, но не могла позволить себе это признать. Вечером, уложив Ноя спать, Никола сел рядом со мной на диван, который уже принял форму моего тела.

– Так! И что теперь?

– Что – «что»?

– Ну, ты хочешь что-то делать?

– Да, я хочу что-то делать… я… не столько, чтобы избавиться от несчастной любви, просто… – Я показала на диван, как будто мое «я» все еще валялось там в прострации. – Это не я. Я как будто становлюсь кем-то… я хочу сказать: я не такая… я не жалкая по жизни!

– Да мы ведь уже неделю из кожи лезем, пытаясь тебе это втолковать!

Я вымученно улыбнулась:

– Я знаю. Извини… я… может быть, мне надо было через это пройти?

Я не знала, как ему сказать, – я не знала, как сказать себе, – что мне было странным (и весьма извращенным) образом хорошо в эту неделю, проведенную на диване. В отличие от двух недель, последовавших за уходом Флориана, которые я прожила в состоянии мучительного ступора и гадкого одиночества, эти семь дней я была окружена теплом и заботой моих друзей. Они злились, я это знала и неосознанно прощупывала их пределы. Как капризный ребенок, я хотела проверить, до каких пор они будут меня любить. Очевидно, граница была очень далеко.

В уютном коконе, который соткала вокруг меня их дружба, я смогла наконец предаться всему, что было в моем горе иррационального. Как под пологом – под защитой их успокаивающего присутствия я смогла спуститься ниже некуда, исследовать глубины моей раны и ее ответвления, уходящие в самые темные уголки моей души. То была внутренняя спелеология, не представляющая опасности для жизни. Странная роскошь, которой я пользовалась, сама того не понимая.

– Ну, и что ты будешь делать? – спросил Никола.

– Вытащу себя за шиворот. Снова начну писать.

– Вот это отличная идея! Ты ведь писательница, могла бы описать, что чувствуешь… тебе бы это помогло, разве нет?

– Нет… Во-первых, я не писательница, я негр. Фантометта, помнишь?

Я поморщилась от этого воспоминания. Флориан еще год назад пожурил бы меня, сказал бы, что я должна считать себя писательницей. Но я не могла. Убежденная, что никогда в жизни не написала ничего стоящего, я сочла бы это излишней самонадеянностью.

– Нет…

Вообще-то я пробовала. Патетические тексты, полные расчетливого мазохизма и фальшиво провокационные, которые я писала от второго лица, обращаясь к Флориану в тягостных лирических порывах, и не могла потом перечитывать, не испытывая ужасной неловкости.

– Нет… – повторила я, – это не для меня.

– У меня есть то, что тебе нужно, – объявила Катрин, выходя из своей комнаты и плюхаясь рядом со мной на диван. Она поставила на стол коробку от обу-ви, полную буклетов.

– Ох, нет, не надо твоей рекламы… – вздохнул Никола.

– Не слушай его, – сказала мне Катрин. – Тут есть все, чтобы кого угодно привести в чувство.

Она принялась доставать буклеты из коробки и протягивать их мне так быстро, что я не успевала их посмотреть. «Цигун. Второе рождение. Терапия смехом. Курсы литературного мастерства… живописи… gumboot[30]30
  Резиновые сапоги (англ.). Имеются в виду африканские танцы, исполняемые в резиновых сапогах.


[Закрыть]…»

– Gumboot… не уверена, что я тебя поняла, Кат.

– Мне очень помог gumboot! Супер, как расслабляет.

Я встретилась взглядом с Никола, и мы засмеялись. Вот это расслабляло. Мне представилось, как я, рыдая в три ручья, в резиновых сапогах выплескиваю свое горе и сморкаюсь в рукава свитера, похлопывая по сапогам в ритме танца.

– Катрин, брось, – сказала я, смеясь.

– Ладно, пусть не gumboot, но… Уединение в Сен-Бенуа?

Она была до ужаса трогательна. Она ведь сама все это делала. Все перепробовала – она пребывала в постоянном поиске. И теперь хотела поделиться своим опытом, хотела помочь мне и была убеждена, что где-то существует религия, секта, техника, книга, которая сделает ее или меня лучше – и даже совершенной.

– У меня еще есть книги.

– Нет…

Ее внушительная коллекция популярных книг по психологии всегда вгоняла меня в депрессию. Не время было подсовывать мне «Одна, но с собой» или другую книжицу в этом роде.

– Сейчас, две секунды…

Она убежала в свою комнату, оставив меня с буклетом курсов йоги, обещавшим помочь мне наладить контакт с моим пищеварительным трактом. Я бросила отчаянный взгляд на Никола.

– Я дам тебе телефончик.

– Что?

– Психотерапевт. Потрясающий. Немного… нестандартный, но потрясающий.

– Ты ходил к психотерапевту? Ты?!

Во мне всегда жил предрассудок, что к психотерапевтам ходят только люди чересчур эмоциональные и явно нестабильные (как Катрин).

– А что такого? – просто сказал Никола с обезоруживающей улыбкой. – Ходил. Пару месяцев. Это изменило мою жизнь. Не полностью, но просто… это было то, что мне было нужно.

Я надулась. Не стоило искушать дьявола, спрашивая, неужели я выгляжу чересчур эмоциональной и явно нестабильной, но все же – мне было трудно смириться с этой мыслью. Никола снова улыбнулся мне:

– Тебе же не в психушку ложиться, Жен. Просто сходить к психотерапевту.

Он протянул мне карточку. «Жюли Вейе, психотерапевт». Телефон. Я взяла свой мобильный, в последний раз умоляюще взглянула на Никола и позвонила. Через пять минут я была записана к Жюли Вейе на послезавтра.